заставило?.. Как обернулось с вами?..
И стучит в рассеяньи костяшками рука, –
«Что ж тебя заставило связаться с лягашами,
И иттить работать в губЧЕКА?»
–
Без шинели, только шапку на бок,
Подымаюсь в мутно-белый лес.
Линии – лучами, как к большому штабу,
Сходятся к моей ЦС[13], –
Парно, в одиночку, верхом, по низам, –
Все сюда.
Прутья, сучья, ветви, провода.
Снежной бахромой – мохнатые подвески,
Лапы елей со снегом в тяжёлом тёмном блеске,
Шапочки на пнях, повал на блиндажи –
Снежным хребетком увитые кряжи.
Вот сейчас из зарослей, из частой снежной сети,
Улыбаясь, выйдет добрый белый гном…
Доживём ли, что и наши, наши дети
Сядут сказку слушать перед розовым огнём?
У Пултуска круглые, бордовые, как вишни,
Струйкою трассирующие плывут в зенит,
Словно с неба кто-то медленно-неслышно
Ожерелья втягивает нить.
Чёртова заутреня начнётся спозаранку –
Спит зима, чужда движенья всякого.
Рявкнет самоходка из-под Макува{107},
Не взорвавшись, провизжит болванка,
Батарея яростным налётом протолчёт, –
Хорошо! своё на карте место обозначит! –
Прошипит десятиствольный, да скрипун прокрячет, –
Тихо-тихо по шоссе идут сквозь лес без фар
Груженые «студебеккеры».
Шутка ли? – три армии стянули на удар,
Все готовы, спрятались, – и встретить даже некого!
То ли было? До прорыва месяца не спать,
Офицеры в загонях, в поту солдатики, –
Научился рус «культурно воевать»,
А копали? Век солдатский короток –
Тяп да ляп. Но вот уж и с лопатой сжились.
Наши блиндажи сложились.
Из-под снежного навала их горбы
Холмиками выступают,
Да с огнистым треском искры вылетают
Там и здесь из жестяной трубы.
«Встать!» – «Сидите, мальчики».
Блиндаж – ни места лишнего.
Но, по-корабельному, – всему своё местечко.
Пахнут ломти хлеба подрумяненного. Вишнево
Накалилась и погуживает печка.
Воронёные вольтметры. Пульт под лаком.
Камертон, в серебряную дрожь размытый.
Капилляры-пёрышки стеклянные, шеллаком
Впаяны в колечки электромагнитов.
Всей округи шорохи, движения и шумы
На бумажной ленте спутались клубком.
Дешифровщик Липников откинулся в раздумьи
И решенья ищет карандашным остриём.
У прибора – деловитый Губкин.
Балагур Евлашин, на уши по трубке,
У центрального щитка и коммутатора{108}.
Из других частей телефонистов пятеро.
Наши подмостились на скамейках, на колоде,
Гости – на полу, едва не на проходе.
Я вошёл – читал Евлашин что-то,
Трубок клапаны прижав, зараз шести постам.
На центральной – свет, пестро, то шутки, то работа –
Не взгрустнётся здесь. А там
Спят в землянке, лишь один дежурит потемну,
Лезут думки разные про жизнь да про жену…
«Нашу почитал бы» – «Нашу? Ну, лады.
Всем постам вниманье! Слушайте сюды!»
Он читает худо, с перепином,
Но какой-то силою склонило спины
И солдаты слушают, молча.
То расширя светло-карие, то их прищуря,
По линейке тихо двигая визир,
С чутким трепетом ноздрей Илюша Турич
Слушает «Войну и мир».
Он всегда в сторонке. Он не комсомолец.
Безучастлив к спорам, к дележам, молчит.
В знойный день бывает так колодец
Чист, глубок, до времени укрыт.
Но рони я слово не казённо, не уставно, –
Будто что-то у него всплеснётся в глубине, –
Заблестит взволнованный, открытый мне.
В батарее он моей недавно,
Но моим любимцем стал втайне.
Над планшетом, ватманом молочным
С голубою сетью тонких линий, –
Удивительно какой-то непорочный
И глазами изголуба-синий,
Замер, слушает, но с циркулем на перевесе
Ждёт отсчёты отложить, секунды не потратя,
Круглолицый, розовый, старательный
Вячеслав Косичкин – Чеся.
«Что Евлашин там? Опять небось – Толстого?»
– «Да-к, товарищ капитан, ну до чего ж толково!
Все порядочки армейские!» – «А, смотр в Браунау!..{109}
Да. Толстой умел копнуть в толщу.
Погоди-ка, погоди-ка, я вам
Тоже, кажется, местечко разыщу.
Эт-то вам не святцы Александра Невского.
Кто не лопоухий – тот поймёт как раз.
Вот. Уйду – прочти-ка им рассказ
Здржинского о подвиге Раевского»{110}.
Выстрел!.. Выстрел!.. Пролетели самолёты,
Где не в пору взялись?
