Раннее (сборник). Александр Исаевич Солженицын

Дороженька

Повесть в стихах

Зарождение

Чернеют вышки очерком знакомым.

От вышки к вышке день сочится над державою.

От зоны к зоне звонами подъёмов

Задолго до свету ликуют рельсы ржавые.

Похлёбка с рыбкой кошачьей, мучная затирка.

В прохуженном, пролатанном томительный развод.

Идут работать лагери! И наша каторга

Четырежды клеймённая идёт.

Так будет год. И десять так. И так же двадцать пять.

Всё то же самое. Опять. Опять.

Обыскивать. Считать. Обыскивать. Считать.

Запястья за спину, покорные, по пять,

Бушлаты чёрные, вступаем меж тулупов,

Как медных статуй в отблесках кострового огня,

И, спины сгорбивши, глаза потупив,

Идём, как будто бы кого-то хороня.

Да каждый день и хоронят кого-нибудь –

На палец бирку голому. Для верности – прокол штыка…

Заря.

И – день.

Жестоко-медленно катится солнце по небу,

Искрит о землю мёрзлую безсильная кирка.

Не будет, не было сверкающего мира!

Портянка в инее – повязкой у лица{1},

О кашах спор да окрик бригадира, –

И – день, и – день, и – нет ему конца!

К закату стынет степь. Встаёт луна багровым диском.

Во тьме толкаемся, скользим, спешим к себе в загон,

Бригадами суровыми

Врываемся в столовую,

Где доходягу, лижущего миски,

Казнит презреньем лагерный закон.

Глотаешь жадно щи, не видя где ты, с кем ты, –

А через стол, в пару, над глиняной посудой,

То обнищалое лицо интеллигента,

То дистрофией обезволенная удаль.

Но тот, кто время здесь расчёл, – расчёл его неплохо.

Не обменяться словом нам, лишь только вздохом.

Опять, опять гудит над лагерем звонок.

Тебе в один барак, а мне в другой.

Проверка. Строем под замок.

Отбой.

Не кончено, не верь! – Я знаю, жду, но мне

Не победить, не разомкнуть ни на щель век усталых.

Едва уснём – звонок!! И в ослепительно торжественной луне

Мы, как в плащах комических, выходим в одеялах.

Выходим клокоча, выходим проклиная,

До самых звёзд безжалостных всё вымерзло, всё ярко, –

И вдруг из репродуктора, рыдая,

Наплывом нанесёт бетховенское largo.

Я встрепенусь, едва его услышу,

Я обернусь к нему огрубнувшим лицом, –

Кто и когда узнает и напишет

Об этом обо всём?

Со светлым пониманием, не в гневе –

И надобно теперь писать, теперь! Довлеет злоба дневи,

Но равнодушен день к минувшим дням.

Едва ворочаются мысли жерновами,

Чуть вспыхнет свет в душе по временам –

«Но и в цепях должны свершить мы сами

Тот круг, что боги очертили нам»!{2}

Свой круг начну и я. И поведу – стихами:

Созвучной, мерной, может быть, сумею уберечь

Такой ценой открывшуюся речь!

Тогда напрасно вы по телу шарить станете –

Вот я. Весь – ваш. Ни клока, ни строки!

А к чуду Божьему, к неистребимой нашей памяти

Вы не дотянете палаческой руки!!!

Мой труд! Год за год ты со мной созреешь,

Год по году Владимиркой пройдёшь{3},

Наступит день – не одного меня согреешь,

Не одного меня ознобом обоймёшь…

Вступление

Где и когда это началось?..

Друг мой издавний, – когда?

Чистое стёклышко мира ребячьего,

Грозно дохнув, замутила беда?

Вспомним ли крест перепутья

Трудного,

Скрещенных прутьев

Над нами тень,

Ужаса безрассудного

Первый день?

Изредка нам проступали зримо

Знаменья страхов потусторонних{4}, –

Мы проходили вчуже, мимо,

Скрывши лицо в ладонях.

