граф Брокдорф-Рантцау — это уже взятый человек, очарованный несравненностью парвусовского ума.

Всеми аргументами против катастрофы сепарат­ного мира! Напряжённо убеждать: революция в Рос­сии неизбежна, брожение пошло уже по всей стране, оно уже и в армии, затронуло и офицерство, а обра­зованное общество всё кипит, что ж говорить о рабо­чих, и даже военной промышленности, — довольно бросить спичку и всё взорвётся! Вот можно даже на­значить точную дату — и выполнить её!

Но головастый, лбастый, маленький, юркий, ус­мешка почти не стирается с губ, а убеждённый, ка­жется, еще меньше Ягова, безжалостно:

— Так соглашения у вас там — и нет? Недогово­рённость? Видимость?

Всевечное преимущество того, кто не действует: переспрашивать, быть недовольным, указывать недо­статки.

Гребущими движениями обеих рук, как бы мешку туловища не опрокинуться назад, выравнивается Пар­вус:

— Не на бумаге с гербами, конечно! Оно всё в динамике! — и надо в каждый момент видеть все контуры и направлять его.

Направлять даже и стратегические удары. Объяс­нять, уговаривать, напряжённо советовать: только не наступление на Петербург! Этим бы создался патрио­тический подъём, Россия бы объединилась, а револю­ция заглохла. Но и — никаких военных успехов не давать царю и особенно важно не допустить до Дар­данелл, то было бы непоправимое укрепление его пре­стижа. А самый верный удар — на южном фланге: через союзную Украину, отнять донецкий уголь — и Россия кончена.

А еще они боятся, как бы это землетрясение да не отдалось в Берлине. И еще приходится убеждать, что русская революция не перекинется в Германию.

— Как это? как это? — дёрнулся маленький, всё же и поталкивая брюхатого, всё ж отвоёвывая себе место на кровати. — Да вы что?! Вы — примирились, что революция ограничится одной Россией? Вы — и в самом деле так думаете? — остро, колко, допытчиво, исследовательски досматривал, проверял, нет, уже и с возмущением, как привык он ради принципа никогда не сдерживаться в оценках: — Так это ж — преда­тельство!

(Нет, Парвус — просто не социалист, он кто-то другой!)

Никуда не вылезая из Швейцарии, никакого дела нигде не коснувшись, он опять был прав, атаковал, порицал:

— Вот и куцо! Вот и не хватает предвидения! Да разве может революция устоять в одной стране?

Ну да, это всё была та самая перманентная, та заклятая бесконечная карусель, на которой обречены они были кружиться, кружиться, всё меняя места и разя друг друга попрёками вчерашними или завтра­шними, и никто никогда не прав.

Он — и не хочет германской революции? Он к ней — и не стремится? Ну, не серьёзно же пишут о нём, что он стал немецким патриотом?

Но Парвус — уже не мальчик, на той карусели кружиться. Революционер нового типа, революционер- миллионер, финансист-индустриал ист, может себе по­зволить выражаться и откровеннее:

— Мировая революция сейчас недостижима, а со­циалистический переворот в России — достижим. Именно против царизма должны сплотиться все рабо­чие партии мира!

Откровеннее — не значит откровенно. Деликатная проблема, её нельзя открыто выразить в публичной дискуссии социалистических кругов. Но вот и с глазу на глаз единомышленнику не каждому скажешь.

Этот шароголовый, перекатчивый, колкий — поч­ти неуловим. Почти никогда нельзя предсказать его лозунга — удивляет всех и всегда. И совсем никогда не узнать, что он думает. Особых задач социа­лизма в России — он не понимает? Или не принимает? Y него — вообще ослаб специфический интерес к России?

Даже с Брокдорфом эту проблему легче обсу­ждать. (Парвус вообще заметил, что с дипломатами всё обсуждать и прямее и проще, чем с социалистами.)

И остаётся только настаивать по поверхности:

— Любым путём уничтожить сейчас — именно царизм, надо думать об этом только!