Мазанули запись…
Нет уж, Липников – рукой неверной
Цель неясную не бросит на планшет.
Сухостью и хваткой инженерной,
Доконечным, только точным знаньем, –
Чем-то, в чём-то будит он во мне воспоминанья
Детских благодарных лет.
Весь – гражданский он. Выискивает в ленте.
Сорок лет ему. В сержанты мной произведён.
Далеко, в затолканном, в затисканном Ташкенте
Одинокую жену оставил он.
Пишет: «Получила семьдесят твоих рублей,
И купила тазик ржи немолотой.
Помнишь ли недуг, каким страдал Чарлей?»
(А Чарлей-собачка умер с голоду.)
«Двинем, мальчики!» Визир шкалы логарифмической
Турича ведёт изящная рука.
Турич родился от ссыльной политической
И от правдолюбца-мужика.
Был отец его и ходоком в Москву.
Ратовал за власть Советов поперву.
Но потом его не угодила мерке,
На крестьянской сходке власть он обругал,
Закатился с Сожа на Урал
И женился там на высланной эсерке.
Сиротой оставшись семилетним мальцем,
Почерпнул Илюша незаёмных мыслей.
Стёклышко уставив осторожным пальцем,
Турич вслух читает Чесе числа.
Чеся ловит числа не дыша,
Не мутя дыханьем глади угломера –
В этот миг в планшете вся его душа
И в растворе циркуля вся вера.
Три прямых должны б ударить в точку.
Гордость фирмы в том, чтоб не успели позвонить:
«Слышите? Стреляли из лесочка!
Спите? Нержина! Снаряды тут рвались
В двух шагах от нас!» – с достоинством на выкрик:
«Да давно готово, получите. Икс…
Игрек…»
…Чеся, как? Не в точку? Треугольник?..
Жаль… Так двести третья цель – пока что не покойник…
Подождём повтора, может, даст по-новой.
Мне – звонок. Ячменников, с поста передового.
Лейтенант Ячменников командует линейным взводом.
Лих в бою, на переправах, в марше и в разведке.
Он – крестьянский сын, пред сорок первым годом
Кончивший десятилетку.
У него простое русское обличье –
Белый вихор, взгляд прямой и нос, широкий книзу,
Немудрёные манеры, ласковый обычай.
Всю войну мы с ним, и очень он мне близок.
Дважды в день мы с ним по своду древних правил
Не клонясь, из котелка таскаем не спеша.
Свой рассказ о нём я б озаглавил:
Знал он госхлебопоставки, нищий свой колхоз,
Добровольность займов, цену трудодня, –
Знал, – и тут же веровал всерьёз,
Что у русских на сердце особая броня,
Что душой особою владеет наш Иван,
Что венец искусства лётчика – таран,
И что «тигры» гибнут от бутылок{111}.
Верил он, что у врага – разруха тыла,
А у нас – неисчислимые резервы,
Что фашисты – безыдейные наёмники и кнехты,
Что добьёт их, голеньких, мороз наш первый,
Что моторы станут их, что им не хватит нефти.
Пишут – стал’ быть, правда. Истине противное,
Будь оно хоть трижды прогрессивное, –
Кто ж решится написать? Не допускал он мысли.
Спорили в училище. Доказывал: «Так ысли
Разожгёт меня – я и на ДОТ, а что тут дивного?»
Но узнав противника, что есть он умный немец,
А не эренбурговский придурковатый фриц,
Добродушный володимерский туземец
Стал не жаловать передовиц.
Синтетический бензин немецкий в порошке
Подержал раздумчиво в руке –
Ни полслова больше о ресурсах{112},
Стал читать газетки реже, мене –
Памятные, горестные курсы
Фронтовых необратимых изменений…
Но – и всё. А при других не замутится взгляд,
Не обмолвится о мыслях, не дошедших до назреву, –
Лейтенант Ячменников ведёт своих солдат
С лаской, с твёрдостью, без гнева.
Суд да лад, пока там делу течь,
А у нас давно с ним понято в пути:
«Надо, Виктор, нам солдат беречь».
– «Надобно, таащ комбат, солдатов берегти».
Сразу никогда не выполнит приказа,
А сперва его с песочком перетрёт –
Понято: «душа» – то русская – красивенькая фраза,
А на фронте – серенький в обмоточках народ,
Против книг на фронте всё наоборот.
«Виктор, ты? Ну, что там слышно-видно?»
– «Так, ракеты, пулемёты, всё по мелочам.
Ну, натянуто и у него солидно,
Двигается по ночам».
– «Я звонил тебе, ты где был?» – «Тут один сапёр…
– «Что же он?» – «Да тоже работёнка…»
– «Офицер?» – «Сержант. Но знает дело тонко.
Ну, не всё по телефону… Ну, намёк –
Добрым молодцам урок.
В общем, гонят их для завтрашней пехоты
Мины поснимать, открыть проходы.
От ракет – как днём. Убийство. Где же прополозть им
Под колючку самую? Всё видит немчура.
– Не вернёшься! – Ворочусь.
