Ответ П. Литвинову в журнале «Вестник РХД». Александр Исаевич Солженицын
Многоуважаемый Павел Михайлович!
В Вашем письме ко мне смешаны очень разнородные и разномасштабные вопросы. Я отвечу на них раздельно.
К сожалению, Ваши комментарии к моим печатным заявлениям не опираются на цитаты и не обнаруживают стремления точно понять смысл написанного.
1. Авторы «Вех» развенчивали культ героизма — именно: революционную экзальтацию и взвинченность, жертву для жертвы, жизнь — только для революции. Но они же и противопоставили тому — не самоотдачу человеческим слабостям, не приятный спокойный быт, не «рыба ищет где глубже, а человек где лучше», а: христианское подвижничество, самоограничение, а то и самоотречение как форму нравственного существования.
2. Я не предлагал и никогда не осмелился бы предложить никакой «системы нормативной этики». Но, вместе со всеми изживая эпоху сплошной критики и всеобширного отрицания («мы — против!», «только — не так!»), я тоже пытался искать хоть какой-то конструктивный путь. Я не раз высказывал, что нереально и непорядочно ждать нашего освобождения от внешних сил — от западной прессы, от «левых», от бизнесменов или западных правительств. Так же решительно отказавшись от всяких вооружённых путей и не призывая соотечественников к безумной смелости гражданского неповиновения по-индийски (выйти и сесть на мостовую, на рельсы), — какое же ещё меньшее средство предложить, ещё скромней и безопасней? Только — идеологическое неповиновение, иначе мы опускаемся ниже порога слышимости и чувствительности. По несчастной (но и счастливой) органической связи коммунистической идеологии и коммунистического государства, мы, совершая простой отказ от участия в казённой лжи, наносим одновременно крушащий удар по самой системе угнетения. Я убеждён, что это путь — минимальный, но и оптимальный: ощетиненное ракетами и огнемётами, наше государство совершенно беспомощно против стойкого человеческого духа: в своей прожжённой материалистичности марксизм забыл к нему приготовиться. Если же мы не способны и на эту минимальную форму борьбы — значит, нам не на что надеяться, мы до погибели останемся игрушкою злых сил.
Этот шаг особенно легко дался бы, особенно ждётся — от именитых, от «академиков, народных артистов или генералов», — и именно к ним, а не к рядовым гражданам, перечтите добросовестней, я применил «быдло и трус». Мы уже знаем двух академиков, перешедших все барьеры смелости, — и вот они живы, храни их Бог! Как же остаётся судить о двух тысячах, не пошевельнувшихся на страдания своего народа? или о маршалах в их поместьях, как бы ни плакали потом по ним русские военные трубы?
3. О статьях в «Вестнике» № 97 я теперь сказал в сборнике «Из-под глыб» более развёрнуто, чем это можно было в «реплике», — но, чтоб не впасть в избыток полемичности, ещё и теперь сжатее и беглей, чем надо бы. Я не вижу других оценок, только между ними можно колебаться: искажена ли там ваша новейшая история по невежеству? или по тенденции? Но, как ни взгляни, это — попытка навязать будущему ложную оценку прошлого, при свободе, что оппоненты уже все в земле.
И вот такое сверхответственное выступление, как № 97, требует открытости авторов, а не анонимности.
4. Я никогда не говорил, что использование псевдонимов вообще недопустимо или позорно. Сколько угодно, они помогли нашему Самиздату. У нас в «Из-под глыб» тоже два автора анонимны, но с чем они выступают? С этюдами о своих душевных восприятиях. А вот если б мы анонимно пустили «Социализм» или «Образованщину» — как бы Вы на это посмотрели? Неэтично подписываться псевдонимом, когда берёшь на себя груз учительства и направительства, как взял XY. Ведь целая программа, как перекорёжить журнал, существующий уже 40 лет, — и вдруг анонимно! (Кто он лично — я тогда не знал. Позже — узнал и рад: это — мужественный человек, открыто выступавший в СССР, я всегда его искренне уважал. Но реплика анониму от этого не может изменить ни смысла, ни формы: ответ — самим претензиям по сути их, а сверку с личностью XY устранил своею волей.)
