соглашаться. А вот совершенно необходимого пункта – «право правительства применять силу и распоряжаться армией», – этого в декларации нет.
Некрасов громко захохотал:
– Но это была бы комедия! В какой стране какое правительство нуждается объявить за собой такое право? Да никто и до сих пор не запрещал Временному правительству применять силу.
Да, кажется, Павел Николаевич увлёкся.
Наконец, чего стоит вся эта программа, если мы не смеем прямо указать на большевицкую опасность, а должны вставлять уклончивое «о выступлениях, создающих почву для контрреволюции»? Уже сейчас так связанные в словах – мы дальше тем более будем связаны в действиях.
А тут сразу привалили гурьбой советские – и обсуждение стало ещё безнадёжнее. Взялся Милюков высказать правду и им – а ему уже открыто кричали в лицо, что пора ему уходить.
И никто из министров не заступился.
И Милюков сидел за столом одиноко, сжав голову руками. В такое позорное действо ещё никогда не попадал. Государство летело в пропасть – и туда же его охотно толкали государственные мужи.
Когда советские ушли, а министры остались на местах продолжать, Милюков попытался ещё раз говорить к ним. Солидарность членов Временного правительства – необходимое условие, нельзя дозволять действовать в одиночку. (Намёк, по крайней мере, сразу на троих из «семёрки».) Центр тяжести наших действий: мы остаёмся на посту и не можем снять с себя бремя власти. Наше распадение было бы началом катастрофы. (Как будто ещё не распалось!..) Разногласия во внешней политике совсем не злободневны, Исполнительный Комитет раздувает их, они уже устранены Разъяснением 21 апреля. И никакие тут ваши, Георгий Евгеньич, смягчения, «без захватной политики, без карательных контрибуций», ничего не спасут. Но что понимается под коалицией? Ввести от них двух-трёх человек? Это можно, хотя их кандидатуры не пользуются всероссийской известностью настолько, чтоб укрепить авторитет власти. Но они хотят больше, чуть ли не большинство? Так это и будет идея Ленина о диктатуре пролетариата.
Уж не сказал о себе, неудобно: удаление Милюкова будет истолковано союзниками как полный разрыв союза, как коренное изменение политики.
Говорил, а что ж? – тут половина статистов. Свои же кадеты – Шингарёв, Мануйлов, разве не статисты? Рохли. И Коновалов, и Годнев, и чёрный Львов. (Да они же и остаются все на местах.) А действующий нерв – это Керенский-Некрасов-Терещенко, это малый ведущий кабинет, решают только они, и ими запутан слабодушный князь. (Кто из них омерзительней – даже трудно сказать.)
Естественно, именно эти и стали возражать. Те трое наговорили резкостей один за другим, а Львов миротворно (и притворно, он лицемер, оказывается) призывал кадетов стать выше партийных интересов и пренебречь узкими партийными лозунгами.
А Милюков, всё сжимая тяжелеющую голову руками, не в первый раз подумал, но в первый раз так ясно и окончательно: они – в заговоре! Они – давно в скрытом тайном заговоре, может быть масонском, может быть личном, ещё от первых дней марта, и даже ещё прежде. Заговорно они тянули друг друга во Временное правительство, а Павел Николаевич, формируя кабинет, свалял большого дурака. Заговорно они все недели и подпиливали свалить Милюкова, и они же лансируют кандидатуры взамен. Керенский с Терещенкой, видно, давно согласились захватить себе министерство военное и иностранных дел. А князь Львов – и исконный предатель, он предал и в Выборге, – и как можно было простить ему то? И вот – повторяется снова.
Ещё не толкали прямо в шею, ещё не говорили прямо: «Уходите прочь!» – но вот и Керенский прямыми словами предложил ему: взять портфель министра просвещения.
К счастью, Павел Николаевич, говорят, никогда не краснеет. А тут – всякий бы на его месте налился кровью и взорвался: этот сопливый мальчишка как ударил в лицо. От кого услышать? – от этого!..
Нет, не взорвался Павел Николаевич – и не открылся им беззащитно, что это – обидно, унизительно, не по его масштабу. Он в последние дни переработал в себе это оскорбление и выдал теперь в ответ безукоризненный аргумент: не потому отказываюсь, что из гордости. Но, даже меняя портфель и оставаясь в кабинете, я не освобождаюсь от ответственности за творимую внешнюю политику. Однако и не смогу этой ответственности нести, ибо задачи внешней политики теперь будут поставлены не так, как я хотел бы их ставить. Эта постановка – вредна и опасна для России.
(И ещё ж одна нелепость: от Терещенки освобождаются финансы – и туда переставят негодного Мануйлова?..)
Нависало, нависало в тяжёлом воздухе, что отставка Милюкова решена безповоротно.
Министрами – решена. Советом – решена. Но – ещё можно не уходить?
Но – как остаться? Тогда надо – громко призвать общество, своих безчисленных почитателей? Вызвать ещё один уличный отпор, как призвал кадетский ЦК 21 апреля?
Нет, это было – не амплуа Милюкова. Таких действий – он не мог…
Да и ЦК уже на этом не сойдётся.
А тогда – что же?
От него зависело: гордо уйти самому, прежде чем унизительно исключат.
Много в жизни приходилось Павлу Николаевичу делать неуклонных заявлений – но это он высказал, около полуночи, ещё с предельной твёрдостью: что ввиду расхождения с большинством кабинета – не считает возможным оставаться на посту министра – и покидает правительство!!
И – не раздалось уговоров…
Отодвинул стул. Встал, собирая свою папку.
Кажется, растерянное лицо было у Шингарёва, но и он, и Мануйлов остались сидеть.
