кирка

Свой готический ажур.

Д’ ну ж и жарко! Д’ ну ж и ярко!

Как при солнце, словно днём.

Как бы кирку нам под арку,

Вон под верхнее оконце,

Подцепить бы язычком?

Пир и власть! Ликует хаос!

Ничего душе не жаль!

Кто-то выбил дверь в Gasthaus[15]

И оттуда прёт рояль.

В дверь не лезет. И с восторгом

Бьёт лопатой по струнам:

«Ах ты, утварь! Значит, нам

Не достанешься, бойцам? –

Не оставлю военторгу,

Интендантам и штабам!»

Кто-то бродит беззаботно –

Знатно хряпнул, развезло, –

И со звоном, палкой, в отмашь

Бьёт оконное стекло:

«Где прошёл я – там не буду!

Бей хрусталь, дроби посуду!

Вспоминайте молодца!

Добро ль, худо ль, янки-дудль!

Лам-ца-дрица! лам-ца-ца!»

Рвёт и рвёт, как склад патронов,

Черепицу сгоряча.

Вдоль деревни запалённой,

Красным светом озарённый,

Сыпет Ванька ублажённый

И – в гармонику сплеча:

«Ра-азменяйте мне сорок миллионов

И купите билет до Сергача!..»

Знай – лады перебирает!

И коровы умирают,

Обезумевши мыча.

«Заплатил братан мой смертью,

Заплатить бы мог и я…»

«По машинам! Что вы, черти?!

Впереди – добра, друзья!»

И – к пожару от пожара,

Снег под скатами буря,

И выхватывают фары,

Мёртвым светом серебря,

Нескончаемую просадь

Буков, липок и дубков,

Гильзы, ящики набросом

И обломки передков.

Снова зарево растёт.

Локоть – мостик – поворот{124} –

Всё в огне! Но чудеса:

Заводские корпуса

Пощадили небеса

И столпившийся народ

У распахнутых ворот.

Мне стучит в стекло кабины

Старшина неутомимый:

«Разрешите выслать взвод

На разведку в спиртзавод?

Десять новеньких канистров

У меня, вишь, завалялись…»

«Но ни капли в рот! И быстро!»

«Для науки! на анализ!»

«Знаешь, там этил, метил…»

Но уже он соскочил.

Взявши в руки большемерный

С долгим череном черпак,

Ловко взлазит на цистерну

Старый бес, седой казак.

Помахал толпе папахой,

Окрестился вольным взмахом:

«Помолитесь, христиане!

Умираю ради вас!» –

Зачерпнул – понюхал – глянул –

Опрокинул словно квас.

Крякнул, вытер сивый ус.

«Ух, чертяка,

И спиртяка!..

Навалитесь, добры люди!

Хоть за вкус

Не берусь, –

Горяченько будет!»

Не дослушав, повалили, –

Ай, спасибо казаку!

Комиссары – разрешили!

Трибуналы – в отпуску!!

Снова катим, снова катим

По пылающей стране,

И мотив из Сарасате

Так и вьётся в уши мне –

Неотстанный, непоборный

Зов лукавый, не военный:

«Этот веер чёрный!

Веер драгоценный!»{125}

Величаво и зловеще

Труд пылает вековой.

Пламя плещет, пламя хлещет

У меня над головой.

То багрово, жирно, жадно

Языком махнёт в окно,

То над башенкой оно

Располощется нарядно,

Златоструйно, многоскладно,

Огневое полотно.

И опять он, и опять он

Из-за чёрно-красных пятен

Зол, торжественен, понятен,

Соблазнительно игрив

Тот же дьявольский мотив,

Тем же крадущимся скерцо

Всё сильнее, всё сильнее –

«Ну какое сердце

Устоять сумеет?..»

Что ж, гори, дыми, пылай,

Трудолюбный, гордый край!

Средь неистовства толпы

Мести в сердце не ношу:

Не сожгу в тебе щепы

И дворца не погашу.

Я пройду, тебя не тронув,

Как Пилат, омыв персты:

Меж тобой и мной – Самсонов{126},

Меж тобой и мной – кресты

Русских косточек белеют…

Чувства странные владеют

В эту ночь моей душой:

Ты давно мне не чужой.

Нас с тобой сплело издавна

Своевольно, своенравно.

Шли в Берлин прямой чертой –

Я с надеждой, с беспокойством

Озирался – не свернуть бы…

Я предчувствовал, Ostpreussen[16],

Что скрестятся наши судьбы!

Там, у нас, погребено

Пылью лет, архивов тайной

То, что вами взнесено

Спесью башен в Хохенштайне{127},

Что забыть мне не дано,

Знать и помнить велено:

Как Четырнадцатым годом

Вот по этим же проходам –

Межозёрным дефиле,

Вот по этой же земле,

В шесть солдатских переходов

От снабженья, от тылов,

За Париж, за чудо Марны

Гнали слепо и бездарно

Сгусток русских корпусов;

Без разведки и без хлеба

Гнали в ноги Людендорфу,

А потом под синим небом

Их топили в чёрном торфе.

Шедший выручить, от смыка

Был отозван Нечволодов{128}…

– Затая в себе до крика

Стыд и боль того похода,

В храмном сумраке читален,

Не делясь, юнец, ни с кем,

Я склонялся над листами

Пожелтевших карт и схем.

И кружочки, точки, стрелки

Оживали предо мной

То болотной перестрелкой,

То сумятицей ночной.

Жажда. Голод. Август. Зной.

Дико вскинутые морды

Рвущих упряжь лошадей –

И не части – орды, орды

Обезумевших людей…

А теперь несётся лава

С гиком, свистом, блеском фар:

Виндткен, Ваплиц и Орлау, –

Что деревня – то пожар!

