меньше всего может принести государству вреда. Сам же Маклаков сперва участвовал в разработке проекта политической амнистии. Потом возглавил комиссию по пересмотру уголовного уложения. Много интересных моментов возникало там. Сохранить или отменить статью о «преступных призывах»? Большинство членов склонялось – отменить: и потому, что нет практических сил преследовать их, и потому, что это противоречило бы достигнутой свободе слова. Но Маклаков убедил сохранить, таким примером: а что вы станете делать, если услышите «бей жидов»? Удобнее статью сохранить, чем потом заново вводить и станут кричать: «Новая реакция!» Но исключили «призыв к нарушению воинскими чинами обязанностей службы» – ибо это теперь на каждом шагу, и нет сил бороться. Так же и – «восхваление преступных деяний». Смягчили – о «скопищах с целью совершения тяжёлого преступления», ибо эти толпы тоже на каждом шагу. И безсильно пропустили все глумления над русским гербом и флагом.
Само собою, иногда ездил Маклаков и с речами: до Севастополя не добрался, но в Москве выступал (ажиотаж толпы перед входом, овации зала), иногда давал интервью для газет. И тут особенно он ощутил скованность речи: революционная аудитория – не нейтральное вещество для формовки, она невидимым сильным дыханием веет на оратора и поворачивает его. Не только не мог Маклаков высказать полноту того, как он понимал положение в России, но зачем-то вдослед поносил старую власть, то подрисовывал опасность реакции (в которую нисколько же не верил), то раскланивался перед революцией (которой ужасался). Разве только осторожно-осторожно оговаривался, что если мы ослабим государственную власть торопливым стремлением к социальному идеалу…
А всё равно на совещании Советов поносили его.
Нет, на Четырёх Думах правильно, что не выступил: это не прежняя безпрепятственная гладкая думская лёгкость, а – очень неповоротлив стал корабль и идёт не туда.
И сегодня – не собирался выступать. А сегодня было – «частное совещание членов Государственной Думы». Полурасширенная форма полуиздыхающего Думского Комитета. Ободренный частыми заседаниями последних дней, Родзянко вознамерился оживить их и дальше и на сегодня выхлопотал у Совета на полдня свой бывший кабинет, прибрали его. (А весь дворец оставался привычным хлевом, да с прилавками социалистических партий.) К пяти часам пополудни собралось десятка три думцев да полтора десятка корреспондентов, ещё случайная публика – и, событие: пришли Гучков и Милюков.
Какая потеря вкуса! – не мог не усмехнуться Маклаков. За все два месяца своего министерского состояния ни тот ни другой ни разу не снизошли прийти хоть на полчаса на заседания Думского Комитета, уж как их Родзянко зазывал (Шингарёв честно раза три приходил, и Маклаков порою наведывался, хотя понимал, что дуто). А теперь, низвергнувшись, сразу и пришли? Достойней бы – не приходили.
И первый за Родзянкою взял слово Гучков. («Шумные аплодисменты», записали корреспонденты.) Встал у родзянковского стола. Прокашлялся.
– Господа, я рад, что мне приходится давать отчёт перед вами: Временный Комитет Государственной Думы – одна из тех инстанций, которая облекла нашу группу общественных деятелей полномочиями правительственной власти.
Как он тёмен, как он болен, – что осталось от того неукротимого дуэлянта и оратора 3-й Думы?
– Мне, в сущности, мало остаётся добавить к тому, что я уже изложил. Мне был сделан упрёк, что я вышел из состава правительства на свой страх и риск, не предупредив других министров, и даже как бы нарушил товарищескую солидарность. Но есть известная грань для товарищеской солидарности.
Как уверяет, он предупреждал Львова об уходе и за 10 дней, и в последнюю ночь.
– Ещё один упрёк мне был сделан одним из бывших товарищей по правительству, что я убежал как крыса с тонущего корабля. Нет! Я не бегу с корабля и остаюсь на нём для государственной работы. Я ушёл от власти потому, что её – нет. Кормчие – со связанными руками, и ясно, что корабль пойдёт ко дну. У кого руки свободные – те пусть и берутся управлять. Если повинуются «постольку-поскольку», то развал власти неизбежен. Методом управления стала анархия.
Как он храбр после сдачи. А отчего же было не выпалить это всё с министерской высоты? Потому что и Гучков, как все, испытывал этот властный уклон революционной аудитории.
– Мы перешли роковую грань, и безудержный поток гонит нас всё дальше и дальше. И это уже не создание армии на новых началах. Я не мог подписать своим именем такие приказы. А сегодня симптомы разложения нашей армии… И я должен сказать, что я в значительной степени способствовал тому…
Что-что? признаёт?
– …тому, чтоб эти разъедающие язвы во всём ужасе открылись глазам армии и нации. Справится ли новое правительство – я не знаю. Будем надеяться, что да, и во всяком случае поможем ему. Но я должен выразить опасение, не слишком ли далеко пошёл роковой разрушительный процесс? Почва была подготовлена давно – и постановкой народного образования, мало развившей в массах чувство патриотизма и долга.
Увы, образование направили так и мы, общественность.
– Удастся ли разогнать эти миазмы? Но ни в каком положении веру в родину мы терять не должны. Если мы не совладаем с разрушением – Россия захиреет и замрёт.
Вот это – он отвердевшим, безпощадным голосом выговорил, – и узнавался прежний Гучков.
Но это – сильно сказать, оставаясь у власти, а не банкротски с неё сползя.
