рабочих! Лозунг „а теперь вы свергайте своего Вильгельма!»? — ложный, все силы на свержение бур-

жуазного правительства в России! Временное прави­тельство — правительство реставрации монархии, агент английского капитала! И — лучше раскол с кем угод­но из нашей партии, чем сотрудничество с Керенским или Чхеидзе, чем доля уступки им! .

А в этом разворачивании и разъяснении сам для себя находя, тут же и для партии встраивал недостаю­щие звенья и планы организации: в ответ на велико­лепный манифест большевистского ЦК (это — Каме­нев, голова, это он наверно!), объявленный в Пите­ре еще 28 февраля, а сюда дошедший через 10 дней отрывком в случайной газете, — предложить им и объяснить, как же организоваться (не так, как он советовал в 905-м, а теперь): вооружение народных масс целиком! народная милиция изо всего поголовно населения от 65 до 15 лет (втягивать подростков в по­литическую жизнь!) и обоего пола (вырвать женщин из одуряющей кухонной обстановки!) — и чтоб эта милиция стала основным органом государственного управления! Только так: оружием в руках у каждого будет обеспечен абсолютный порядок, быстрая раз­вёрстка хлеба, а затем вскоре — мир и социализм!

И от вторника 7-го до воскресенья 12-го вырва­лись четыре таких „письма из далека» и тут же сдава­лись на почту экспрессами (когда уже написано — тем более жжёт, нельзя задержать, нельзя удержать)

— кому же? — Ганецкому, умному славному расто­ропному Кубе, а он будет отправлять, налаживать туда дальше, в Петербург! (А копии — сразу Инессе, а та

— Усиевичу, а тот — Карпинским, а те — назад, и всё экспрессами, это всё крайне важно для спевки о так­тике.) Почти всё время кто-нибудь спотыкается — на почту, а еще же искать по киоскам и читаль­ням непрочтённые газеты и снова анализировать, уга­дывать — и светом луча выбрасывать вперёд новые пункты программы! А тут Луначарский увиливает вы­ступить против Чхеидзе — предупредительную холод­ность ему. Тут Горький, недоумок, суётся в политику: приветствие Временному правительству да басенки „почётного мира», архивредное выступление, придёт­ся ударить по рукам! (Не можешь выдержать пар­тийной линии, так и не суйся, пиши свои картинки.) А там неприятности с Черномазовым в Питере, мало им Малиновского, хотят и вовсе залить нашу партию помоями. А там Коллонтай уезжает в Россию, счастли­вая! А тут, пока застряли, успеть бы на машинке перепечатать 500 страниц „Аграрной программы», кто бы взялся? А еще: как не написать листовки к рус­ским военнопленным, их 2 миллиона: заявите громко, что вы вернётесь в Россию как армия революции, а не армия царя (вполне бы их могли использовать и против); а мы поспешим уехать и будем посылать вам из России деньги и хлеб… А еще: как же при отъезде не написать прощального письма к швейцарскому про­летариату, еще раз заклеймить шовинистов, еще раз указать им путь (только это опасно, может помешать отъезду. А вот как: написать, оставить здесь, а уже из России телеграммой взорвать, пусть печатают.) А тем временем…

…а тем временем совсем плохо с Инессой. Оби­жена. Сердится. Сидит в Кларане (а может уже и не в Кларане? вот письма прервались, может уже и не там). Сердится, но, как всегда у женщин, это выворачи­вается во что-то другое, стороннее: будто бы „теоре­тические разногласия», возражает и капризничает, где ребёнку ясно. Как бы нужна была тут, рядом! Какое время! — неужели время для бабьих обид? Некому собрать, систематизировать все телеграммы из Рос­сии, ведь что-нибудь пропустишь наиважное! Но не только не захотела испытать английский путь возврата, а даже в Цюрих не хочет приехать на денёк! В Четыр­надцатом году ехала для него с Адриатики в Брюссель, бросив детей, а сейчас без детей и из Кларана — ни разу не приехала на денёк.

