влечёт, в чём его призвание и дарование, — Парвус после разрушительного отказа Ленина в мае 1915-го делать революцию совместно и берясь теперь за всё то один, придумал, да даже не придумал, а как дыха­ние это к нему пришло: что он и его сотрудники будут заниматься в первую очередь и главным обра­зом коммерцией — а революция будет к ней при­стёгнута.

И тем же летом он создал в нейтральной Дании, сохранившей первую привилегию свободного западно­го государства свободно торговать, — Импортно-Экс­портное бюро, которому и естественно было теперь начать торговлю с фирмами любого другого государ­ства — Германии, России, Англии, Швеции или Нидер­ландов, брать где что выгодно и продавать, куда вы­годно. Коммерческим директором этого предприятия Парвуса тотчас и стал, с согласия Ленина, Ганецкий. Соединение двух таких огненных коммерсантов, есть не удвоение коммерческой мощи, но умножение её. А затем к ним примкнул и третий, мало чем уступаю­щий двум первым — Георг Скларц (нельзя сказать, чтобы нанесла его судьба-случайность, но был он дру­жественно прислан на сотрудничество от разведки гер­манского генерального штаба). Этот Скларц (после войны много погремевший в Германии, даже и в су­дебных процесах, где еще и артистом выдающимся выявил себя), оказался самый наинужный третий к ним двоим — тоже гений коммерции, находчивый, со­образительный, молча и быстро готовый к любому поручению и любому обороту дела, изо всякого выйти успешливым. (А за собою он вёл и еще двух братьев Скларцев: Вольдемара, который стал работать непо­средственно в их торгово-революционной конторе, и Генриха, — тот под псевдонимом Пундик уже вёл в Копенгагене с Романовичем и Догопольским тайное бюро, ловя для германского генштаба незаконный экс­порт из Германии.) Задуманное соединение хозяй­ственной и политической деятельности быстро оправ­дывало себя: гешефт работал на политику, а политика создавала льготы для гешефта. Поддержкой герман­ских военных властей деятельность парвусовской кон­торы облегчалась и делалась еще более доходной.

Едва возникнув, Импортно-Экспортное бюро за несколько месяцев расцвело, и покупало, продавало и перевозило, не ища себе скрупулёзной специализации — медь, хром, никель, резину, из России в Германию особенно — зерно и продукты, из Германии в Россию особенно — технические приборы, химикалии, лекар­ства, а были в ассортименте и чулки, и противозача­точные средства, и сальварсан, икра и коньяк, и по­держанные автомобили (в России удалось договорить­ся, чтоб они не подлежали далее у покупщиков воен­ной мобилизации). В западной торговле много и дру­гих подобных контор толкалось рядом локтями, но в торговле с Россией, на главном для себя направле­нии, контора Парвуса заняла монопольное положе­ние. Часть товаров везлась открыто, по легальным экспортным лицензиям, другая — по фальшивым де­кларациям или даже контрабандой, это требовало изобретательности в упаковке и погрузке, кому-то при­ходилось попадаться и отвечать, — но во всём этом и вертелись Ганецкий со Скларцем, позволяя Парвусу покойно оставаться в излюбленной им тени и вести большую политику.

Гениальность соединения торговли и революции в том и состояла, что революционные агенты под видом торговых, во главе с петербургским адвокатом Козловским, ездили от Парвуса совершенно легально и в Россию, и по России, и назад. Но высшая гени­альность была в отправке денег: кажется, неосуществи­мая задача — беспрепятственно и быстро переливать деньги германского правительства в русские револю­ционные руки, осуществлялась торговой конторой с лёгкостью: она везла в Россию лишь товары, только товары, но — с избытком против закупленного в ней, — а выручка сотрудничающих фирм, вроде Фа­биан Клингслянд, по общепринятому порядку посту­пала в банк (Сибирский банк в Петербурге), а там дальше было внутреннее дело конторы — забирать её из России или нет, даже для России выгоднее, чтобы деньги оставались в ней. Петербуржанка Женя

Суменсон, посредница Ганецкого, в любое время лю­бую сумму вынимала и передавала в революционные руки.

Вот был гений Парвуса: импорт товаров, таких нужных для России, чтоб вести войну, давал деньги выбить её из этой войны!

Тем же своим настойчивым методом соединения тайного и явного Парвус набирал и революционных сотрудников конторы. Для этого он создал в Копен­гагене еще одно подсобное учреждение — Институт по изучению последствий войны, и для набора сотру­дников его открыто и много встречался, знакомился, беседовал с социалистами. И всякий раз, когда канди­дат проявлял желание и способность нырнуть в глу- оину — он нырял и становился тайным. А если ока­зывался неспособным или неподатливым — ничто ему не разъяснялось, и разговор был натурален, и можно было оставить его легальным сотрудником легального Института: Институт тоже не был фикцией, он тоже отвечал прилегающей страсти Парвуса к теоретичес­ким экономическим исследованиям, как и издаваемый в Германии, хорошо оплаченный „Колокол» удовлет­ворял его социалистической страсти. (Очень рвался в этот Институт — Бухарин, и, действительно, не было для него лучшего места, а для такого института — лучшего сотрудника, но разборчивый и чистоплотный Ленин запретил своему молодому однопартийцу свя­зываться с этим тёмным Парвусом, как и Шляпникову — прикасаться к этому двусмысленному Ганецкому.)

