спросят. И тогда каждый этот представитель на ходу врёт здесь что-нибудь, как-нибудь солгать, но так, чтоб это всё-таки не противоречило общей линии по возможности. А иногда получаются ответы анекдотические.
Какое же заявление я могу послать туда, если за последние два-три месяца даже письма моей семьи с детскими фотографиями перехватываются, вообще письма не идут, простые письма. Всё захватывает советская почта. И моему другу и соавтору по сборнику «Из-под глыб» Вадиму Борисову поставлено в вину, что он поддерживает со мной то телефонную, то письменную связь, что за это он должен, уже за это одно, сесть в тюрьму или быть выброшен из Советского Союза.
Очень просто, я уже говорил: если хотело бы советское правительство, чтобы я вернулся, то писатель — это его книги, надо начинать печатать мои книги, вот я и вернусь.
Что вы считаете своим наибольшим успехом за время пребывания на Западе?
Я считаю самым большим своим успехом то, что начиная с весны и до осени я работал и успешно писал. Этому мешали в основном все те, кто хотел меня видеть или со мной переписываться. В Советском Союзе, когда я находился под большой опасностью, только близкие друзья ко мне ходили. А так просто любопытные и кто просто хотел бы со мной поговорить — не писали и не ходили, и обходили по улице за километр. А здесь никому ничего не грозит, почему бы мне не написать и не требовать ответа? Почему бы не послать книгу, чтобы я прочёл её и сказал, что я думаю об этой книге?
И практически положение такое: у нас в семье мы не успеваем писем распечатывать и систематизировать — о чём, какого рода корреспондент? Если бы я бросил всю остальную работу и занимался бы только перепиской, то я бы не мог справиться с ней, не мог…
А что же говорить о книгах! Первое время книги присылали просто сотнями. Потом десятками. В каждой книге сопроводительное письмо. Книги на всех иностранных языках. Я читаю лишь на двух. Если я начал бы эти присланные книги читать, то утонул бы, — там у меня сейчас лежит огромный, огромный холм книг, просто вот так набросаны.
Почему вы изолируете себя в Цюрихе? Дверь закрыта, на звонок не отвечают, по телефону тоже не отвечают?
Когда я приехал в Цюрих, ко мне повалили просто все, кто хотели (не цюрихские жители, цюрихские жители уважают мой покой), все, кто хотят ехать через Цюрих или специально едут, почему бы не зайти, со мной часок поговорить?.. Это — самозащита. Если я хочу остаться писателем, я не могу встречаться и переписываться, отдать этому жизнь. Первое время подсылали и провокаторов от КГБ ко мне. Но большинство искренне, честно хотят просто побеседовать, потом рассказать, как они были, о чём мы говорили. Итак, мне ничего не остаётся, как защитить свою работу и создать те условия, к которым я привык. Я работаю 14 часов в сутки, и у меня времени не остаётся ни на разговоры, ни на письма, а вечером только подготовиться к тому, что завтра мне нужно утром, почитать то, что нужно. И нет ни на что больше времени, физически.
Как вы относитесь к поддержке коммунистической шведской печатью вашей работы и к защите ею инакомыслящих?
Я могу сказать только так: от плохой жизни этой печати. Потому что у них выхода нет. Они должны хоть что-нибудь защищать, иначе как они будут выглядеть? Но после «Архипелага» тон всей коммунистической печати в мире окончательно изменился против меня.
После неполного года на Западе — что вы думаете о свободе писателя в капиталистическом обществе?
Я бы сказал так. Для писателя, который имеет в виду только свой материал и создать задуманную адекватную вещь, для такого писателя несвободы нет нигде на земле. Он всегда свободен, даже и в тюрьме.
Если смотреть с Востока, как представляется Запад, — конечно, не рассмотришь несвободу писателя здесь. Но за то короткое время, что я здесь немного общался с издательским делом, не с писателями столько, а вот с издателями, — за это время моё первое впечатление: когда в прежние века писатель, художник творил для узкого круга ценителей, он был, пожалуй, более свободен, потому что он соразмерял свою свободу с очень высоким уровнем требований. А то, как поставлено сейчас книгоиздательское и книготорговое дело на Западе, равняясь на низкий уровень, действительно ущемляет свободу писателя и угрожает ему… то есть препятствует ему достигать нужной высоты.
Здесь какое-то я нашёл обёрнутое положение. Самая главная сила — в продвижении книги — это книготорговцы. Книготорговцы имеют столько прав на книгу, будто бы авторы они, а не писатели. Книгоиздательства некоторые просто угождают, стараются задобрить книготорговцев, чтобы те продвигали книгу. В таком случае положение писателя, если он попадёт в эту струю, стараться убедить издательство напечатать книгу, а издательство будет убеждать торговцев её продавать, да поставить на витрину, с этого момента писатель действительно становится несвободен. Но и тут у него остаётся, в его распоряжении душевном, остаётся свобода не стараться этого всего делать, а удовлетвориться тем, что он написал книгу по своему замыслу. Он не должен сам просить и желать применения форсированного проталкивания книги рекламой. И тогда получается, что с двух сторон, на краях, писатель всегда может достичь себе полной свободы. То, что я посоветовал, не является слишком большой жертвой, не больше чем у нас в Советском Союзе: не нести в издательство, писать лишь как душа велит. Не стараться книгу усиленно продвигать.
