пойдет.
В теплых светлых благоустроенных помещениях НИИ ученые-«точники» и техники, сурово осуждая братьев-гуманитариев за «прислуживание режиму», привыкли прощать себе свою безобидную служебную деятельность, а она никак не менее страшна, и не менее сурово за нее спросится историей. А ну-ка, потеряли б мы завтра половину НИИ, самых важных и секретных, пресеклась Бы наука? Нет, империализм. «Создание антитоталитарной культуры может привести и к свободе вещественной», — уверяет Телегин, — да как же это себе вообразить? Полный рабочий день ученые (с тех пор как наука стала промышленностью — по сути квалифицированные промышленные рабочие) выдают вещественную если не «культуру», то цивилизацию (а больше — вооружение), именно вещественно укрепляют ложь, и везде голосуют и соглашаются и повторяют, как ведено, — и как же такая культура спасет всех нас?
За минувшие от статьи Телегина годы много было общественных поводов, чтобы племя гигантов хоть бы плечами повело, хоть бы дохнуло разик, — нет1 Подписывали, что требовалось, против Дубчека, против Сахарова, против кого прикажут, и, держа шиши в карманах, торопились в курилки развивать «отраслевую подкультуру» и ковать «могучую методологию».
Л может быть и психиатры института Сербского той же «тройной моралью» живут и гордятся своею «внутренней свободой»? И прокуроры иные, и высокие судьи? — среди них ведь есть люди отточенного интеллекта (например Л. Н. Смирнов), никак не ниже телегинских гигантов.
Тем и обманчива, в том и путана эта самодовольная декларация, что она очень близко проходит от истины, и это веет читателю на сердце, а в опасной точке круто сворачивает вбок. «Ohne uns!» — восклицает Телегин. Верно. «Не принимать культуру угнетателей!» — верно. Но: когда? где? и в чем не принимать? Не в гардеробной после собрания, а на собрании — не повторять, чего не думаешь, не голосовать против воли! И в том кабинете — не подписывать, чего не составил по совести сам. Какую там «культуру» отвергать? Никто и не навязывает «культуры», навязывают ложь — и всего-то лжи нельзя принять, но — тотчас, в тот момент и в том месте, где ее предлагают, а не возмущаться вечером дома за чайным столом. Отвергнуть ложь — тотчас, и не думать о последствиях для своей зарплаты, семьи и досуга развивать «новую культуру», Отвергнут — и не заботиться, повторят ли твой шаг другие, я не оглядываться, как это распространится на весь народ.
И потому, что ответ так ясен, стянут к такой простоте и прямоте, — от него всем блеском красноречия увиливает анонимный идеолог высокомерного, мелкого и бесплодного племени гигантов5.
А кто не способен идти на риск — избавьте нас пока в нашей грязи, в нашей низости от ваших остроумных рассуждений, обличений и указаний, откуда наши русские пороки.
6
И как же при этом центровая образованщина понимает свое место в стране, по отношению к своему народу? Ошибется, кто предположит, что она раскаивается в своей роли прислужницы. Даже Померанц, представляющий совсем другой круг столичной образованщины — непристроенной, неруководящей, беспартийной, гуманитарной, не забудет восхвалить «ленинскую культурную революцию» (разрушала старые формы производства, очень ценно!), защитить образ правления 1917 — 22 годов («временная диктатура в рамках демократии»). И: «деспотического отношения со стороны победивших революционеров обыватель, разумеется, вполне заслуживает. Его трусость, его раболепие воспитывают деспотов». Бго раболепие, не наше!.. А чем же центровая образованщина ведет себя достойней так называемого «обывателя»? Даже предположения о какой бы то ни было вине перед народом за прошлое или за нынешнее, чем так мучилась предреволюционная интеллигенция, не возникает ни у, кого из певцов образованщины, ни у порицателей ее. Тут они все едины, и Алтаев: «Народу самому неплохо было бы ощутить свою вину перед интеллигенцией.»
В сравнении себя с народом центровая образованщина все выводы делает в свою пользу. Померанц: «Интеллигенция есть мера общественных сил — прогрессивных, реакционных. Противопоставленный интеллигенции, весь народ сливается в реакционную массу» (выделено мною, А. С.). «Это — та часть образованного слоя общества, в которой совершается духовное развитие, в которой рушатся старые ценности и возникают новые, в которой делается очередной шаг от зверя к Богу… Интеллигенция это и есть то, что интеллигенция искала в других — в народе, в пролетариате и т. д.: фермент, двигающий историю». Более того: «Любовь к народу гораздо опаснее (чем любовь к животным); никакого порога, мешающего стать на четвереньки, здесь нет.» Да просто:
«Здесь… складывается хребет нового народа», «новое что-то заменит народ», «люди творческого умственного труда становятся избранным народом XX века»!!!
То же у Телегина, то же и Горский (еще один псевдоним, Вестник No 97); «Путь к высшим ценностям лежит в стороне от слияния с народом.» На 180 градусов от того, как думали их глупые интеллигентные предшественники.
Заберем себе и религию. Померанц: «Крестьяне не совершенны в религии», то есть без философской высоты: «можете назвать это Богом, Абсолютом, Пустотой… я не привязан ни к одному из этих слов», а просто сердечная преданность вере, ее заветам и даже обрядам, фи, — крестьяне несовершенны в вере, «так же, как и в агрономии». (По крестьянской агрономии и хлебушек был и почва не гибла, а по науке вот скоро мы без почвы. Да, бишь, против почвенников и вся дискуссия Померанца, его идеал «люди воздуха, потерявшие все корни в обыденном бытии».) Зато «нынешние интеллигенты ищут Бога. Религия перестала быть приметой народа. Она стала приметой элиты». То же и Горский: «Смешивать возвращение в церковь и хождение в народ — опасный предрассудок.»