Всё это Парвус решил блистательно — ибо всё это было в его природной стихии. Куда трудней было дальше: кому же передавать в России те деньги? и как вызвать революцию в огромной России дюжиной тор­говых агентов, да несколькими западными социали­стами вроде Краузе? Легче всего было в Петербурге, много связей, тут и Козловский бесподозренно мог вести адвокатский приём и вербовать нужных из за­водской среды, тут и действовала рьяная группа меж- районцев, не признающая ни меньшевиков, ни боль­шевиков, как раз исконное направление Парвуса, и через их единомышленника Урицкого был в эту груп­пу действенный вход. Несмотря на раскол социали­стических сил в Петербурге, там у Парвуса сколотился хороший актив, и особенно — на Путиловском за­воде. Но хотя и верно замечено, что революции в государствах совершаются одними лишь столицами,

— для надёжности первичного толчка такой обшир­ной стране непременно нужны были волнения и в про­винции. А собственные живые связи были у Парвуса только в Одессе и из Одессы в Николаев. Всю эту немую косную необъятную страну некем; было подни­мать: несколько агентов, даже денег не жалея, в не­сколько оставшихся месяцев не могли создать сети. А Ленин свою готовую — предательски скрыл.

Но отлично понимал Парвус, но помнил по Пято­му году и: как волнения рождаются. Для забастовки, для возбуждения, для выхода на улицу не только не требуется согласное решение большинства, но даже и одной четверти массы, но даже и одну десятую из­быточно подготавливать. Одиночный резкий выкрик из толпы, один оратор на проходной, два-три молодца, поднявших кулаки или палки, бывают вполне доста­точны, чтобы дать импульс целой заводской смене не идти по цехам или выйти на улицу. А еще оставались

— осуждающие власть разговоры с соседями, передача пугающих слухов (такой слух как электрический раз­ряд ударяет дальше без усилий), а еще оставался разброс листовок по заводским уборным, по курилкам, под станками, — для всех этих первых толчков на пятитысячный завод довольно и пяти человек, а таких пять человек всегда можно если не по убеждениям найти, то купить в соседнем трактире: кто из трак­тирных попрошаек не хочет привольных денег?

И — отдельных заводских толчков было бы недо­статочно в обстановке иной, но на втором году войны, уже проглотившей стольких, при внезапно подступив­шем голоде, при поражениях армии, при всеобщем брожении и после уже одной испытанной этим поко­лением революции — таких нескольких толчков до­статочно, убеждён был Парвус, чтобы породить спол­зание лавины. Его стратегия была — лавина от не­скольких снежков. Без помощи Ленина за оставшиеся месяцы он не мог успеть больше. Но и в самой дате

— 9 января — уже таился рок для царизма: даже безо всяких агентов и без единого рубля от Жени Суменсон

— этот день не мог пройти спокойно. Но хорошо было

— подтолкнуть его.

И так, безраздельно очаровав графа Брокдорфа- Рантцау, едва не диктуя ему его копенгагенские доне­сения в министерство иностранных дел, Парвус уверен­но обещал русскую революцию — 9 января Шестнад­цатого года.

Он — надеялся, что будет так. Избалованный да­ром своих далёких пронзительных пророчеств, он, оставаясь человеком Земли, не всегда отделить умел вспышку пророчества от порыва желания. Разруши­тельной русской революции он жаждал настолько яро, что простительно было ему ошибиться в порыве.

Но не было это простительно перед германским правительством, а особенно — перед статс-секрета­рём Готтфридом фон-Яговым. И всегда — иронист, презиравший этого социалистического грязного мил­лионера, Ягов теперь заключил, что Парвус надувал германскую империю, никакой революции реально не готовил, а взятые миллионы скорее всего положил себе в карман. По правилам разведок за такие расходы не спрашивается бухгалтерский отчёт. Но далее в Шестнадцатом году из министерства иностранных дел Парвусу не заплатили более ни пфеннига.

Это — не было поражение полное и даже внешне

— совсем не поражение. Импортно-Экспортное бюро продолжало вращаться и обогащаться. На замену ми­нистерству иностранных дел сочувственно влился ген­штаб. Институт по изучению — что-то собирал и изу­чал. Парвус деятельно вмешался в снабжение Дании дешёвым углем, привлёк датские профсоюзы, сошёлся на равных с вождями датских, а затем и немецких социалистов. Он получил, наконец, немецкое граждан­ство, которого искал и просил с 1891 года — и теперь при первых же послевоенных выборах несомненно вы­ходил бы в лидеры социалистического парламентского крыла. Его „Колокол» продолжал выпускаться, зовя Германию к патриотическому социализму. Его соб­ственное избыточное богатство росло, капиталы были вложены пакетами акций почти во всех нейтральных странах и уж, конечно, в исходных своих Турции и Болгарии. В аристократическом квартале Копенгагена его особняк был обставлен диковинностями нувориша, охранялся лютыми собаками, а на выезд ему подавал­ся элегантный „Адлер». И даже влияние на графа Брокдорфа ему удалось сохранить ненарушенным — этому постоянному собеседнику впечатать в сознание всю сложность революционной задачи и всю механику затруднений. И через Брокдорфа, сколько позволял такт, — мешать возобновившимся германским поискам сепаратного мира с Россией.

И казалось бы: вереница успехов на прямом пути этого человека могла бы вполне насытить его. Но нет! — таинственным образом беспокойство так и не вы­полненной задачи, — хотя в т у страну он никогда уже не собирался возвращаться, — томило и тянуло его. И в долгих ужинах с прусским аристократом он ва­рьировал и пояснял в применении к немецкому взгля­ду эту свою скорей уже не программу теперь, но — политическое завещание, но — зыбкий очерк буду­щего. Как революция, едва начавшись, должна наби­рать свой размах подобно Великой Французской — судебным преследованием и казнью царя: только та­кая первичная жертва открывает революции безгра­ничность! Как должен быть рассвобождён крестьянам самовольный раздел поместий — и только этим от­кроется подлинный размах анархии. А когда анархия достигнет своего высшего взлёта и