под этим страхом комитет служащих брал назад, в чём успел согласиться. И уже требовали не прежней своей добавки – но и им платить подённо, как крестьянам, 5 и 3 рубля.
Кое-как уговорили мужиков пока выйти из конторы. Но они ревели тут же, за дверьми, а служащие выбегали туда с ними советоваться.
Князь Борис просил помощника уездного комиссара:
– Надо же сказать народу твердо.
Тот ответил в отчаяньи:
– Какая может быть речь о твёрдой власти, когда в стране анархия?
И слишком громко сказал: слова его слышали, и всё было проиграно окончательно.
Настроение толпы во дворе было погромное – и лишь потому не начали громить, что были не пьяны, ещё не добрались до погреба.
Князь вышел на крыльцо, к толпе. Повернули головы. Стараясь наиграть голосу достоинство, твёрдость, каких уже не было:
– А если Никифор Иванович уйдёт – обещаете ли вы вести себя прилично?
Раздались голоса:
– Обещаем.
А другие:
– Ничего не обещаем!
А кто-то из задних рядов резко:
– А когда, ваше сиятельство, пойдёте в солдаты?
Стараясь усмехнуться спокойно:
– Пойду, когда прикажет начальство.
– А начальство – теперь мы!!
– Ну… не совсем так… – Не найдёшься, что и сказать.
Обещали им эту вздутую подённую плату, в полный разор хозяйству.
А служащие согласились – на первую умеренную прибавку. Уже вечернее молоко дойдёт до ледника. И княжескому повару разрешили готовить обед, и всем домашним – служить, стала в дом поступать вода.
Толпа ушла.
Никифор Иванович собирался уехать сегодня вечером.
Хорошо служил – за то и выгнали.
Во всю жизнь никогда не чувствовал себя князь Борис так гадко, так оплёванно, так безпомощно, как в этот вечер.
А теперь – он управлять уже будет сам, и всякая зацепка – прямо на него.
Вот что надо: просить Временное правительство прислать в Лотарёво как в особо культурное имение – отдельного комиссара. И лучше всего – офицера из главного управления коннозаводства, чтобы спасти конский состав.
А самим бы с Лили – уехать к осени. В Ессентуки, к родителям Лили? В Алупку к Воронцовым? За границу?.. Совсем бы куда-нибудь.
Этого – уже не спасёшь.
171
Совещание Главнокомандующих с правительством и Исполнительным Комитетом. – Наблюдения и выводы генерала Гурко.
А сегодняшнее совещание с Главнокомандующими назначили уже в Мариинском дворце, в зале с большим овальным столом. Генералы приехали точно к часу. Часть министров уже ожидала их тут, остальные прибыли вскоре, все десять оставшихся. От Государственной Думы – сильно обременённый, обвисший Родзянко, с ним Савич. (Многих Гурко узнал этой зимой, при конференции с союзниками.)
А ожидаемых советских – ни одного.
Главных разлагателей – вот их-то и увидеть. Посмотреть им прямо в глаза: что они – не понимают, что делают? Или – прекрасно понимают?
Такого случая объясниться – второго не будет. От этого или дальше покатится – или всё-таки можно остановить? объяснить им?
Пока разговаривали, расхаживали, звонили в Таврический дворец.
Уже, мол, выехали, на четырёх автомобилях.
Так. Подождали ещё.
Ввалились. Много их. (Любопытно посмотреть на Главнокомандующих?)
В первомартовские дни в далёких местах фронта, ото всех петроградских событий получая только обрывки телеграфных лент, – разве можно было представить себе и этих вылазней, и их чудовищную будущую власть? Где они все прятались раньше? И не военные, и не государственные люди, неизвестно откуда взникшие, пятого и десятого плана, – и почему же именно им досталось решать судьбу русского государства? (Узнал по минскому съезду Скобелева с грозной генеральской фамилией, помнил его наглую там речь против офицерства. Сейчас стал чистенький, в галстуке, очень бережная причёска, и чуб напускает. Просто дурак, написано за версту.)
