скажемте, – отрез костюмный?»
Губкин: «А приёмник можно?» – «Вообще-то можно…
Хрен его… а может и нельзя?..{116}
Поживём-увидим. Наперёд-то сложно.
Спустят нам инструкций тысячу, друзья…»
Турич – у меня. Ух, печка-то, чертяка,
Прогорела, на тебе поленце!
Хватит, нарубили лесу у поляков,
Скоро, брат, нарубим дров у немцев.
Смуглый жар под пухом щёки золотит.
Током, бьющимся под кожею, налит
Лоб обтянутый, бороздкой первою просечен.
Он – не юн уже. Таких – не гнали с веча.
«Хорошо, что ты пришёл. Не всё же быть нам вместе.
Может быть, расстанемся, сказать и не успеется:
Турич! Пронеси сознанье гордости и чести
Перед европейцами.
Помни, что в Европе растревоженной,
Где не так уж часто русские гостят,
Каждый наш поступок, в тысячах размноженный,
Как легенда станет. Нам простят,
Нам простили бы наш нищий вид наружный,
Локти драные, обмотки прелые,
Если б мы прошли как гордые, как зрелые
Сыновья страны великодушной.
Если б сдержанно прошли мы сквозь Европу,
Не прося подачек на убогость нашу,
Если б наш рязанский недотёпа
Ванечка Евлашин
À propos[14], меж тостов двух за столиком,
Что из многих путаных дорог
Мы нашли свою ценой ошибок стольких.
Что жалеть не надо нас, что всё нам ведомо,
Что – сердца, порывы, души вскладчину, –
Этой самой раскалённою Победою,
Воротясь домой, мы выжжем азиатчину.
Вот о чём я думаю – надменным, сытым, им
Хоть бы изредка, хоть искрами, но показать,
Что Россию, даже прокажённую, – чужим
Мы не разрешаем презирать.
Но ведь он не сможет, даже если
Этому всему его я научу.
Да и как учить? Во многом сам на перекрестьи,
Сам не знаю я, чего хочу…
Родина зовёт своих солдат к победной мести…
Пусть идут! И я иду… И я – молчу».
«Как же можно так, товарищ капитан?
Понимать! Иметь в руках оружие войны!
И – не действовать? Зачем тогда нам разум дан?
Для чего же – чувства нам даны?»
– «Для чего?… Не знаю. Я – историк. Я хочу – понять.
Понимать и действовать – несовместимо.
Нет, не так! Готов бы я гранатами швырять –
Если б только рассчитаться мне с самим собой:
Этот путь у Революции – один? неумолимо?
Или был – другой?..»
Вышел, удручённый… Как им объяснить,
Что всегда так было, что от веку идет
Свойство памяти людской: всё прошлое хвалить,
В настоящем лишь дурное видеть.
Легче нет кричать: – Возьми его!
Но безмерно трудно выявить
Доводов чеканных чистоту,
В вековой клубящейся глуби
Различить: to be or not to be?
Как пред сфинксом, я стою пред государством,
Водянистые глаза его не говорят:
Убивать – или лечить? Реформы и лекарства –
Или меч и яд?
На столе – процесс Бухарина-Ягоды
И четырнадцатый съезд ВКПб…
Пролегли запутанные эти годы
Тайным шрамом по моей судьбе
И угрозой тайной: берегись!
До чего живу я опрометчиво! –
Вот войдут, откроют ящик из-под гаубичных гильз –
Книг!.. – запретных и допущенных,
больших и маленьких…
Кто из них, поскольку и докуда прав? –
Холодно-жестокий Савинков?
Ленин – изгоряча, иссуха шершав?
Князь Кропоткин, снова нелегальный?
Карл Радек, талмудист опальный?
Пламенно пророческий Шульгин?{117} –
Страшно мне! И кажется: я в зале театральном,
Я сижу один.
Некому шептать, опахиваться, шаркать,
Аплодировать и гневаться из кресельных рядов, –
Зал пустынный пышен и суров.
Раздвигается тяжёлый красный бархат,
И актёры, вставши из гробов,
Предо мной играют запрещённую в премьере
Дивную, неведомую пьесу, –
Никого в амфитеатре, никого в партере,
Не колыхнет шёлком по портьере
И не скрипнет кресло.
Надо всё запомнить – эти пантомимы,
Эти тайны комнат, эти монологи, –
Задыхаюсь и не знаю – выйду невредимым
Или буду скошен на пороге.
Вправду ль я один, или из Главной Ложи
Эту пьесу смотрят тоже,
И меня заметили, и на меня кивнули Смерти?..
…Книгу, где читаю, раскрываю. Вложен
Свёрток с почерком знакомым на конверте.