– Да как же? – Очень просто.
За секрет поставьте полведра.
– Сами бедствуем. – Ну, ин и так.
Видишь, говорит, читал я умную статью.
Хоть писал её полковник, но дурак
Он на простоту мою.
Пишет, мол и мол, что оттого теперя
Наши уменьшаются потери,
Что проходы по науке делаем, как лучше,
Минные предполья научились обезвреживать.
Не пришлось тебе, я думаю, голубчик,
На нейтральной зоне леживать.
Вас туда сгонять бы раз, писателей…
отвинченных взрывателей
Минных-то, немецких!{113} Я хоть и скотинка,
Да ведь жизнь – у всех одна.
Чем на смерть на верную – перележу в лощинке,
Ворочусь и высыплю им – нате!
Ну, а завтра? – Завтра? Проведу слона,
Лишь бы не сегодня. Ты возьми в понятье:
Завтра артиллерия всё поле перепашет,
Хоть телегой едь, уж я имею опыт.
По одним воронкам я пехотку нашу
Проведу галопом».
– «А ведь парень прав». – «Куда как ходок!
Выпьем за науку, мол, за Академию!
Хорошо и мне – вишь на груди колодок,
Да и им – на сотню тысяч премия.
Спи, родная мама, не печалься:
Главный враг – не немец, главный враг – начальство!..
Сверху там не жмут?» – «Пока что нет». – «Так я усну?»
– «Ну-ну».
Смена на ЦС. Час ночи на приборе.
Новые пришли. Сменившиеся тут.
Не расходятся. У каждого во взоре… –
Ждут.
Так… Ну что ж, ребятки?
Всё у нас готово. Всё у нас в порядке.
Карта с целями. На цели картотека –
Тип. Калибр. Состав. Когда стреляла. По скольку.
Батарею каждую, как человека,
По неосторожному узнали дневнику.
Долгих сверочных анализов итог
Да поправок метео, привязок топо…
Всё в порядке, а?.. Не то… Не то…
Понимаю, мальчики: Европа!
Нам не новы – наступленье на побитых авто,
Переезд клочка земли ничейной –
Но багрец невиданного Завтра
Озарил солдатские очелья.
Будних серых дней прорвав оболоконце,
Змеями-лучами жалит ваши лица
Злобное, завистливо ликующее солнце –
Солнце Аустерлица{114}.
Утро роковое. Мы – на переломе.
Не речушку перейдём – мы переступим бездну.
Смотрит на меня горящим взглядом Сомин.
Что тебе, сержант с решимостью железной?
Старика-отца повесили, сестру угнали, –
Я не знаю слов, чтоб в этом утешать.
Взялся утешать тебя Иосиф Сталин.
У него хорошенькое средство есть,
С осени оно тебе возвещено.
Утешенье это – месть!
Всё разрешено!!
Всё дозволено солдату на земле германской:
Девушек насиловать и обирать гражданских,
Угонять коров и полыхать пожаром –
Трижды с осени парторги, комиссары
Собирали, толковали, заставляли выступать,
Заводили как святыню батарейную тетрадь
«Счёт врагу» – и цену пролитых и выдуманных слёз
Вы туда вносили собственной рукой.
Сомин: «У меня, товарищ капитан, вопрос».
– «Да. Какой?»
– «Остаётся в силе, что во вражеской стране
Мы расплатимся с фашистами до корки?»
– «Видишь ли… вопрос, по сути, не ко мне,
А… к парторгу».
Старшина Хмельков – таким талантам рады
Командиры – плут и быстроглаз, на сделки – леопард,
Артистически обманывает склады
На американскую тушёнку и на лярд,
И бензин достанет, и ботинки спишет,
Плексигласу тяпнет и припрячет хром, –
Век такой партийный! – выбран выше –
Парторганизатором, духовным главарём.
Неохотно кашлянул, скосился. Я – ни бровью.
Чёрт ли? – думает, – ну, кто в себе уверен?
«Приезжали ж… Разъясняли ж… только кровью
Мы расплатимся с фашистским зверем».
Но Хмельков уже долбит с авторитетом:
«За непоступленьем новых директив,
Руководствоваться – этой!»
Этой? И тотчас же с радостной ухмылкой
Тянется Евлашин: «А посылки?
А с посылочками как, товарищ капитан?{115}
Остаётся в силе?
Эх, сестрёнки бы мои мадепалан
Всей деревне на завидки поносили!»
Да. Объявлено. Подписан вексель,
Что Победу можно отоваривать.
Юноши поводливые! Легче ль
Оттого мне с вами разговаривать?
«Как с посылками? Ведь ты ж ещё не там.
До границ германских ты ещё дотопай».
– «А дойдём?» – «Так шлите по пять килограмм,
Но стесняйтесь, братцы, пред Европой! –
Выбирайте с толком, не тащите рухлядь,
Да берите незаметно, аккуратно, умно…»
– «Ну, товарищ капитан, ну – как? Ну, скажем, – туфли?
И опять же,
