так понял, что и правда ему нужно уступить, а уж позже договорить своё. И бочком, бочком отошёл.
На последних шагах Керенский взлетел на трибуну уже ракетой и звонко-презвонко на весь зал:
– Товарищи!! Небывалое волнение охватило меня, когда я пришёл сюда, к людям земли, которые столетиями творили на своей спине всё, что есть великого и прекрасного в нашей родине! Товарищи!! Я пришёл сюда в самый прекрасный, но и самый тяжёлый момент русской истории! Я пришёл сегодня сюда как военный и морской министр!
И дал крохотную паузу на аплодисменты – и они догадливо тут же сорвались, – а кто-то мощно перекрикивал: «Да здравствует свободная русская армия во главе с товарищем Керенским!»
Керенский послушно приклонил голову перед этой бурей и снова безтрепетно поднял:
– По воле народа я взял на себя великую тяжесть: спасти вместе с вами землю и волю. Вся история России вела нас к тому моменту, который мы сейчас переживаем. И было бы величайшим преступлением перед русским народом, если бы в настоящее время мы не сумели спасти то великое, что завоёвано.
Столько звуковой силы было в его фразах – когда он успевал набирать для них воздуха?
– Товарищи! Русская демократия, русские крестьянские и рабочие массы, именем которых я буду вести армию туда, куда она должна идти, – они всё поняли: что вопросы земли и социального благополучия сейчас неразрывны с вопросом о достоинстве русского народа перед всем миром. Теперь во Временном правительстве буду сидеть не я один, который два месяца изнемогал. Ко мне на помощь пришли наши старые учителя, которых мы все знали с детства, они сидят здесь…
И не то чтобы полупоклонился, но явно показал головой на Чернова в президиуме. Тот приосанился.
– Мы уверены, что вы дадите нам возможность, спокойно и осторожно, черпая от вас мудрость, довести дело русской революции до торжества наших идеалов полного народоправства, которым и увенчается здание русской демократической республики. Товарищи солдаты, матросы и офицеры, – (померещились ему тут матросы и офицеры, или он закрыл глаза и забыл, где именно сейчас выступает?) – вас зову я вместе с собой на тяжёлый и страстный подвиг! Я буду вашим последним слугой, но дайте мне доказать перед миром, что русская армия и флот – это не рассыпанная храмина, это не собрание людей, которые не хотят ничего делать – (очевидно было и такое мнение), – а это сила, которая своею мощью и величием своего духа… Это не Россия самодержавных проходимцев!
Повёл головой к аплодисментам – и они не замедлили. И кто-то опять длинно перекрикивал подготовленной фразой: «Клянёмся поддержать всеми силами нашего уважаемого товарища Керенского!»
А Керенский откинулся, как бы от постигшего удивления:
– Может быть, кажется некоторым безумием, что я, человек, никогда не знавший военной дисциплины, взял на себя смелость сказать, что я установлю железную дисциплину? Но я верю и знаю, что совет людей земли внесёт в русскую жизнь твёрдое и спокойное слово, свою тяжёлую крестьянскую мозолистую руку положит на весы, покажет, что крестьянство шутить не желает, и не хочет, чтобы земля, которая в 1905 году была уже около нас… Но тогда командующие классы бросились в руки государственного анархиста, врага демократии, проклятой памяти Столыпина…
Такая досада опустошения брала Пешехонова: работать надо – а тут…
– …Товарищи! Не увлекайтесь. Если мы говорим: того-то нельзя сейчас, – то потому что хотим дать вам всё, а не оставить с разбитым корытом! – («Верим! Верим!») – Многие годы я – опять откинул голову (и даже с затылка чувствуется, что закрыл веки, голос глубоко-глубоко растроганный), – как и все мои учителя здесь, поседевшие в борьбе за Землю и Волю, мечтали о том великом моменте, когда мы придём сюда людьми власти, чтобы во имя ваше защищать ваши интересы. – (Тут, наверно, разожмурился.) – Мы будем делать дело свободной России, а не разговор! А не разговоры, не прогулки с одного собрания на другое. Мы не боимся никого, ни справа и ни слева. Мы видим и грозовые тучи, и молодые всходы, и мы не отдадим их никому, кто придёт, как град, разбивать наше будущее! Или пусть мы первые будем разбиты этим градом!
На миг опустил голову, под тот град. Но тут же вскинул с новой энергией:
– Товарищи! В великое время мы живём, о котором историки будут писать многие книги, о котором будут слагаться легенды и песни, о котором наши потомки будут вспоминать с завистью, и мы должны чувствовать это величие! И охватить его энтузиазмом и творческой рукой!
Поддал порыва – и наступила овация, и в зале стали подыматься. Так поняли, что он кончил речь? А он, нет, не кончил и, перевышая взлётом голоса:
– Позвольте мне от вашего имени – всем! везде! и всюду! – (стали садиться) – особенно на фронте, куда я скоро поеду, сказать: «Крестьянство России никому не отдаст драгоценных благ свободы и земли!» – («Просим! Просим!») – Но оно хочет, чтобы все забыли свой страх смерти и боязнь за свою драгоценную жизнь! Пусть войско, которое могло выносить ужас старого царизма и всё-таки делать дело спасения страны, – теперь покажет, на что способен свободный! русский! человек!
Крепко аплодировали, но теперь не вставали. И правда: замечательное красноречие, талант.
