«Вот какие окаянные, честные, ну просто…», на станциях «даже не проверяют, сколько ты съел, вроде как совестятся, бывало, съешь целковых на три, а скажешь на полтинник… вот обувать-то кого»; и тут же — как у нас: за стакан тридцать рублей залогу, и следят, чтобы тарелку с ложкой не упёр.)
Очень раздумчива и «Кучка разбойников». Такое название — о советском начальстве на селе. Что они разбойники — ясно всем крестьянам. Но — два типа крестьянского поведения, в разных деревнях: одни — сразу бросаются грабить, что можно, по первому большевицкому призыву; другие как бы сопротивляются в том начальству, и грабят поневоле.
К этому ряду, о народной психологии, можно отнести и более легковесные: «Достойный человек». (Совещание крестьян в чайной перед выборами священника, перебор кандидатов — увы, примитивное народное понимание церковнослужения.) «Вредная штука» (арендаторы бывшего помещичьего сада, осуждая прежнюю жадность помещика, сами так же жадно дрожат за яблоки). — «Неподходящий человек» (в председатели волости выбирают заведомого вора, зато не нудягу).
Однако в потоке народных рассказов П. Романова особняком стоят несколько удивительных шедевров.
«Смерть Тихона». (Отдельно опубликованный фрагмент из «Руси».) Под таким рассказом, право, и поздний Толстой взялся бы подписаться. Строгость, лаконичность, целомудренность простой души перед смертью. Ничего лишнего, и нигде не продрогнет сентимент.
«Обетованная земля» — первый посев на помещичьей земле. Священное, молитвенное настроение старого поколения, всё под Богом и обожествление матушки-Земли, — и развязно-деловое, сухое у молодого поколения. Рассказ ещё сильней на отстоянии почти столетия, когда мы знаем, чем эти все надежды кончились. — Два дымка к небу: от кадильницы с ладаном, и от папирос молодёжи. Великолепный, неподдельный диалог.
«У парома». А в этом рассказе есть чеховское — но не простой переим, а перенятие духа — и в новое советское время, и с новой темой: в традиционные ночь, перевоз, разговор о чертях у костра — врезается советская новизна: парень не хочет идти с любимой девушкой в церковь, а она — ни за что без церкви. Написано с глубоким чувством от обоих и от автора, и с классическим чувством меры.
Здесь, и в других местах, сам автор — никак не религиозен, веру он потерял (и сильно тем обеднился), но и справедлив его укор христианам не раз: как они живут!..
«Чёрные лепёшки» (деревенская жена, а муж в городе — «председатель», с другою). Советская реальность не с разоблачительством, а — как она неотклонимо ложится на сердца. Очень отзывно, жизненно. Акварельные краски.
Интересно, что думал о П. Романове Твардовский? Не мог не знать, не читать. Не спросил я его.
Можно выделить и группу рассказов вокруг темы: интеллигент и советская действительность, интеллигент и советский режим.
«Звёзды» (1927). Студент-идеалист и его товарищ по гражданской войне, деревенский коммунист, преуспевший в советском быту. Извечный сюжет, но на советской ткани звучит по-новому. Однако затянут и выполнен топорновато, без обычной для П. Р. живости диалога.
«Огоньки» (1926). Нарочито спародирован обещательный образ от Короленко: неведомые огоньки, так зовущие нас в будущее. Крупный артист — впрочем, крупности не ощущаешь, скорей фигура для рассуждений, ткань искусства опущена, это холостит, — в гастрольной поездке в глушь. Автор и для себя пробивается понять эту тему: интеллигент в новом «Великом движении». Оппозиция интеллигента режиму даётся автором без симпатии — искренно? или из осторожности? Аргументы артиста против режима отклоняются автором как бы в угодство: приспособить доводы к постепенному оправданию режима. Как будто уже и не режим, и не новый строй виноваты в падении артистической души. Читаешь, всё-таки, с ожиданием значительности, а её нет: рассуждения есть — а истинного напряжения мысли нет. При отходе ли от простонародной жизни что-то мешает П. Р. набрать полную силу пера; какой-то «средний» повествовательный стиль.