И — к главному: как уничтожить? Весь смысл приезда и весь смысл этого разговора в том и есть: какие столичные, какие провинциальные подпольные организации согласен Ленин поставить сейчас на под­готовку восстания? Кто и где эти люди в их железной связи и в их непобедимой готовности? Знал же Парвус, кого рекомендовал германскому правительству как са­мого неистового русского революционера! Знал, за ка­ким союзником теперь приехал! Десятилетиями каза­лось: безумный раскольник! Он отметал всех союзни­ков, раздроблял все силы, не хотел слышать о партии профессоров, не хотел слышать о плавном экономичес­ком развитии, всегда — подполье! только — подполье! партия профессиональных революционеров! В мирную эпоху это казалось дико — и Парвусу, и всем, — но вот, при войне, прорисовалось, наконец, какой же он запасливый догадливый умница! Но вот когда, нако­нец, пришла пора использовать его могучую трениро­ванную скрытую армию! Вот когда, наконец, приго­дится, что она есть. В расчёте на неё и велись перего­воры в Берлине, в расчёте на неё и составлен План.

Но Ленина так не собьёшь, не повернёшь, он — своё видит и своё настойчиво ведёт:

— И как вы так примитивно переносите револю­ционную ситуацию Пятого года на ситуацию нынеш­нюю?

Ну, это же ясно: война — разрушительней, дли­тельней, изнурение и горечь масс — несравнимы, ре­волюционные организации — сильней, либералы — и те сильнее, а царизм нисколько не укрепился.

А Ленин всё — своё, его глаза как будто не прямо смотрят, а — по кривым линиям заворачивают:

— Хорошо. Но как вы отсюда так смело назна­чаете дату начала?

— Ну, Владимир Ильич, ну какую-то же надо на­значить — как цель, для единства действий. Ну пред­ложите другую. Но 9 января — наилучшая, символи­ческая, все помнят, и многие даже без нашего сигнала начнут. Легче на улицу выйдут. А — лишь бы первые вышли, а там — пойдет!!

Что-то жмётся, жмётся Ленин. Ну, понятно: из­любленное подполье открыть — значит, отдать. Не­охотно.

Уже то, что Парвус так горячо настаивает, — показывает, что хочет тебя использовать.

— Так как же, Владимир Ильич? Пришло время действовать!

(О, понятен ваш план! Вы выступите сейчас объ­единителем всех партийных группировок плюс ваша финансовая сила плюс ваш теоретический талант, и вот вы — вождь единой партии и Второй революции? Снова?!)

Но — из глаз невычитываемых, но с губ непро- шевельнувших, но через лысоту непроницаемого кот­ла, — с проницанием тоже нерядовым, вырвал Парвус ленинские мысли, развернул, прочёл и ответил с боко­вого захода:

— Почему и предлагаю я вам ехать в Стокгольм: чтоб вы сами руководили от начала и до конца. Вы мо­жете мне никого не называть, ничего не открывать — только берите деньги, листовки, оружие — и посылай­те! Я, — вздохнул Парвус с ослаблением, измотаешься ж в этих политических переговорах, — я, Владимир Ильич, — не тот, что десять лет назад. Я — в Россию не поеду. Я — считаю себя немцем теперь.

(Тем подозрительней. А что ж он всё — о России?)

— Мне только нужно, чтоб выполнен был План.

…Только может быть и План — мы понимаем

неодинаково?..

Ртутно-неуловимый, ни в руки, ни в аргументы:

— Это значит — как и вы, открыто измараться о германский генштаб? Революционер-интернациона­лист этого себе позволить не может.

Раза два еще загребя, загребя обеими руками, привалился к собеседнику непробиваемому:

— Да не марайтесь! Не надо! Эту грязь — я беру, я взял на себя. А вам — даю чистые миллионы. Только — подайте мне трубы, по которым их лить. Только сплетём наши подземные, подводные, тайные нити — и мы взорвём Вторую русскую революцию!! А??