– Острый кризис создан не моим уходом, он начался на другой день после создания правительства, когда оно, по выражению Шульгина, было посажено под домашний арест. Теперь власть мучительно конструируется – и мы обязаны всеми силами её поддержать, по чувству долга перед родиной.
Вздохнём, но скажем: да.
Силами присутствующих похлопали. («Шумные аплодисменты».) Гучков отошёл, сел, обвисли плечи. А к столу выдвинулся квадратный Милюков. («Шумные аплодисменты».)
– Мои партийные товарищи остаются в правительстве, так что, как видите, мы не хотели разорвать и покончить с ним. Я публично говорил, что могу уйти, только уступая силе. Но не предвидел, что придётся уйти, уступая желаниям моих товарищей. С чистой совестью могу сказать: не я ушёл, меня ушли.
С большой обидой. Но извечная слабость Милюкова – что он теряет контакт с чувствами слушателей, а всё – в теорию. Так и сейчас – длинно и безцветно. Почему была верна его внешняя политика. Почему неправы противники, желавшие революции и в ней. Никакой особой царской дипломатии не было (забыл свою же речь 1 ноября), и не надо было её менять, а только – солидарность с союзниками.
– Прежнее правительство не в состоянии было организовать страну для победы, и это явилось ближайшей причиной нашего участия в перевороте.
И – как он правильно вёл политику. Но – как «наши собственные изгнанники» принесли извне циммервальдские теории западных социалистов. И почему возник апрельский кризис. Правда, уличное движение в конце концов превратилось в овацию по адресу Временного правительства и моему лично.
Никакого чувства юмора, как всегда. И все мосты мировой политики подставлены лишь для того, чтоб оправдать личное поведение.
И как семь членов кабинета предали его. И, снова, как другие кадеты решили испробовать, нельзя ли нести тягость власти дальше. Создание такого кабинета есть и рискованная попытка, есть и положительный акт. И мы должны его поддержать.
И неужели этот растерянный профессор всего лишь полгода назад сотряс трон и общественность России? Это могло ему удаться только в жизни раз.
Тут слово взял Шульгин – и острым взглядом выщупывал свою слишком немногочисленную аудиторию: говорить ли в полную силу?
Понадеялся, наверно, на корреспондентов: они усердно строчили наперегонки.
– …Сказали солдатам: в окопах вы смотрите за офицерами, чтоб они не устроили контрреволюции, а с немцами мы справимся воззваниями. Но ответа на воззвания мы до сих пор не получили. Я позволю себе утверждать, что если на нашем фронте ещё некоторое время будет фактическое перемирие, а немцы будут невозбранно сражаться на Западе, – нашим союзникам придётся неумолимо порвать с нами.
И эту, весьма правдоподобную, картину описывает с увлечением, ввинчивая колющие шурупы, как он любит и умеет. У нас только и будет свету в окне, что немцы. Славянство станет удобрением для германской культуры.
– …Или Англия и Франция заключат мир с Германией за наш счёт. Да почему Германии не поменять Эльзас-Лотарингию на Польшу с немецким принцем, Литву с немецким принцем, Украину с австрийским принцем?..
И, вскинув свою чуткую голову, – самое эффектное место речи, увы, всего лишь в кабинете Родзянки:
– Но сегодня мы переживаем день перелома. И если эта социалистическая демократия берётся за руль государственного корабля для того, чтобы спасти Россию, – пусть знает, что у неё не два врага, один на фронте, один в тылу: буржуазия не нанесёт ей удара в спину!
Присутствующие аплодируют, включая корреспондентов, и Маклаков тоже. А Шульгин – с гордостью, сочно:
– Я всегда был – по воспитанию, по традиции, по склонности – монархистом. И вот я говорю: если новое правительство спасёт Россию – я стану республиканцем! Весьма возможно, нас совсем отодвинут – и в земствах, и в местном и в государственном управлении. Но я утверждаю, что мы, буржуи, предпочитаем быть париями в России, чем пользоваться какой угодно властью и привилегиями в стране, зависящей от Германии. Если эта социалистическая демократия сейчас выведет Россию из страшной беды – она выдержит такой экзамен, какого ещё не было в мировой истории.
У едкого, но впечатлительного Шульгина бывает в речах, когда голос тронут едва не до слез:
– Я повторяю: мы предпочитаем быть нищими, но нищими в своей стране. Если вы можете сохранить нам эту страну и спасти её – раздевайте нас, мы об этом плакать не будем.
Кричат браво и аплодируют.
При сильных словах Шульгина волнение его начало передаваться Маклакову. И хотя Василий Алексеевич эти недели всё больше разума находил в том, чтобы держаться в стороне и ни во что не вмешиваться, – а вдруг захотелось ему сейчас выступить. Он нисколько не готовился, но это ему и не требовалось. Было нечто в сегодняшней минуте. (Хотя – к кому эти речи обращены? на кого повлияют?)
А пока выступали ещё, октябрист и член Думского Комитета Савич. Маклаков, уже настраиваясь к речи, слышал лишь пунктирно:
– …Гражданская доблесть Милюкова, который своим уходом подчеркнул… Если даже меньшевики уже клеймятся как черносотенцы… Народ находится в чаду… Я надеюсь, спасение придёт, как и триста лет назад, не из гнилого Петрограда…
Теперь Родзянко, заметив, что Маклаков хочет говорить, обрадованно дал ему слово. Василий Алексеевич мягко, неслышно вышел туда, вперёд, сохраняя меланхолическое выражение лица и тон.
– Я – не собирался говорить сегодня. Положение ясно, диагноз поставлен, и даже средства лечения. Но вот что: каким бы языком каждый из нас