В совещании более позорного состава ещё никогда не участвовал генерал Гурко.
Расселись, вся генеральская малая кучка рядом. Невозмутимый, мягкоголосый князь Львов вступил: сегодняшнее заседание устроено для того, чтобы вы, господа, своими собственными ушами услышали о положении дел из первоисточников и сделали бы свои выводы.
Слово Алексееву. Тот встал, поправил очки, прокашлялся и тихо, не напрягая голоса:
– Я считаю необходимым говорить совершенно откровенно.
Если б это было так. Но совершенно откровенно – Главнокомандующие могли говорить только между собой, три дня назад в Ставке и в поезде. Уже вчера перед несколькими министрами не стало той простоты, генералы почему-то стали замазывать и обнадёживать.
– Нас всех объединяет благо нашей свободной Родины.
Да не всех… Кого – Интернационал.
– Цель одна – (и тоже не у всех одна) – закончить войну так, чтобы Россия вышла из неё хотя бы и уставшей и потерпевшей, но отнюдь не искалеченной.
О переброске немецких сил на Запад. О доверии союзников.
– Казалось, революция даст нам подъём духа. Но мы пока ошиблись. Не только нет подъёма, а выплыли самые низменные побуждения. Причина та, что теоретические соображения брошены в толпу, истолковавшую их неправильно. Лозунг «без аннексий и контрибуций» приводит необразованную массу к выводу: для чего жертвовать теперь своею жизнью? Однако: на каких условиях кончать войну – должно обсуждать правительство, а не армия.
Хотя бы вчерашнее всё повторил. Нет, смазал, и коротко, робеет перед этой глазастой ордой. И передаёт слово Брусилову.
А Брусилов – и вчера уже достаточно сдал. И сейчас настороженною узкой голой головой водит, тонко-тонкоусый, как бы не ошибиться, не сказать невпопад. Да он-то никогда не ошибётся. О недостаче кадрового состава, офицеры – молодёжь, кадровых солдат и вовсе не осталось, пополнения обучены плохо.
– …Переворот, необходимость которого чувствовалась, который даже запоздал, упал всё-таки на неподготовленную почву… Были, конечно, виноватые из старых начальников, но все старались идти навстречу перевороту, мы шли навстречу, а то, может быть, он не прошёл бы так гладко.
Выставил гладкие щёки, хоть бы чуть покраснел.
И офицеры встретили переворот радостно. Но им нанесли обиду. Приказ № 1 смутил армию.
– Свобода подействовала одуряюще на несознательную массу. Но оказалось, что свобода дана лишь солдатам, а офицерам довольствоваться только ролью париев свободы. И 75 % их не приспособилось к новому строю, спряталось в свою скорлупу, не знает, что делать. За что они заподозрены в измене народу?
Он знает и любит солдата 45 лет. Но необходимо разъяснить и внушить солдатской массе.
– В одном полку мне заявили: «Сказано – без аннексий, так зачем нам эта гора?» Я долго убеждал полк. А передо мной появился плакат: «Мир во что бы то ни стало, долой войну». Мол, неприятель у нас хорош, сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы, – так зачем нам калечиться? Нам важно вернуться домой и пользоваться свободой и землёй.
Рассказал порядочный случай и тут же вильнул, Главколис:
– Но это случай единичный. Чаще войска отзывчиво относятся ко взглядам о необходимости продолжать войну.
Что врёт? Где он это видел?
– Воззвания противника… братания… распространяемая в большом количестве газета «Правда»… Подтвердить авторитет офицеров… Я – делаю всё возможное. Но взываю к Совету…
И куда же делся весь его ставочный надрыв, и уходить с постов? Как испугавшись, что наговорил тут лишнего, кончил вдруг:
– Мы приветствуем от всего сердца коалиционное правительство!
А ведь сам же и настаивал ехать в Петроград. Для чего мы ехали? Вот для таких речей?..
