сходили афористические фразы. Он даже будто и не искал, как повернуть их, чтобы блеснуть, они сами такие сходили:
– Мы берём факты как они даются объективным ходом развития, в могучих возможностях классового мышления. Кто хоть немножко понимает язык истории, для того эти факты не нуждаются в пояснениях. Великие движущие силы истории, конечно, имеют сверхличный характер, но я не отрицаю и значение личного в механике исторического процесса. Как мог удержаться на русском троне этот моральный кастрат, тривиал, лишённый воображения, такая же лапша, как Людовик XVI? До удивительности повторял его, да и царицы одинаковые, у обеих куриные головы. Да в общем, такая же парочка была и Карл I с Генриеттой Французской, так же и тот оставил свою голову на перекрестке. Но осушать слезы помазанников не наша функция. Английская и Французская революции потому и были великими, что разворотили свои нации до дна. И полуазиатская династия Романовых была, несомненно, об-ре-че-на!
В силе своего слова и мысли уверенный абсолютно, он ввинчивал ещё это не-сом-нен-но, чтобы держалось крепче. (Да и не поспоришь, теперь – виделось так?) Больше того, он, кажется, заранее был уверен и в той мысли, которая ещё только созреет у него следующая, ещё неясна ему сама:
– Всё это – историческая диалектика. Это – великий естественно-исторический процесс, идущий от амёбы к нам и от нас дальше. Века проходят, пока пробьётся толстый череп человечества. Оно так медленно учится! Но самодовольная ограниченность правящих классов всегда помогает созреть очередному этапу революции. Что наше дворянство не научилось на опыте Великой Французской, может показаться противоречащим классовой теории общества? Нет, только примитивному пониманию её.
Это так и сыпалось искрами. И всей интонацией он внушал безполезность всяких возражений.
И оба его мальчика тут же стояли, остро слушали. Может быть, больше для них он и говорил.
– И революция совершилась совсем не стихийно. Пожар Суда? сгорели нотариальные акты собственности? какой ужас! Не стихийность и не партии, а молекулярная работа революционной мысли сознательных пролетариев, вот они и направляли. Лучшие поколения революционеров сгорели в огне динамитной борьбы – а теперь вступили простые рабочие.
Федонин всматривался – он никогда таких не встречал. И сколько в нём жизненной энергии.
– Скудость неудавшейся русской истории. Рыхлость старого русского общества, худосочность претенциозной интеллигенции. А Россия – ещё и безумно отстала, и вынуждена проходить свою политическую историю по очень сокращённому курсу. И русская революция – не закончена и сегодня.
– Ещё не закончена? – ужаснулся Федонин. – Да чего ж вы ещё хотите нашей несчастной стране?
– События развёртываются во всей своей естественной принудительности, – неумолимо отсекал Троцкий. – У этой революции будет вторая стадия, и пролетариат возьмёт власть и установит свою диктатуру.
– Простите, – вот тут упёрся Федонин. – Зачем же диктатуру? Всё-таки у нас представления о революционерах, хотя они там кидают бомбы, что они же хотят-то свободы? демократии? Революция делалась для свободы, я так понимаю?
– Нет, не так! – снисходительно чеканил Троцкий. – Всякая революция – это скачкообразное движение идей и страстей. Россия уже перешагнула через формальную демократию, она нам не нужна.
– Что вы говорите! – почти вскрикнул Федонин, другие в коридоре обернулись. – Уже и демократия не нужна? Но, кажется, ещё не придумали устройства выше?
– Не нужна – вульгарная демократия. Она уже исторически выродилась.
– Вот то, что сейчас и было в Петрограде? – стрельба в толпу, и чтоб скинуть уже и Милюкова?
Сильные губы Троцкого под густой щёточкой тёмных усов и над крюкастой бородкой сложились в презрительную линию:
– Милюков – прозаический серый клерк. Не его вина, что у него нет патетических предков, и даже не обладает он византийским скоморошеством Родзянки. Архимед брался перевернуть землю, если ему дадут точку опоры. Милюков, наоборот, искал точку опоры, чтоб сохранить помещичью землю от переворота. На вопросах о земле и войне кадеты свернут себе шею. Их зависимость от старого правящего класса давно торчит как пружина из старого дивана. Да Победоносцев понимал народную жизнь трезвей и глубже их. Он понимал, что если ослабить гайки, то всю крышку сорвёт целиком. Так и будет!
И выразительный подвижный рот его сложился хищно.
Он так уверенно всё объяснял в революции, как будто ехал не туда, а оттуда.
– Кадеты хотят использовать войну против революции. Антанта для них – высшая апелляционная инстанция. Эти господа лишены чувства смешного. Я давно не имею о них никаких иллюзий и давно примирился прожить свою жизнь без знаков одобрения от либеральных буржуа. Либерализм мутит источники и отравляет колодцы революции.
– Но какая ж это всероссийская революция? Так можно понять из сообщений, что всё происходит в одном Петрограде и решается им?
– Юридический фетишизм «народной воли»? – Этот ритор ничем не затруднялся. – Если революция обнаруживает централизм, столица действует за провинцию, – так это неотразимая потребность. Это – не нарушение демократизма, а динамическое осуществление его. Но ритм этой динамики нигде не совпадает с ритмом формальной демократии. И нет ничего более жалкого, чем морализирование по поводу великих социальных катастроф. Тут – обнажённая классовая механика. Пробуждённые массы, гордые своими успехами, теперь осуществят великолепное будущее!