«Право на жизнь» (или «Проблема беспартийности», двойное название, 1927). Не сразу, с большим трудом рассказ прошёл в журнальную публикацию, был яростно разгромлен критикой и с 1929 вовсе запрещён. Всего лишь год спустя ту же самую проблему артист — режим автор описывает во всей её беспощадности, и с такими лобовыми ударами по режиму, что диву даёшься. Со всей душевной и политической страстью П. Романов уже видит всё будущее советской литературы. Но и: сухо-делово пишет, безо всякой отделки и в перепрыгивающей манере. Жизненная обстановка (угроза потерять квартиру) схвачена жестоко, верно, почти и без преувеличений. — Душевное распрямление через смерть, и смерть-то почти нечаянную, — хорошо. Любящая женщина гладит лицо умершего, не понимая, что не живой: он — ещё тёплый.
Но сам писатель Останкин — сильно не дояснён, он только глашатай идеи рассказа, обобщённый тип загнанного. (Например: как это он пережил военный коммунизм на развешивании продуктов? ведь там нельзя было удержаться, не воровать, сразу бы и выгнали.)
«Блестящая победа» (1931, не напечатан). — Уже до отчаяния и шаржа доведена та же тема: как художнику встроиться в режим? — тему индустриализации и советизации раздув до чудовищности, до крайней халтуры.
«Видение» (1925) — несомненная удача. Затронута ещё не отвердившаяся тогда проблема: мы — и заграница? возврат оттуда? Сюжет развивается очень верно психологически, интересно, с неожиданными поворотами, развязки никак не угадываешь вперёд. (Только зря автор ещё от себя разъясняет психологию персонажа.) И — искренно написано относительно эмигрантов, это — не грубая агитка против них, а — обида на них. — Здесь автор тоже прямо касается политики и — ругает власть большевиков, ничем не рискуя: это как бы оправдано ходом эмигрантского сюжета.
Ещё особняком
«Печаль» (1927). Единственный такой у Романова рассказ: весь от первого лица, лирический, с тягой к философскому глубокомыслию. Но — затянут. Да и вся-то мысль рассказа: имея, не ценим, потерявши, плачем. И вновь лишние, от автора, истолкования. «Душу забыли» — по советскому времени полезно об этом напомнить.
В дневнике П. Романова есть и такая запись (1926): «Когда я пишу, у меня всегда есть соображение о том, что может не пройти по цензурным условиям… И это уменьшает мои возможности и правду того, что пишешь, на 50%. Вообще всё время чувствуешь над собой потолок, дальше которого нельзя расти. Правомерный марксизм, начётчики марксизма связывают по рукам и ногам».
И советская критика постоянно давала-таки П. Романову по зубам и костям. От Киршона, напостовско-рапповской банды, от забытых теперь рецензий Катаняна, Бека, Селивановского, Прозорова и ещё, и ещё, и ещё, под заголовками «Право на пошлость» (М. Левидов), ещё хорошо когда «Талант равнодушия» (С. Пакентрейгер) — то есть «объективизм», «без нужного обострённого оформления»; рвались выявить в этом «равнодушном бытописателе» — «лицо классового врага». Пантелеймон Романов был размозжён этой направленной неутихающей атакой. (Теперь видно, что она и размозжила, перекорёжила 2-й том «Руси» — а уход в «Русь», может быть, и был для него попыткой спастись от современности.)
Впрочем, по истинно советским масштабам — травля Михаила Булгакова была во много яростней и длительней, и незабываемый, нестираемый список затравщиков-загонщиков куда-куда длинней, на многие десятки честно-коммунистических перьев.