Мой Андрей! Какое колдовство,
Что на фронте трёхтысячевёрстном
Под Орлом на Неручи я повстречал его,
И с тех пор, как праздник, привелось нам –
То заскачет он ко мне наверхове,
То заеду я к нему на «опель-блитце», –
Мысли-кони застоялые играют в голове,
И спиртной туман слегка клубится.
…Трупной гнилью на просёлках пахло,
Избных пепелищ, пшеничных копен гарь…
Так откуда ж снова радостная нахлынь
Горячит нам грудь и голову, как встарь?
Столько пройдено в немного лет,
Столько видено и взято наизвед, –
Но по-прежнему в какой-то точке круга –
Книга, стол, и мы друг против друга –
Никого на свете больше нет.
Пусть в патроне сплющенном коптит фитиль,
В двух верстах – трясенье на краю переднем,
Ближе – сходимся – яснеем – и
Запись отточённая о выводе последнем.
Мой Андрей! Всегда с тобой мы будем
Два орешка одного грозда.
Что за диво – сходство наших судеб?
Что за чудо – где бы и когда
Мы ни встретились, как трудно, как не прямо
Ни легли б за нами долгие пути, –
До чего доходишь ты умом упрямым,
До того чутьём измученным дойти
Выпало и мне. Вот год с последней встречи,
Раскружило, раскидало нас далече,
Но держу письмо. Не только что по шифру,
По разбросанным невинным цифрам,
Где искать тебя, я вижу сразу, –
Как биенье жилки кровной,
Пишешь: «Долго думал я и вижу, что Пахан{118}
Злою волею своей не столько уж ухудшил:
Жребий был потянут, путь был дан,
И другого – мягче, лучше –
Кажется, что не было. Какой садовник
Вырастил бы яблоню из кости тёрна?
Так что, кто тут основной виновник, –
Встретимся – обсудим. Спорно».
Друг мой, друг! Твои слова тяжки.
Если это так, то ведь отсюда мысль какая?!
Ведь тогда!.. – и я рывком руки
Одержимое перо макаю:
«Но тогда, снимая обвиненье с Пахана,
Не возводим ли его на Вовку?» (сиречь – Ленина).
«Коротко: а не была ль Она
Если и не не нужна,
То по меньшей мере преждевременна?..»
Сколько жив – живу иных событий ради,
У меня в ушах иного поколения набат!
– Почему я не был в Петрограде
Двадцать восемь лет тому назад?
В грозный час, когда уже возница
Я бы бросился под колесницу,
За ноги коней ловя.
«Кто здесь русский? стой!! – по праву смерти
Я бы крикнул им из-под подков, –
Семь раз семь сходите и проверьте –
Жили вы в Швейцариях – живали ли в народе?{119}
Вы – назад ли знаете, не то что – наперёд…
Ваше солнышко красно восходит –
Каково взойдёт?..»
Мысли обращаются в раздумьи невесёлом,
Я пером по ходу их слежу, –
Вдруг – ударом, вдруг – уколом
Отдаётся в голову: пишу –
Что? Безумцы! Что? В капкан
Сами лезем головой горячной:
Вовка, путь, обсудим, экономика, Пахан…
Как это прозрачно!
И движенье первое – порвать!
И второе – что уж! в этом роде
Чуть не год приходится писать{120} –
Ничего, проходит.
Наши хитромудрые цидули
Девочки цензурные ну где же разберут?
Сколько пишем – не изъяли, не вернули, –
Э! да что нам пули?! –
Нас снаряды не берут!..
Кончено. Заклеено. Последняя работа.
Спать! Устал! Нет, будто что-то… что-то…
Так и есть! Тяжёлыми томами,
Всем, что на столе, привалены,
Еле уловимыми духами
Пахнут листики письма жены.
Перед тем как замолчу на много дней.
Размягчённый, я ответил ей?..
Сколько помню, я всегда таким был мужем:
Мне хватало времени на всё –
На науку, на друзей, на споры и на службу –
Только не хватало для неё…
Да вглядеться: и её наш прожитый годок –
Не увлёк.
Голову тяжёлую склоняя
И, безсильный выбрать лучшие из слов,
Я пишу: «Письмо твоё, родная,
Получил. Живу по-старому. Здоров».
И конечно же, конечно нужно ей
Одобренья, восхищенья поверх слов моих,
А пишу: «Пока что новостей
Никаких».
Ждёт и просит нежно-задушевного,
Надолго хранимого, не однодневного, –
В нём бе плоть и кровь моя! – письма, –
Что писать?.. не приложу ума.
Крут излом от фразы к фразе.
И долит мне голову дрема.
Ни счастливой лёгкости, ни связи
Нет! И первое движение – порвать!
И второе – лучшего не выйдет, Бог с ним.
Да уж, видно, после…»
Так в цепи мужских морочных дел
Не теряю ли я в женщине и друга?..