Вы высказывали острую критику советского строя. А что вы находите положительного там?
Действительно, в тех условиях, в которых я находился, да и каждому человеку в своих условиях, прежде всего бросаются в глаза и мучат недостатки своего общественного строя. Я бы всё-таки разделил, что можно говорить о системе и что можно говорить об обществе. Система — сверху и давит на общество. О системе мне трудно сказать что-нибудь положительное. Система, если и даёт что-нибудь своим гражданам, то только потому, что уже стыдно этого не дать. Что нельзя уже совсем быть последними в ряду человечества. Конечно, у нас есть так называемое бесплатное народное образование и бесплатное лечение, медицина, но это всё до такой степени казённо, задавлено и до такой степени невысокого качества, потому что плохо оплачиваются работники в этих системах. Народное здравоохранение действительно бесплатное, всем открытое, но так устроено, что, начиная с Кремля, каждая организация, каждая, все партийные мелкие вожди, областные, районные, все свою медицину стараются отделить, чтоб их обслуживали особым образом. И всякий человек, который имеет возможность лечиться частным образом, обязательно постарается частно лечиться, потому что в общественных условиях ему окажут помощь самого плохого качества. Не потому что врачи плохие, но потому что у них условий нет. Надо девять больных за один час пропустить. Иногда с мелкими операциями, с серьёзным осмотром. Но так и должно быть в системе, потому что система — и направлена против человека. Она направлена на то, чтобы всё самое тонкое и высшее в человечестве, в человеке — срезать. Но вот, интересно, приехав на Запад, я обнаружил следующее… У меня есть такое наблюдение: у нас в обществе отношения между людьми, может быть вам удивительно будет… — сердечнее, душевнее, бескорыстнее, чем здесь. И тут есть, очевидно, закономерность. Я думаю, здесь вот отчасти в чём дело: на Западе существует всеобщая свобода устраивать свою жизнь. И при падении религиозных принципов, на которых было основано западное общество несколько столетий назад, это приводит к усиленной активной деятельности каждого человека в свою пользу. Западный человек поставлен в тревожную обстановку. Вот буквально всё время, каждый день, можно попасть в такое состояние, что ты что-то упускаешь. Какие-то возможности ты упустишь — и не добудешь нужного успеха лично для себя, или какая-то группа, профессиональная группа людей что-то упускает. И вот в этой напряженной борьбе и конкуренции люди иногда слишком много занимаются материальными делами, слишком много думают о своих узких интересах, а не обо всех… не об обществе. Существует всеобщая поверхностная высшая любезность, но под этой любезностью часто, не всегда, кроется большая сухость. У нас же в обществе ситуация такая. Забастовок не устроишь. Зарплаты себе не повысишь, хоть бы ты разбил лоб об стенку. Жизнь течёт почти… мала роль человека в ней, в своей собственной жизни. Гораздо меньше возможностей, и нет этой тревоги, что ты… из-за того, что слабо деятелен, упускаешь что-то. Как-то течёт эта жизнь через твою голову, и можно от неё даже наполовину отключиться. И от этого создаётся пространство времени и души для каких-то других, совсем не материальных забот. …Для того чтобы мысль была ясней, я укажу на самый край этого общества — на тюрьму, где совсем от тебя ничего не зависит. Вот сейчас я здесь, а через две минуты меня отправят за пять тысяч километров. И тогда все эти заботы, они отходят, и остаётся больше времени для души и для сочувствия к другому. Как раз в сборнике «Из-под глыб» Агурский пишет о так называемых «преимуществах» (кавычки) социалистической тоталитарной системы.
Как вы относитесь к переводчикам?
Это одна из моих главных забот на Западе. Я нашёл состояние переводов своих книг, в некоторых странах, ужасным. Иногда не было хороших переводчиков, а иногда дело в том, что переводчик поставлен в плохие условия на Западе. Кстати, опять будет один пример «преимущества» советской системы. У нас настолько подавлено свободное творчество, что все лучшие литературные силы ушли в перевод. И, кроме того, оплачивается эта работа хорошо. Поэтому в мире нет таких хороших переводов, как в советское время на языки Советского Союза с западных. А здесь хороший переводчик, чтобы хорошо получить за работу, должен торопиться, спешить, ведь жить ему надо как-то. Из-за этого книги, написанные на родном языке плохо, средне, почти не теряют в переводе. А книги, написанные своеобразно и трудно, — они всё теряют. Я сейчас пытаюсь ввести такую систему, чтобы защитить интересы переводчиков перед издателями.
Судя по высказываниям в ваших произведениях, вы придерживаетесь социалистического мировоззрения?
Это — ошибка. Если внимательно проанализировать, что у меня написано в моих книгах, — нигде там социалистического мировоззрения автора нет. Это особенность автора, который печатается, хотя бы в Самиздате, у нас в Союзе. Разумеется, я должен был выражаться осторожно и прямо от автора, по возможности, говорить меньше. Но западная критика и пресса, когда год за годом там появлялись мои книги, — жадно