И вдруг – такая неожиданная острая боль в его голосе:
– Я не могу словами выразить всю досаду и сожаление, что я, ранее всех вас отозванный на другое дело – дело, которое требует от человека каждой минуты и каждой секунды! – лишён возможности остаться среди вас…
И – свалилась голова, чуть набок, – совсем не парадно кончил.
А в зале – рёв. Несколько солдат взбежало по ступенькам на сцену, один прокричал опять довольно длинно: «Вы – наш вождь, и куда вы нас поведёте – туда мы и пойдём!» – и поднесли стул, и усадили Керенского на стул – и так понесли его в глубину зала, туда, в овации.
Заседание от того прервалось. Да после такой огневой речи – разве мог бы зал слушать скучную речь Пешехонова? Ну что ж, не судьба, сегодня здесь не доскажет, будет случай другой. Да уже и было время ему ехать на другой тоже съезд – уполномоченных по хлебу, собранных Шингарёвым. Это было прямое его дело.
Он уходил, когда начал речь приехавший четвёртый министр, Скобелев:
– От имени Исполнительного Комитета и лично от Чхеидзе и Церетели – пламенный революционный привет вам, делегатам российского крестьянства!.. Воля нации есть сумма воли классов…
Пешехонов ушёл, а заседание ещё долго продолжалось. Выступали приехавшие из эмиграции и здешние социалисты, длинная была череда. Чернов сидел в президиуме, недовольный их жалкими речами, да недовольный и собой. Успех Керенского ранил его. Хотя тот и произнёс дважды комплимент о «старых учителях», но это было пустое расшаркивание – а на самом деле Керенский, упиваясь, летел на крыльях почитания этого зала, и всех залов, и всей слушающей России, это приходится заметить. Мальчишка, никакой не эсер, безо всякого революционного прошлого, – как он теперь нагло вздувал его за своей спиной. А ты, перенеся чуть не 20-летнюю тяжесть эмиграции (в безнадёжности приходилось завязывать и отчаянные связи, в войну попользоваться даже немецкими деньгами), терпеливо собирая, как пчела взятки пыльцы, каждую крупицу необъятной европейской культуры, вызреваешь десятилетиями в вождя партии, приезжаешь сюда, – а тут какой-то хлыщ-адвокат заявляет себя не только давним эсером, но прямо-таки лидером партии. И уже испытываешь толкотню с ним на верхах. И вот – сегодняшняя речь Чернова вовсе смазана Керенским. А именно здесь, как нигде в другом месте, перед лицом российского крестьянства место единственного вождя было за Черновым. Он должен был отечески направлять российское крестьянство, пренебрежённое социал-демократами, – то было его profession de foi!
И, пока текли следующие пустые речи, Чернов решил, что ему надо произнести перед съездом ещё одну речь, уже третью, – даже сегодня, на вечернем заседании. Это можно будет объявить как ответы на вопросы, – а вопросы у съезда конечно будут. Какие? Ну, естественно, первый: почему у социалистов только 6 портфелей, а у буржуазии 10? Правильно, этого вопроса Чернов ещё не осветил. Можно будет сказать так:
– Мы входим в правительство потому, что страна не может ждать. Но, идя туда, мы заявили, что мы – не своя, а народная собственность. Мы пошли потому, что нам приказали крестьяне, рабочие и солдаты. Нас шесть против десяти? Плохо, но потому что в России ещё мало социалистов. Есть целые уезды, которые состоят если не из чёрной сотни, то из серой сотни. Не забывайте, сколько на Руси сторонников старого режима. Ещё много людей в городах и деревнях не с нами – вот почему мы не можем заявить: не хотим иметь дело с буржуазией. Мы, эсеры, народ хитрый, нас на мякине не проведёшь. Если мы рассядемся на все правительственные стулья, то и получится междуусобие, которого от нас только и ждут. Мы – сила, а сильным торопиться некуда и незачем.
Могут спросить: а не отзовётся ли вступление в правительство лидера партии на работе партии? Хороший вопрос.
Ответить так:
– Съезда партии ещё не было, у кого же можно было спросить? Высоки интересы партии – но интересы трудового народа выше! Я – беру на себя всю подготовку по земельному вопросу. Я – должен всё учесть, где что есть, и сосчитать, кому что дать. Подготовить переход земли ко всему крестьянству. Как только налажу в Петрограде – так буду ездить по местам, и мы вместе всё уладим. Я большую часть времени буду проводить не в четырёх стенах кабинета – а на местах, среди вас, каждый раз на том месте, где что-нибудь неладно, и там собирать съезды, рассматривать, – и мы всё уладим…
* * *
* * *
179
Жизнь и борьба Льва Троцкого. – Задержка в Канаде на возврате в Россию. – А тут – губят Революцию! – Визит Троцкого в ИК. – Завладеть Петроградским Советом!
Он родился всего через несколько дней после динамитного покушения народовольцев на царский поезд – но только много позже осознал это, и с гордостью. А уж семья, в какой он родился, не вызывала никакой гордости и не составила на будущее славной аттестации: отец его, Давид Леонтьевич Бронштейн, был изрядно крупный землевладелец-экономист под Бобринцом Елизаветградской губернии, накупивший и арендовавший сотни десятин земли, прижимистый (сезонных сроковых рабочих, тоже сотни, приходивших пешком из центральных губерний, скупо кормил, никогда не мясом, не салом, работники