И глазами, где ум не потратил себя ни на радугу красок, ни на ресницы, ни на брови, — бесцветным концентрированным умом — проникал, хотел понять: отчего же — отказ?

Но в ленинские глаза, бурящие, выкапывающие, нельзя было войти, как нельзя войти в шило.

Двумя шильцами, двумя шильцами и с усмешеч­кой косенькой — недоверчивой, угадчивой и опровер- жительной, встретил Ленин такой заман:

— И для этого, вы сказали, — шелестел его голос ехидно, — примирительная конференция в Женеве? Будем примиряться? С меньшевичками? — И откинул­ся, как отброшенный, еще б и дальше, да спинка кро­вати держала: — Да вы что?!? Что значит — прими­ряться? Уступить меньшевикам ??? — Встряхами головы как бил, как бодал: — Ник-когда! Низ-зачто! С меньшевиками? Да пусть лучше царизм стоит еще тысячу лет, но меньшевикам — не уступлю ни миллиметра!

Да он вообще — социалист ли?!.

А Ленин еще доканчивал молча удары головой. Добивал кого-то. Договаривал что-то — со всею ярост­ной мимикой, но — беззвучно.

Нич-чего Парвус понять не мог. Всё-таки, ехал — такого не ждал. Великий неутомимый и самый край­ний революционер при самой лучшей ситуации, при всех выстланных ему услугах — и не хотел делать революцию??.

Уже теряя надежду, уже так просто:

— Но для чего же тогда двадцать лет этих теоре­тических сражений, разграничений? Где же ваша по­следовательность? Вы готовили подполье? Вот ему луч­шее применение, другого такого не наступит во всю вашу жизнь! Что же вы, роль играли?

А у того — не замкнутся губы, аргументы всегда в десятках: ‘

— Будем ли упрекаться в непоследовательности? Вы тоже говорили: кучка не может принести револю­цию массе. А сейчас?

Свесился, свесился Парвус, подбородком с головы, головою — с шеи, шеей — с туловища, руки между колен.

— Да-а-а-а…

Отказом Ленина Великий План казался почти раз­рушенным.

— Ну что ж… Хорошо… Плохо… Времени оста­лось мало… Значит, буду создавать собственную орга­низацию.

Просчитался Ленин! Пожалеет когда-нибудь.,

— Хоть уступите мне кого-нибудь? Нашего обще­го друга?

(Рвать мостов не надо, ссориться не надо, Парвус еще ого как пригодится.)

— Кого это?

—: Ганецкого.

— Берите.

— Чудновский, Урицкий — у меня уже там. Бу­харина?..

— Не-ет, Бухарин не для этого.

— Так. А — сами в Скандинавию? Быстро пере­везу.

Шилыда-глаза:

— Нет. Нет, нет!

Тяжело-тяжело мешку себя таскать. Тяжело вздох­нул, от души:

— Да-а-а… А еще была, всей жизни моей мечта, и вот теперь по средствам доступно: выпускать свой собственный социалистический журнал. — Силился гордо закинуть одутловатую голову, повторить отваж­ного, горячего, с кого пошло: — „Колокол»!

Yx-хнула, бух-хнула кровать их четырьмя ножка­ми, опустясь на сапожников пол.

50

Удачливый подпольщик — не тот, кто прячется под полом, как мышь, избегает света и общественного движения. Удачливый находчивый подпольщик — са­мый деятельный участник всеобщей естественной жиз­ни с её слабостями и страстями, он — на виду, в жизненном кипении, и занят чем-то понятным для всех, и допустимо ему тратить на эту повседневную деятельность большую часть времени и сил, — а глав­ная тайная деятельность его течёт рядом и тем успеш­ней, чем она органичнее связана с открытой повсед­невной. В этом высшая простота: тайное дело делать в простой связи с открытым.

Так это понимая (у Парвуса невелик был опыт подполья — несколько месяцев 1905 года, после раз­грома Совета и до ареста, потом после ухода из ссылки и до ухода заграницу), а еще более понимая, что есте­ственно заниматься человеку именно тем, к чему его