По сути: ведение журнала с ясным направлением и духовным богатством дело очень непростое. И если «Вестник» перекинулся мостом через наши чёрные десятилетия, имеет свой уровень, линию, круг читателей, — почему может прийти в голову переломать его, а не сделать другой желаемый журнал? На наших глазах родился «Континент», задуманный как журнал о проблемах материка (а может быть и всемирных), как голос Восточной Европы — к Западной, как голос опыта, страдания и предупреждения, и какой обещан состав участников, какое общественное сочувствие, сколько ожиданий у читателей! — а: на вершинах мысли мы с этим журналом пока не побывали, что происходит с материком — не много прояснело, местами же искипает гнилопузырная пена. Так — трудно ставить журнал, и сколько ещё понадобится труда и поисков.
5. Эмиграция. Первая и вторая русские эмиграции измерялись миллионами и были результатами больших народных движений, потерпевших поражение; но они почти не удостоились внимания Запада (впрочем, вторую массами выдавали на убой). Громко обсуждаемая ныне третья эмиграция, как раз и вызвавшая всю разность оценок, не есть эмиграция в упомянутом выше смысле и объёме, она в основном — отбившийся отструек массовой эмиграции в Израиль. Однако обсуждение эмиграционной проблемы черезмерно раздулось и собой заслонило все остальные события нашей страны. Весь двухлетний советско-американский торг только и шёл вокруг нынешней эмиграции, тем только и были заняты мировая печать, парламенты и общественные деятели, — а об остальных 250 миллионах кто вспоминал?
Ответ мой о третьей эмиграции в интервью CBS, который обидел так многих. «Отказывать в праве называться русским» — такого там нет, это Вы сочинили, Павел Михайлович. Есть эмигранты вон уже кто по 55 лет, кто по 30, — и неискоренимо русские, с чем же тут спорить? Там было сказано: «Я, конечно, считаю, что всякий человек, который хочет эмигрировать, должен иметь эту свободу, что всякое препятствие эмиграции есть варварство, дикость.» Я вообще там не осуждал. Я подчеркнул своё глубокое уважение к евреям, уезжающим в Израиль: они движимы сильным религиозным и национальным чувством, и едут на опасность, на тяготы, может быть на смерть, — но едут в то место, куда тянет их сердце. И я нисколько не осудил усталых, измученных, желающих личного спасения. И не осудил, повторяю, я только обошёл уважением тех людей, кто говорят, что сердце их тянет к России — и поэтому они едут в противоположную сторону, — да не жить простой жизнью, Павел Михайлович, — кто ж им отказывает в этом? кто же их обделяет «обыкновенной человеческой добротой», кроме ОВИРа? — они уезжают из горячо любимой, но опасной России (пользуясь для того отнюдь не всеобщей возможностью), а тут, перед Западом, начинают однобоко объяснять, полномочно представлять необъятное, лишённое собственной речи. Вот здесь, Павел Михайлович, Вы не находите некоей фальшивой претензии? Никто не упрекает за «простую человеческую жизнь» — но не надо при этом делать вид, что эмиграция — лучший способ спасения остающихся. Всё-таки помнить бы, как дома сжимаются тоской сердца при каждом новом уезжающем имени. А к ним, кто никуда не едет или у кого нет спасательных лодок в запасе, — к тем надо быть добрыми?
Эмиграция — всегда и везде слабость, отдача родной земли насильникам, — и не будем выставлять это подвигом. Суть не в том, чтобы ревностно оправдывать перед Западом на всех языках свой уход в эмиграцию, и стыдно тратить упасённые годы на толчею и пересуды, — но неразгибной работой, но незабывчивым служением помочь бы нашей стране вернуть больше чем политическую свободу — духовное выздоровление, и влиться в него самим. Нас может поддержать опыт первой эмиграции, встреченной на чужбине пренебрежительно, а то и презрительно, не так, как встречают третью, — и через 40 чернорабочих и беспросветных лет вынесшей для России немало духовных ценностей.
Февраль 1975
Ответ П. Литвинову (февраль 1975). — В «Вестнике РХД», 1974, № 114, напечатано «Открытое письмо» П. Литвинова — реакция на «Реплику» Солженицына (см. выше: «Вестник РСХД», 1973, № 108-109-110). Ответ писателя был напечатан в том же номере: «Вестник РХД», 1974, № 114.