Слабым, хотелось нам просто

Забыть их,

Лад своей жизни оберегая,

Дом свой, уют свой, вещи –

Поступь

Событий

Зловещих

Минула, не задевая…

Так и теперь, когда стонами

Наша душа пролилась, –

Те, кого это не тронуло,

Думают ли о нас?..

Не слышать, имея уши,

Не видеть, глаза имея, –

Коровьего равнодушья

Что в тебе, Русь, страшнее?

Глава первая. Мальчики с луны

Странствовать!.. Ликует сок бродяжий!

Дорвались и мы с тобой до воли!

В двадцать лет – сопеть на крымском пляже?

Наша, наша! – бьётся на приколе –

Вёсла сложены, как связанные крылья,

Просится в полёт!

Водяной зеленоватой пылью

Обомшелую бударку обдаёт.

Первобытно раздувая городские ноздри,

Тянет с Волги свежестью, и остро

Побережье пахнет рыбой и смолой.

Хлеба – не купить. Припасено немножко

Сухарей у нас да пуда два картошки,

Высыпанной в ящик носовой.

Не щенки мы, нет! – как мореходы встарь,

В краску белую макая голый палец –

Уж давно продумано: «Волгарь –

Скиталец».

Ну, толкай! Примат материи, на слове не лови,

Всё же – Господи, благослови!..{5}

–

Звон и гуд… И тракторы рычат у перевозов,

Кони ржут, скрипят грузовики,

Сизо-масляна идёт вода с навозом,

И толкутся волны поперёк реки.

Густо-чёрный выстилая дым,

Буксирок, вцепившись невподым,

Тянет баржи две, как две скалы.

Двухэтажные, легки, белы,

Разминутся пароходы, радостно гудя.

И деревни целые – плотами

С избами, коровами, бельём и петухами

Медленно спускаются, реку загромоздя.

А и в русле не одна дорожка:

Не гребём – теченье выбивает

В мирную воложку,

В нераспуганную тишь

Рыба на-солнце серебряно взыграет,

Юркнет птица в островной камыш.

Изливает с неба синева.

Вёсла трепетные вывесим – и движемся едва.

Что-то дед смолёный ладит топором…

С ним малыш, две удочки забросил…

Нестерпимо брызжут серебром

И топор, и капли с наших вёсел…

И опять затягивает в стрежень.

И блеснёт едва повыше осоки

Уцелевшей церкви в глубине прибрежья

Крест – и серенькие куполки…

Вечер. Солнце западёт за берег горный,

И вода сгустеет в изумруд,

И огни зажгутся в белых знаках створных,

Шумы дня притихнут и замрут.

Отразятся с кручи в стынущие воды

Скалы, обнажённые породы,

Купы лиственных и пики чёрные хвои, –

Бакенщик, старик рыжебородый,

Объезжает бакены свои.

И уж на ночь, только солнце сгаснет,

Водный путь отмечен столбовой –

Там, где горный берег – бакен красный,

И – зелёный там, где луговой.

Исчезают тени, и мягчеет небо.

Проступает точка первая Денеба{6},

Все созвездья выводя изглубока.

Плёс утих. Ни лодки рыбака.

Осеняет Волгу только звёзд шатёр.

Ну, и нам на берег: сушняка

Подсобрать да развести костёр.

От костра всё сразу потемнеет –

Волга, небо, прибережья глубь,

Мы – к огню плотней и ждём, пока поспеет

В котелке картошка или суп.

Из-под крышки сладкий пар клубится,

Зверь-костёр клыками сучья рвёт,

По воде прошлёпают неслышно плицы{7},

Проскользит, сверкая, пароход

И, по тёмной глади бледным светом мрея,

В полноту беззвучной ночи канет…

В смуглых отсветах лицо Андрея,

Лоб его печаль пытливая туманит.