На сегодня я перегорел,
А на завтра – огневая вьюга…
Автомат под плащ-палаткою, – из штаба посыльной,
Обметённый пылью снежной.
Взмах к виску. Пакет. Глаза у мальчика блестят.
Сургучи в углах коричневеют:
Личному составу батареи».
Обращенье к Фронту перед боем.
И с невольными мурашками морозца
Я читаю стоя:
«Солдаты, сержанты, офицеры и генералы! Сегодня в пять часов утра мы начинаем своё великое последнее наступление. Германия – перед нами! Ещё удар – и враг падёт, и бессмертная Победа увенчает наши дивизии!..»
Что со мною?
Бал Истории! Ожившие страницы!
Маршалов алмазных вереница…
Чья-то мысль, орлом нависшая над картой…
Бар-р-рабаны!!! Выклик Бонапарта:
«Это – солнце Аустерлица!»
Глава девятая. Прусские ночи
Потоптали храбрые поганых…
По полю рассыпавшись, что стрелы,
Красных дев помчали половецких.
Слово о Полку Игореве
Расступись, земля чужая!
Растворяй свои ворота!
Это наша удалая
Холмик, падь, мосток и холмик –
«Стой! Сходи! По карте – тут».
В небе зимнем наш салют!
Столько лет всё ближе, ближе
Подбирались, шли, ползли, –
«Бат-тарея! Слу-шай! Трижды
В небо прусское пали!!»
Шестьдесят их в ветрожоге{121}
Смуглых, зло-весёлых лиц.
«По машинам!.. По дороге!
На Европу! на-вались!!»
Враг – ни запахом, ни слухом.
Распушили пухом-духом!
Эх, закатим далеко!..
Только что-то нам дико
И на сердце не легко?
Странно глянуть сыздаля,
А вблизи – того дивней:
Непонятная земля,
Всё не так, как у людей,
Не как в Польше, не как дома:
Крыши кроют – не соломой…
А сараи – как хоромы!
Как обрезало по мете –
Вьётся путь по незнакомой,
По незнаемой планете…
Не по нашей русской мерке
Отработаны, шалишь,
Крутоскатных, островерхих
Колпаки высоких крыш.
А и нам бы так годится,
Зря ругнули сгоряча –
Башни, теремы да шпицы,
Да дома из кирпича.
Эт’ и нам бы не плачевно,
Эт’ и нам бы по душе:
Что саша – через деревню,
Что деревня – на саше{122}.
Низко тучи наплывают,
Зимних сумерок завеса
Мглою к сердцу подступает.
Что дрожит там в гуще ёлок?
Нет ли немцев? Что-то чудно,
Там вон, в хвое… вроде – двое?..
Эх, займётся живо-мило! –
Да не снизу! под стропила!
Под стропила, голова!!
Пусто ль ехать нам, ребятки,
Немцу память не оставив? –
Без команды, в безпорядке,
Там и сям, гляди – десятки
Дымно-красных мутных зарев.
Ну ж и крепко! ну ж и ловко
Отомщаем мы врагу!
Всё в огне! Ищи ночёвку!
Видно, спать нам на снегу…
Ладно, нам выходит туго,
Ну и ехали ж не зря! –
Расцветает над округой
Небывалая заря!
И несётся наша лава
С гиком, свистом, блеском фар –
Кляйн Козлау, Гросс Козлау{123} –
Всё в огне!! Мычат коровы,
Заперты в горящих хлевах, –
Эх, милаши,
Вы не наши!
Нам самим бы по здорову…
Вьются, рвутся, пляшут змеи!
С двух сторон взвилось столбами,
С двух сторон сплелось над нами –
Пылью огненной, звездами,
Искрой, блёсткой, головнями
Так и сыпет нам на шею.
В книгах рыскает, голодный.
Самодельно крыты толем
Шесть машин моих походных…
Нам самим бы не сгореть тут!
И кричу в румяном свете:
«По махальщику – наверх!»
Взобрались. Полой шинели
Машут, пашут, отметают.
Ну, спасибо, пролетели!
Ухо-парни, службу знают.
Площадь. Сгрудились машины.
Жили, дьяволы, богато!
Вот когда вы, именины
Неизвестного солдата!
Шнапс хлобыщут из бутылки,
Тащат смокинги в посылки –
Что ты будешь с солдатнёй!..
Кто-то скачет на кобылке,
Крестит небо головнёй.
Разбрелись, пируют, шарят…
В лица пышет, в лица жарит.
В золотом огне сгорев,
Из-под новых тёмных кровель
Валом валит чёрный дым –
Завоёванного кровью
Никому не отдадим!
Кто-то, руки в растопырку,
Загонявшись, ловит кур –
И над всем возносит