И – просто вот так, молча, и выйти. Сразу – и уйти!
Но воспитанность требовала – обойти всех коллег с рукопожатиями, в том числе и мерзавцев.
Обходил.
Когда дошла очередь до князя Львова – тот удерживал руку Павла Николаевича и безсвязно лопотал что-то вроде:
– Да как же?.. Да что же?.. Нет, не уходите!.. Да нет, вы к нам вернётесь.
Павел Николаевич холодно отнял у него руку:
– Вы были предупреждены!
И – вышел.
Стук двери – отметил конец первой эпохи Российской Революции.
И вспомнил гучковскую веру в чудо. А если – случится чудо? И – вернут?
Лакей подавал ему пальто, шляпу, – скользнула вдруг мысль: а может, была какая-то ошибка в его аргументах о проливах? Может быть, не надо было ему уж так настойчиво держаться за Константинополь? Как ни аргументируй – а идея-то не кадетская, не либеральная, это у него от обильных балканских связей. И от панславизма.
158
Позиция Некрасова. – Составляет новую декларацию Временного правительства. – Согласует с Церетели.
Всё складывается великолепненько: угрюмый Гучков ушёл, вечная бонна Милюков обречён (хотя ещё может опомниться и схватиться за портфель просвещения) – правительство расчищается. Сейчас начнётся золотой период нашей революции! Социалисты только укрепят правительство, Керенский – и хочет, и будет премьером, а Николай Виссарионович, в тесном установившемся соединении с ним – советчика, информатора, посредника, а когда надо, глашатая, – уже и сейчас давно нерядовой министр, а впереди ждёт нечто крупнее. Речи Некрасова захватывают революционную публику своим неизменным, несравнимым оптимизмом и энергией, но как раз тут он и не делает над собой усилий: он и действительно неиссякаемый оптимист, он и действительно предельно энергичен, «американская складка» – говорят о нём, и он сам так понимает. Таких-то людей, как он, в России мало – и Некрасов заслуженно выходит на вершины её.
А к этому добавляется высокое искусство личных отношений, где нужна зоркость к собеседнику, внимание к его настроениям и отчётливо правильное поведение, чтобы всегда найти верный с ним тон. Но этим искусством Николай Виссарионович владеет и вовсе без промахов, больше, чем своей основной и уже сильно забываемой специальностью – статикой железнодорожных мостов. Мосты к сердцам – искусство куда более тонкое. Вот – едва сокоснувшись с лидерами Совета, Некрасов стал со всеми с ними приятель, а особенно с Церетели. А за Керенским шёл, всегда тактично отставая на плечо, хотя знал, что умней его, – но для того и роль советчика.
Политика, как редко другая область, требует интуиции и личного влияния. Всегда безошибочно знать: какое действие созрело, быстро охватить всё положение, где надо – уметь пойти навстречу, где надо – проявить неуступчивость.
Что изгнание Милюкова созрело – было ясно уже из уличных плакатов 20 апреля. Милюков своим безрассудным упорством едва не вызвал падения всего правительства. В тот вечер Некрасов спасал положение, сам предложил Церетели вырабатывать текст «Разъяснения» – а уже предвидя неизбежное падение Милюкова. И вёл к тому неслышную работу. К себе в министерство путей сообщений пригласил на завтрак левых кадетов – Винавера, Оболенского, Волкова – и открыто предложил им: забирать Милюкова с иностранных дел, чтоб не погубить кадетское дело. (Передвинуть бы всю партию влево!)
Минувшей ночью, вскоре после ухода Милюкова, поднялся из-за стола и Шингарёв: он не считает теперь возможным оставаться, пока кадетский ЦК решит судьбу своих министров. Приукрашенный и неумный жест, так не рассуждают деловые люди.
Но это двигало правительство – в сторону крушения.
Некрасов, спавший в эту ночь всего ли часа четыре, спозаранок поднявшийся составлять декларацию нового правительства (поручили ему вчера, и взялся он: русские говорят, говорят, а как надо перевести дело в документ, так все отваливаются), – получил и ранний телефонный звонок, что сегодня днём собирается кадетский ЦК, получил и утренние газеты, из которых фонтанами били предположения, что вслед за Милюковым будут отозваны и все кадетские министры. А значит, и Некрасов?
И только засмеялся.
Да что вся кадетская партия ему? Он – сконцентрированная личность в неумолимом движении, она – рыхлое сборище болтунов, которое – как видно по общественной расстановке – уже отслужило свои исторические часы. Они себе пусть решают как хотят, но Некрасов – плевать хотел на их решение. Пусть они и все уходят, вместе и с Набоковым. Да сто раз он с ними расстанется.
Сегодня же объяснит корреспондентам. Как-нибудь так. Да, я член партии Народной Свободы от самого её основания. Но не считаю себя связанным с нею безусловно. В 4-ю Думу я формально был выбран не от неё (удобное обстоятельство), а от партии прогрессистов. Да, свою деятельность я определял партийной дисциплиной, хотя летом 1915 выходил из ЦК ввиду разногласий. Расхождение с партией по отдельным вопросам – явление не новое для меня. В момент кризиса власти я нахожусь в особенно трудном положении: я связан и партийной дисциплиной, но и солидарностью с группой министров, которая проводила определённый способ разрешения кризиса, и особенно в отношении внешней политики. А теперь Милюков заявляет, что он входил вообще не от партии, а лично. Так тогда и я – лично. Если станет вопрос, что предпочесть, – я в настоящее время не считаю возможным выбыть из правительства. И с сожалением оставлю ряды партии. Приходится пожертвовать и многолетними симпатиями –