В случае с Романовым грохотала ещё и другая дискуссия, совсем не опасная политически, но многоскандальная и разлившаяся куда шире этой кучки критиков на само общество и особенно на студенчество. «Любовь без черёмухи» — надолго, и перешагивая смерть писателя, вошла в советский речевой обиход, в поговорку, на десятилетия, более всего и прославила Романова.
«Без черёмухи» (1926). А в рассказе том, собственно, и не было заметной художественной удачи, а только — пронзительная зоркость авторского взгляда. Рассказ портит слишком рациональная, сухим рассудочным языком исповедь девушки. Отчего у нас так отброшены заботы о красоте быта и поведения? «пренебрежение ко всему красивому»? Парни (университетские студенты) девушек-сокурсниц «приучают к родному языку» — мату, и тон этот «нравится и девушкам», так проще себя вести. Вот, хочется, «чтобы первая любовь была праздником», но «все сверстники смотрят иначе». «Любовь презрительно относят к области психологии», «канитель разводить». И подавленная в гордости и уязвлённая мимолётной ревностью, девушка покорно идёт к сокурснику, где тот живёт вдвоём с товарищем, в ободранную комнату ужасного вида, с набросанной яичной скорлупой, грязной неубранной посудой, не подметенными с пола окурками и двумя смятыми, непокрытыми, нечистыми постелями. Сокурсник торопит: «Что разговаривать, только время идёт», скоро придёт товарищ. И в поспешности укладывает её в кровать, как потом оказалось, и не в свою. И девушка исповедуется подруге: испытала отвращение к себе и к нему.
Общественная буря, вызванная рассказом, и была: такие мы? — или не такие? так и надо — или иначе как? И, характерно, для 20-х годов: голоса спорящих сильно и сильно разделились.
Меньшую, но тоже значительную бурю вызвал и написанный в отзыв на «Черёмуху» рассказ
«Суд над пионером» (1927). Пионерский отряд взбудоражен, что один из пионеров производит «систематическое развращение» пионерки (старше пятнадцати): ходит провожать её от клуба и до её деревни, хотя сам живёт в другом месте. Немедленно постановили: негласный надзор за ними, слежку. Началось с того, что он поднял ей уроненный платочек. А вот — пошёл-таки провожать и при переходе по жёрдочкам через ручей — подал ей руку, и она оперлась! Потом и мешочек её понёс! Выслежчикам не удалось подслушать самого разговора, но слышали, что читал какие-то стихи, неизвестно чьи. — И отряд перетревожен до крайности: «поведение, позорящее весь отряд»! С величайшей серьёзностью назначили суд над обоими. «Ежели ты свои стихи писал и читал их не коллективу, а своей даме, то это, брат, не личное дело». А «если она тебе нужна была для физического сношения, ты мог честно, по-товарищески заявить ей об этом, а не развращать». «Мы не пойдём к проституткам, потому что у нас есть товарищи». «Один — ты с ней мог быть для сношения, это твоё личное дело, потому что ты её не отрываешь от коллектива, а так — ты в ней воспитываешь целое направление». — «Такая любовь есть то же, что религия, то есть дурман, расслабляющий революционную волю».
Пионера — исключили, отобрали заветный красный галстук. А ей — строгое внушение («видели в ней несознательную жертву», «на неё смотрели с любопытством и состраданием»).
Фарс? Нет. Истинная картина, живые Двадцатые годы! — и не будем притворяться, забывать их. (Тем обиднее, что оба эти рассказа не проработаны художественно, покинуты в торопливости.)
Да, конечно, в описаниях советской жизни допускал себя П. Романов до рассказов, сниженных уже и к фельетону: «Крепкие нервы», «Народные деньги», «Стена», «Иродово племя», «Хороший начальник», «Картошка», «Белая свинья», «Художники», «Московские скачки» (прямо и написано для «Крокодила»), «Машинка», та же и «Блестящая победа». Да, может, уже по отчаянию, что его не