Внутренне сцеплённых выводов коварство

Вот не ждал, куда его направит! –

«Оглянись, Сергей, подумай.

Чувствуешь, как давит

На тебя, на всех нас – государство?»

Я смотрю на звёздный свод извечный,

Слышу вольный шорох всплесков в тишине

И от всей души, чистосердечно

Удивляюсь: «Давит? Государство? Не-е».

После гребли по телу приятная истома,

Что к краям – расплывчатей лицо освещено…

Как давно, дружище, мы знакомы,

Как давно!..

Помню твоей детской курточки вельвет,

Несогласие упрямое с немецкими глаголами,

Наши шахматные страсти, меж двумя

футболами.

Вместе нас кружил извивами весёлыми

От Байдар к Ливадии велосипед,

Подымал Военною-Грузинскою от Ларса.

Вместе аттестаты понесли в Универс’тет{8},

И обоим нам ударил буйный свет

Гегеля и Маркса.

Математика. И физика. Но для души

Их священной строгости нам оказалось мало:

Подлинно, что точные науки – хороши,

Да не строгости, а счастья людям недостало.

И пошли на исторический в МИФЛИ,

Порешив, что с парой факультетов справимся,

И давно согласно к выводу пришли:

«Мы нам нравимся».

Как не нравиться, когда так чётко сведены

К стройным формам мир и человек?

Сколько нами дивных вечеров проведено

В мудрой тишине библиотек!

Сколько раз не хожено в кино!

Сколько жертвовано вечеринок!

Я безумец, я фанатик, – но –

Но Андрей мой – инок.

В миллионном городе, в блистании огней,

Там, где вечер – лучшая пора,

В пять минут десятого ложится спать Андрей

И встаёт – чтоб думать – в пять утра.

Как по Канту время мерь –

он в шесть пройдёт по дворику

И вернётся записать, что понял

в утре чистом.

Хочет стать он, как и я, историком,

Но для этого ещё – экономистом.

Том за томом я гоню взаглот,

Я истерзан весь, я в спор нырну с наскока,

Взор застит восторженно слеза, –

Он мне тихо, мудростью Востока:

«Прежде, нежели открыть свой рот,

Друг, открой глаза!»

Это – то влеченье, род недуга,

О котором написал поэт:

Книга, стол и мы друг против друга, –

Никого на свете больше нет!

Распадутся волосы-неулежни мои{9}

Над лицом горячечным, но бледным,

Ближе – сходимся – яснеем – и! –

Запись отточённая о выводе последнем.

И не жаль обоим эту странную,

Без вина, без девушек сухую юность нашу…

…Вот и ужин! Ложки расписные деревянные

Мы вонзаем в ячневую кашу.

После ужина на сене в лодке мягко.

Лёгкой зыбью чуть вздымается корма.

Всю Историю – от нас до братьев Гракхов,

Высветил прожектор Марксова ума.

Маркс! – как меч, рубящий путаницу партий!

Не блуждать у Лейбница, у Юма, у Декарта,

Только-только вылупясь из жёлтеньких скорлуп,

Держим в клювах Истину и мечем взоры вглубь!

Есть закон движения! Другого Абсолюта

Нет! И как там было – сердобольно, круто,

Нравилось, не нравилось, – минует постепенно.

Всё пройдёт: Сената гнев и курий плеск и пена.

Желчь упрёков, звон разящих слов

Не всплывут на высоту веков.

Воин Рим, бронёю перевитый!

Шаг Истории, не знающей пощады! –

Гордое отчаянье самнитов,

Умное безсилие Эллады,

Ярость Брута, Ганнибала гений –

Всё должно быть сметено и сбито,

Что само не станет на колени.

Dura lex, sed lex[1]. Во всём закон.

Ничего, что б в сторону свернуло.

Ничего? И даже шут Нерон?{10}

И кровавое захлёбыванье Суллы?

Фатализм! Эклектика! Неверно!..

…Но Андрей молчит и дышит мерно

В лад дремотным заплескам волны.