И нельзя понять: вообще ли поедет с нами?..

Но всё это, всё это кружилось как внешние ворон­ки на воде, даже с Инессой, — а главные события большими толстыми тёмными рыбами беззвучно про­ходили близ дна.

Ганецкий коротко отозвался: будет! Но пытка была — дождаться. По расчёту дней уже мог быть приготовлен в Берлине паспорт и прислан сюда — а не было.

И молчал всесильный Парвус.

Да он справедливо мог быть и в обиде. А не ис­ключено: испытывал Ленина нервы, усилял свою по­зицию выжиданием.

Но некуда было деться им друг от друга: события соединяли их.

Если платили ему миллионы ради призрака, — то сейчас-то есть для чего платить.

И — будет, куда принимать. И теперь-то и нужно, не тогда.

А тем временем в шумных „Комитетах возвраще­ния», хотя и с перевесом циммервальдистов, льнули все к законности, ждали разрешения от продажного тучковского правительства, а оно уже слало 180 тысяч франков от частных сборов — на возврат дорогим соотечественникам, только конечно через союзников (где и германские подводные лодки топят транспорты дураков) — и уже вокруг этих денег начинались ин­триги, могли обделить большевиков, собрания шли чуть не до драки.

Ильич на те заседания конечно не ходил, но ему подробно рассказывали. И чем больше все эти споры накалялись — а швейцарско-эмигрантское настроение было только отблеск того, что в России подымается, — понял Ленин, что он поспешил, сорвался: никакого отдельного паспорта получать нельзя, ехать одному невозможно.

И 10-го, ровно через неделю после фотографии, послал Ганецкому отменную телеграмму: „Официаль­ный путь для отдельных лиц неприемлем/’

Всё, отказались.

Зато Цивин-Вейсс ходил и ходил к Ромбергу. Тот уверял, что идёт усиленная переписка с Берлином, даже курьерами. И постепенно — из темноты, из буду­щего, из никогда не бывалого, проступали контуры крупного замысла — как большой паровоз из тумана — да только медленно-медленно проворачивал он свои колёса или всё еще стоял.

А за ним — вагон.

Проступал из тьмы — вагон.

Неплохо. Приемлемо.

Но там пока для этих болтунов, для Комитета по возвращению, надеюсь…? эти условия не открыты?..

Нет, нет. Нет-нет. То — официально, здесь — кон­фиденциально.

Хорошо, хорошо. Так постепенно, несколькими головами, общими усилиями — что-то выявляем, вы­являем, находим. Стало потвёрже. (Но — как тяну­лось! Но — непохоже на немцев как! Да ведь их еще больше должно припекать, когда объявило Временное, что продолжает войну.)

Стали готовить список, кто поедет. Запрашивали своих по всей Швейцарии, но —1 тайно, это важно, никого чужих не примешивать. Одновременно (тоже важно!) вслух говорили всем обратное: и Англия нас не пустит, и через Германию ничего не выйдет. И шумно обсуждали анекдотические попытки: Валя Са­фарова просилась в английском консульстве, кто-то слал телеграфный протест Милюкову, а Сарра Равич придумала фиктивно выйти замуж за швейцарского гражданина — и так получить право прямого проезда. Смеялся Ленин и советовал ей „подходящего старич­ка» — старого Аксельрода, ничем другим уже не год­ного революции.

Y немцев с одной стороны тянулось, с другой — крутилось и чересчур проворно, верней — одна маши­на крутила независимо от другой. 14 марта вече­ром, воротясь из Народного дома, где два с полови­ной часа делал швейцарцам доклад о ходе русской революции — что истинная, вторая революция еще впе­реди, и есть для неё хорошая форма — Советов депу­татов, и уже сегодня надо готовить против буржуазии восстание, — хорошо отвлёкся докладом, освежился от этих изжигающих безвыходных планов отъезда, охотно возвращался пешком по приятному вечеру, поднялся к себе — и ахнул: маленький, сухой, седо­вьющийся, с уголком платочка из кармана, сидел и улыбался, как ожидая радостной встречи, и от своей важности не торопясь подняться для рукопожатия, —

Скларц!!!