Он с большим чувством выговаривал это «великолепное», – как будто зримо видел его через вагонное окно. Или о деталях революции, вычитанных из газет, но будто сам был им живой свидетель: «замечательный эпизод!.. неподражаемый жест!.. непревзойдённая способность закалённого пролетария!» – и, странно, затягивал слушателя в своё восхищение. В нём было-таки что-то обольстительное, притягательное, невольно хотелось согласиться с ним, поддаться ему. Да вот что: если б не эти его громовые, отсекающие фразы, в другие минуты их разговора – это был вполне понятный, интеллигентный человек, притом незаурядно острый, очень интересно с ним говорить.
А то проскальзывали какие-то надменные оговорки: «Ничем не могу помочь их печали… я не тороплюсь уплачивать по этому счёту… остаётся соболезнующе пожать плечами…» – и становилось не по себе.
Этого человека стеснял вагон. Он – рвался, опережал ход поезда. В крайней напряжённости, как бы перед скачком.
О-о, он ещё наделает дел! Это – штучка.
Сейчас он, кажется, более всего опасался для России «министериализма» и «парламентского кретинизма».
– А помогли бы некоторым ослам машины, укорачивающие людей на длину головы. Да никуда не годился бы тот революционер, который не стремился бы поставить на службу своей программе – государственный аппарат принуждения.
Его нервность начинала болезненно заражать и Федонина. Что-то непоправимое упускалось! Чего-то никак нельзя было упустить!
– Но в чём программа? Что может сделать малость вашего пролетариата в поголовно крестьянской стране?
– Да, – усмехнулся Троцкий. – Мужицкий ум лишён размаха и синтеза. Они улавливают только элементарное. Крестьяне изорвали на онучи знамя Желябова. Они поймут, когда по ним пройдутся калёным утюгом.
И, видя как Федонин отшатнулся, ещё утвердил:
– Да, в школе великих исторических потрясений надо уметь учиться. А по слабым – жизнь бьёт!
Но при всей его страстной речи и огнистых глазах – какое-то высокомерное холодное отчуждение насажено на него как броня. Он был горяч – но был и холоден одновременно.
Уже к ночи прекратились разговоры.
А в Белоостров поезд пришёл в четвёртом часу утра, при первом свете, – и тут в вагон хлынула шумная компания друзей этих эмигрантов. Они остро, пересыпчато заговорили уже только между собой, тарабарскими терминами, на революционном жаргоне.
А их же поездом, но в другом вагоне, ехал известный бельгийский социалист Вандервельде, даже, кажется, председатель их же Интернационала, – но к нему они не шли, и Троцкий вчера не ходил. Когда поезд пришёл в Петроград в 6 часов утра, – солнце уже не низко, а город спит, – Вандервельде встретили с бокового подъезда трое бельгийцев с чёрно-жёлто-красным флажком на автомобиле. Врачей – два чиновника из Красного Креста. А семерых эмигрантов – сотни людей, собравшихся с вечера, не ушедших с вокзала и за ночь: с красными флагами рабочие, с нарукавными красными повязками вооружённый винтовками рабочий отряд. И на руках понесли Троцкого в парадные комнаты вокзала, там речи.
У приехавших эмигрантов встречавшие переняли чемоданы – все эти революционеры ехали, однако, с хорошими кожаными. А врачи со скудными узелками и мешочками пошли на площадь, ожидая, чем ехать. В утреннем заревóм солнце явилось первое видение родины: грязная, изсоренная площадь.
Из главных дверей вокзала под новые аплодисменты вышла группа Троцкого. И один из них, Чудновский, поднялся на грузовик, держать речь и тут. Всё о том же: довольно этой войны! кончать её немедленно! братство народов, а немцы совсем не так плохи.
Потом из встречающих объявили: Урицкий.
Такая малая их кучка – но если везде всё время будут держать речи, а их будут слушать?
Федонин передал заспинный мешок спутнику – и полез на тот же грузовик, отвечать от военнопленных.
* * *
Где чёрт ни молол – а с мукой к нам на двор
* * *
177″
(по буржуазным газетам, конец апреля – начало мая)
Суд над Фридрихом Адлером, убийцей австрийского премьера.
Рим. Отставка Гучкова произвела в Италии удручающее впечатление… После того как все видели лучезарное возрождение России к свободе от гнёта царской власти, никто не мог ожидать, что положение в России станет таким тягостным.
Копенгаген. Датская печать усматривает в уходе Гучкова и Корнилова признаки полного развала России.
Гинденбург заявил: «…Что события в России способствуют нашим планам, этого не может отрицать даже самый ярый оптимист Согласия. В прошлом году, чтоб отразить наступление Брусилова, нам нужен был наш стратегический запас. Ныне же дела обстоят совершенно иначе».
Социалистическая пресса разбилась на десятки враждебных устремлений. Можно вообразить, что на плечи единого пролетариата вскочило два десятка горланящих голов, высовывающих друг другу языки. Где же собственная голова пролетариата?
…Хлеба всё нет. И твёрдые цены повышены на 60 % при участии того самого Громана, который так боролся против их малейшего повышения. Положение с продовольствованием армии стало значительно хуже, чем было до революции.
(«Новое время»)
В с. Болотникове Пензенской губ. все должны были принести на сход свои документы. Затопили печку, дружно сожгли все документы, кричали «ура» и смотрели, как горят старые законы.
Из речи Брешко-Брешковской в с. Шунга Костромского уезда. «…Тёмные силы возбуждают крестьянство нелепыми слухами, будто в демократической республике все золотые кресты на церквях будут перечеканены на монеты, все колокола медные перельют на пушки, все драгоценные украшения икон будут ободраны, а церкви обращены в сеновалы. Всё это наглая ложь. Нас, социалистов, часто называют безбожниками, но скажите, граждане: кто ближе ко Христу: кто каждый воскресный день кладёт поклоны, или социалист, положивший жизнь свою за други своя?»
Продовольствие Петрограда. Ввиду слабого притока продуктов –