И спине тепло от дружеской спины.

За ночь иней нас покроет впробель.

Утром вспрыгнем, зубы бьёт ознобик,

И – бултых в синеющую воду!

Холодом озноб тот вышибить приятно!

И – бегом, в чём родила природа,

По камням! на взгорок! и обратно

На песок! поборемся! и в танец!

Дикарём разнузданным пляши,

Пока тело вызорит румянец,

Да ори! – всю Волгу полоши!

А теперь хватайся каждый за весло –

Оттолкнулись! Понесло!

–

Солнышко пригреет – не гребём, лежим.

Лодку сносит тихо, мы себе зубрим –

Снова диамат, латынь и древний Рим.

Купим яблок, тут их мерят на ведро,

И грызём, и дремлем… Всё б у нас добро,

Только ни брезента, ни плаща –

И на небо часто смотрим, трепеща.

От грозы, дождя мы беззащитны.

Как нам стал понятен первобытный

Ужас перед силою богов:

Только что покинули мы крыши

Наших равнодушных городов –

И уже иначе видим, слышим,

Туча наплывёт – мы сжались, мы не дышим,

Ветер кажется – злопамятный, живой,

«Завтра я…» – не скажем, верим в глаз дурной.

Завтра день – смотри ещё какой!..

На недели тучами затянет

Небо. Будет Волга холодна,

Заколышется, волною спорной станет

Глину выворачивать со дна.

Попадись тогда на волнобое!

Повернись бортом! –

Пляшет, мечется седое, водяное

То на этом, то на том!

Берег в брызгах. Чёрно дышат трубы.

Грязь на пристанях. И дождь – безугомонь.

Шутки грузчиков и ругань дерзко грубы,

Но и труд их стоит этой ругани.

Экую ворочают махину!

В сорок рук вздымают! Ну как рухнет?..

«Э – э – эх, ду – би – на!..

Ух – нем!!

Зелёная! Сама пойдёт! Сама пойдёт!

Подёрнем! Подёрнем!»{11}

Вымахали с покриком задорным –

Там, голубушка! – и с паром, хрипом, храпом

Сыпят, топают, валят на берег трапом.

Те мешки подкинули, те бочки катят ловко…

Третьяковка??

Обогнали Англию в лебёдках, кранах, планах, –

Так откуда ж этих дьяволов-то рваных?!.

–

Дождь и дождь. Уж нам не плыть сегодня.

Подгребаем к дебаркадеру под сходни –

Всё же крыша, хоть и брызжет из щелей –

И идём в черёд порыскать чаю.

Новодевичье в лаптях тебя встречает

И в азямах рваных Сенгилей.

Райпартпрос, Райком и Райкомол,

Райуполминзаг и Райзаготконтора.

И районный юродивый, полугол,

Смуглогрудый, клянчит у забора.

Чаю мне! – продрог на сумрачной воде.

Раймилиция. Райплан. И РайНКВД.

Мокнет «Правда» на витринке. С тёмно-хмурых

Сеет мелкий-мелкий дождь с небес.

Райтюрьма, Райсуд и Райпрокуратура,

Райсоцстрах, Райздрав и Райсобес.

Там, где, дети горя и отваги,

Бурлаки под бичевой тянулись в напряге, –

Закрывая полки голые, в Раймаге

Продают физическую карту… Африки…

На столбах бубнят колхозные частушки

Близ Райклуба громкоговорители,

Под забором рубят головы косушкам

Жители.

Нет теперь ни кабаков на Волге,

Ни Николки нет, ни монополки,{12}

Ни в церквях колен не гнёт никто, –

«Эй, молодка!

Литру водки!

Два по двести!.. Три по сто!»

Пар одежд сырых и сизый дым махры,

Окна мутные, спиртовые пары.

Густо-густо вкруг некрашеных столов –

«Нам салатику! – вопят, рыдают, – огурцов!»

Вот охотник