Не укорив, но и не похвалив, не сказав ни „плохо1′, ни „хорошо», — Ленин пошёл на Скларца с прони­зывающим косым взглядом (такой взгляд всегда пу­гал) — тот поднялся, теряя уверенность, и Ленин пожал ему руку, как хотел оторвать:

— Да? Что привезли?

Без путевых впечатлений, без вводных, без санти­ментальностей: что привезли?

Коммерсант, всё более входящий в большую по­литику большой Германии, почтенно принимаемый за­метными генералами и в министерствах, и при щед­рости своей сегодняшней миссии, — опешил перед этим режущим взглядом щёлок глаз и недобрым изги­бом бровей, усов, а всё остальное — как мяч футболь­ный, накативший ему в самое лицо, — опешил, поте­рял улыбку и то приятное многословие с предисловием, которыми думал развлечь, и даже приготовленные шу­точки, — а сразу высказал главное и выложил на стол.

И не садился.

И Ленин не садился.

А Зиновьев сидел и сопел.

Вот что было. Скларц приехал уже не только от Парвуса, хотя Бегемотская голова всё и начал (начал сам, еще до ленинской просьбы, она пришла потом, начал по первым известиям о петербургской револю­ции, рассудив, что не хуже Ленина знает, что нужно),

Скларц приехал со всеми полномочиями от генерала ного штаба на проезд через Германию и с обеспечен­ным выездным содействием здесь германского консула в Цюрихе, а если нужно, то и посла в Берне, — Скларц привёз готовые документы, — и вот они лежали, чудо, хотя чудес не бывает, — лежали на блеклой клеёнке в жёлтом кругу керосинового света.

Вот. Господин Ульянов. Госпожа Ульянова. Всё в порядке.

А — Зиновьев?..

Пожалуйста. И госпожа Лилина. Всё в порядке.

Да, но… А..?

И еще один, пятый, да, вот: госпожа Арманд.

Всё тонко знал, всё сам предусмотрел гениальный Парвус!

И — Инесса…

И всё! И все проблемы решены! И ни часа более не ждать, не маневрировать, не дипломатничать, не раздражаться, не посылать посыльных, не ждать из­вестий, ни от кого не зависеть — собрать вещи — а их нет у революционера! <— и ехать хоть завтра утром! хоть завтра вечером! Двенадцать дней назад отрёкся царь — а мы через три дня будем в Питере — повер­нём всю российскую революцию, куда надо! Может ли быть быстрей во время мировой войны? Еще никто ничего не успеет испортить — а уже вырваться первым на первую петербургскую трибуну, опережая даже си­бирских ссыльных, — и отворачивать Совет Депута­тов от тучковского подлого правительства, и создавать всенародную милицию от 15 до 65 лет обоего пола, да что угодно! Документы — лежали. С немецкими готическими вывертами, немецкими орластыми печатями и с при­годившейся, уже приклеенной, вот вернувшейся ленин­ской фотографией, — в керосиновом свете, драгоцен­ные документы на дешёвой клеёнке, местами протёр­той до переплёта нитей. Таким документам сам канцлер должен был ска­зать: „да", чтоб их изготовили. Парвус отплачивал долг, что перескакал когда-то. И мешок Зиновьев — расплылся, руки потянул к бумагам. Ленин вскинулся как на врага — тот замер. Увы, уже понятно было: так просто сунуть руку в пламя революции — обжигалось. И потерев, и нервно потерев над документами уже чуть обожжённые ладони, Ленин резко взял их назад, сведя за спиною вместе. Такая сделка не могла бы потом укрыться. Невозможно будет прилично объяснить. И