Один пишет в московском Самиздате, другие — в парижском журнале, друг АРУ-га вероятно не знают, а какое единство! иголки не пробьешь. Значит, не придумка одиночек, а направление.
А что ж порекомендуем народу? Вообще ничего. Никакого народа нет, в этом снова все они сходятся: «Культура, как змея, просто сбрасывает кожу, и старая кожа, народ, лежит, потеряв свою жизнь, в пыли.» «Для человечества патриархальные добродетели безнадежно потеряны», «мужик не может возродиться иначе, как оперный». «Мы не окружены народом. Крестьянства в развитых странах становится слишком мало, чтобы окружить нас», «крестьянские нации суть голодные нации, а нации, в которых крестьянство исчезло, — это нации, в которых исчез голод». (Это пока мы еще не уперлись в технологический тупик.)
Но если идеологи образованщины так понимают общее положение народов, то как тогда — национальные судьбы? Обдумано и это. Померанц: «Нации — локальные культуры и постепенно исчезнут.» А «место интеллигенции — всегда на полдороге… Духовно все современные интеллигенты принадлежат диаспоре. Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои.»
В таком интернационализме-космополитизме было воспитано все наше поколение. И (если отвлечься — если можно отвлечься! — от национальной практики 20-х годов) в нем есть большая духовная высота и красота, и, может быть, когда-нибудь человечеству уготовано на эту высоту подняться. Такой взгляд достаточно владеет сейчас и европейским обществом. В ФРГ это приводит к настроению не очень-то заботиться об объединении Германии, ничего мистически необходимого в немецком национальном единстве, мол, нет. В Великобритании, еще с иллюзорной хваткой ее за мифическое Британское содружество и при чутком возмущении общества против малейших расовых утеснении, это привело к тому, что страна наводнилась азиатами и вест-индцами, совершенно равнодушными к английской земле, культуре, традициям в только ищущими пристроиться к уже готовому высокому стандарту жизни. Так ли уж это хорошо? Не нам издали судить. Но век наш вопреки прорицаниям, порицаниям и заклинаниям оказался повсюдным сплошным веком оживления наций, их самосознания, собирания. И чудодейственное рождение и укрепление Израиля после двухтысячелетнего рассеяния — только самый яркий из множества примеров.
Наши авторы как будто должны бы это знать, но в рассуждениях о России игнорируют. Горский раздражен против «бессознательного патриотизма», претив «инстинктивной зависимости от природных и родовых стихий», он запрещает нам безотчетно иррационально просто любить ту страну, где мы родились, но требует от каждого возвыситься до «акта духовного самоопределения» и лишь таким способом выбрать себе родину. Среди признаков, объединяющих нацию, он не называет родного языка! (уступая даже такому теоретику, как… Сталин), ни — ощущения истории этой страны. Липа на подсобном месте признает «этническую и территориальную общность», а видит единство нации в религии (это верно, но религия может быть шире нации) и опять — в неопределенной «культуре» (не той ли, что у Померанца «переползает как змея»?). Настаивает, что существование наций противоречит Пятидесятнице. (А мы-то думали, что, сходя на апостолов языками многими, Дух Святой и подтвердил разнообразие человечества в нациях, — как оно и живет с тех пор.) С раздражением заклинает, что для России «центральной творческой идеей» должно стать не «национальное возрождение» (это им в кавычки взято и нам запрещено такое глупое понятие), а «борьба за Свободу и духовные ценности». А мы по невежеству и противопоставления здесь не понимаем: как же иначе может духовно растерзанная Россия вернуть себе духовные ценности, если не через национальное возрождение? До сих пор вся человеческая история протекала в форме племенных и национальных историй, и любое крупное историческое движение начиналось в национальных рамках, а ни одно — на языке эсперанто. Нация, как и семья, есть природная непридуманная ассоциация людей с врожденной взаимной расположенностью членов, — и нет оснований такие ассоциации проклинать или призывать к исчезновению сегодня. А в дальнем будущем видно будет, не нам.
К тому ж, конечно, и Померанц. Уверяет он нас, что «с позиции народности все кошки серы… Бороться с отечественными порядками, стоя целиком на отечественной почве, так же просто, как вытащить себя из болота». И опять мы по тупости не понимаем: а с какой же почвы можно бороться с отечественными пороками? — с интернациональной? Эту борьбу — латышскими штыками и мадьярскими пистолетами — мы уже испытали своими ребрами и затылками, спасибо! Надо исправлять себя именно самим, а не кликать других мудрых себе в исправители.
Скажут: да что я прицепился к этим двум, Померанцу да Горскому, даже полутора (аноним за половину), с Алтаевым два, с Телегиным 1ва с половиной?
А потому что — направление, все — теоретики и, видно, выставятся еще не раз. Так на всякий будущий случай и поставим эти зарубки. Летом 1972 года, когда пылали русские леса по советскому бесхозяйству (у наших заботы были на Ближнем Востоке, в Латинской Америке), — бодрячок, весельчак и атеист Семен Телегин выпустил в Самиздат листовку, где впервые поднялся в свой гигантский рост и указал: это мол тебе, Россия, небесная кара за твои злодейства! Прорвало.
Кик на национальную проблему смотрит центровая образованщина — для того пройдитесь по знатным