По уговору с Алексеевым Львов пригласил теперь выступить Драгомирова. Он стал прочно, сдержанный, похожий на своего покойного знаменитого отца, – а голос был труден, трудней от фразы к фразе:
– Господствующее настроение в армии – жажда мира. Популярность в армии сегодня легко может завоевать всякий, кто будет проповедывать мир. Приходящие пополнения отказываются брать оружие: «На что нам оно, мы воевать не собираемся».
А Гурко зорко рассматривал советских. Невыразительные сидели. Не видно, чтобы взволновались.
– Мы… все желали переворота. – (Гурко удивился.) – Но ужасное слово «приверженцы старого режима» выбросило из армии лучших офицеров. Ещё более опасен развившийся у солдат эгоизм. Трудно заставить сделать что-нибудь во имя интересов родины. Каждая часть думает только о себе. То, что раньше выполнялось безпрекословно, – теперь вызывает целый торг. Чувство самосохранения развивается до потери всякого стыда и принимает панический характер. Приказывают перевести батарею на другой участок – тут волнение: «Вы ослабляете нас, значит вы изменники!» На передовые позиции отказываются идти под самыми разными предлогами: плохая погода; не все в полку прошли банную очередь; два года назад уже стояли под Пасху на позиции, теперь не пойдём. Гордость принадлежности к великому народу – потеряна, особенно среди солдат из поволжских губерний: «Нам не надо немецкой земли, а до нас не дойдёт ни немец, ни японец».
Его скрытое напряжённое волнение всё больше выходило наружу, хотя он даже рук не сдвинул, как держался за спинку кресла впереди себя.
– А кое-где – стреляли по своим офицерам… И были убитые.
Остановился, не в силах говорить. Продолжал, пересиливая спазмы горла:
– Вместо пользы – переворот принёс армии колоссальный вред. И если так будет продолжаться дальше, армия – прекратит существование. Нельзя будет думать не то что о наступлении, но даже об обороне.
И – замолчал. Как кончил. Но не изменил позы, не показал конца. Отдышивался? И тогда:
– Мой отец ещё в 60-х годах прошлого столетия начал борьбу за раскрепощение солдата и введение разумной, а не палочной дисциплины. Ему, тогда ещё капитану, Александр II сказал: «Я требую от тебя дисциплины, а не либеральных мыслей». Не мне, его сыну, стоять за сохранение старого порядка. Но всё, что делается теперь, – губит армию. Нам – нужна власть. Вы, – смотрел прямо туда, в гущу советских, – вырвали у нас почву из-под ног. Потрудитесь теперь её восстановить.
И сел.
Молодец. Не увиливал.
Львов пригласил Щербачёва. Гурко оставляли на заедку.
Встал худой высокий Щербачёв, с кавалерийскими усами. Он был и учён, одно время начальник Академии генштаба, и много прошёл строевых должностей, без блеска, но и без изъяна, и приближен был в государеву свиту – за боевой успех в первые же дни, как Государь стал Верховным.
– Нам необходимо воскресить былую славу русской армии. Конечно, не вина нашего народа, что он необразован. Это всецело грех старого правительства. Но приходится считаться, что массы неправильно истолковывают даже верные идеи. Если мы не хотим развала России, то должны наступать. Иначе получается дикая картина. Значит, представители угнетённой России доблестно дрались. Свергнув же правительство, стремившееся к позорному миру, – (Гурко и тут удивился), – граждане свободной России не желают драться за свою свободу? Странно, непонятно?
И – надежда, что дело поправимо, если Верховному Главнокомандующему будет передана полнота власти.
Но – с сомнением смотрел Гурко на съёженного Алексеева. Ему сейчас и полноту власти передай – нет, не справится. И сам уже не верит.
Но почему же никто из четырёх не сказал о «Декларации прав»?
По приглашающему, как на танец, жесту Львова – вскочил и Гурко в свой