Треплют, роют и ворошат,

Самоходки стены крошат.

В прорву проволок и надолб,

Поверх сровненных траншей

Валит русская громада

Жерл, моторов и людей!

Только-только осветило

Лес и поле серым светом, –

Небо всуплошь кроют «илы»

К немцу с утренним приветом,

Гулом радостным победы

Полнят душу, дразнят слух…

Пушки-гаубицы едут

Ста-пятидесяти-двух.

Чтоб поспеть, не спя ночами,

Тракторами-тягачами

Тарахтят без остановки –

Сколько весишь, там не спросят;

Лихо, вихрем, левой бровкой

«Студебеккеры» проносят

Лёгкой стайкой трёхдюймовки:

«Эй, труба! Конец держи!»

На три четверти«доджи»

Прут и прут сорокапятки –

Те, что с горечью ребятки

«Прощай, родина!» зовут.

Вперебой им, там и тут,

Шатко, валко, вперепрыжку

По раскатанной земле –

Миномёты-коротышки

За задками «шевроле».

А для самой модной драки,

Кто не видел – посмотри, –

Тянут янки-автотраки

Пушки русских «БС-три»{129} –

Друг за дружкой, друг за дружкой

Катят новенькие пушки –

Долгоствольны, дальнобойны,

Нет таких ещё нигде,

До прорыва бьют спокойно

С огневых, как АДД[17].

Чуть прорыв – туда их ветром,

На наводочку прямую, –

«Тиграм» на два километра

Прошибают лобовую.

Поздний плод большой науки,

Прут «И-эСы»[18], танки-щуки.

Снявши с рельс своих полотна,

Чередой, впритирку, плотно,

Не идут – плывут заботно

С полным грузом спелых мин

Три восьмёрки катерин.

Год назад оравы пешей

Чтотянулось вдоль шоссе! –

Умудрил теперь их леший –

На машинах вся и все!

Обнаглевшая пехота

Переделалась на мото:

Пулемёты и пожитки,

Бронебойки и зенитки,

Связь и хим-, дери их прах, –

Всё уселось в кузовах!

Нет пути! Дорогу ширя,

Целиной гремит в обгон

Танков «Т-тридцать четыре»

Безшабашный эшелон –

Снег и землю с лязгом роет.

Мчат казаки конным строем,

С красным ленточьем лампасов,

Остро вскинув плечи в бурках, –

С каждым часом, с каждым часом

К Найденбургу! к Найденбургу!{130}

В Найденбурге рвёт огонь

Добрый камень старой кладки.

Город брошен в безпорядке,

Взят в наживной лихорадке

И, за немцами вдогон,

Тут же брошен, снова взят

Новой лавою солдат.

Ни гражданских, ни военных

Немцев нет, но в тёплых стенах

Нам оставлен весь уют,

И, сквозь дым, сквозь чад, сквозь копоть,

Победители Европы,

Всюду русские снуют;

В кузова себе суют:

Пылесосы, свечи, вина,

Юбки, тряпки и картины,

Брошки, пряжки, бляшки, блузки,

Пишмашинки не на русском,

Сыр и круги колбасы,

Мелочь утвари домашней,

Рюмки, вилки, туфли, мебель,

Гобелены и весы, –

А на ратуше, на башне,

Прорываясь в дымном небе,

Уцелевшие часы

Так же честно мерят время

Между этими и теми,

Меж уходом и приходом,

Тем же ровным-ровным ходом,

Лишь дрожат едва-едва

Древних стрелок кружева{131}.

Стройной готики обвалы

В дымной гари – как завалы,

Узких улиц поперёк.

Пробки, сплотки и заторы,

Тем не к спеху, этим скоро –

По ступенькам, на порог

Прут российские шофёры,

Перекосом, залихватски,

Набекрень, – пройдём везде! –

Мы привычны к азиатской

Тряске, ломке и езде!

Угол улиц. Кем-то встарь

Втащен, брошен здесь дикарь –

В сто пудов валун скалистый.

Из него, сечён резцом,

Выступает хмурый Бисмарк

С твердокаменным лицом.

А под Бисмарком стоит

Чудо-юдо рыба-кит –

Сколько едем, вширь и вдоль,

Ну, такого не видали:

Вынес русским хлеб да соль –

Гля! – немецкий пролетарий!

Да с салфеткой, да на блюдо…

– Что ты вылез? – Ты откуда?

– Пекарь, что ли? – Ладно, ехай!

– Он живой? – А ну, пошпрехай!

Может, кукла?

На вопросы

Распрямляется в ответ:

– «Их бин коммунист, геноссен!

Я вас ждаль двенадцать лет!»

Лейтенант затылок чешет:

Может, враг, а может, свой,

Может, правда, может, брешет,

Трать на них, собак, конвой…

«Отведите в полковой!»

Фронт волною, фронт волною…

Дома в два зайти конвою,

Шкаф прошарить и столы –

И у этой же скалы

Из седла не обернётся,

Карту смотрит капитан.

А у немца сердце бьётся:

«Хёхсте фрёйде! Роте фаан’…

КПД унд ВКП…»{132}

Перевёл ремень бинокля, –

«Где ты взялся, будь ты проклят?

Отвести на дивКП!»

«Ну, пошёл! С тобой тут, с фрицем!»

…Фронт катится, фронт катится…

Тот же Бисмарк, тот же угол,

Но в сомненьи и в испуге

Угасает немца взор.

«Вен их мёхте майне лебен,

Майне крэфте… их… зоэбен…»

«Гад. Шпион. Завёл молебен»,

Пишет в «виллисе» майор:

«СМЕРШ. С приветом. Соловьёву.

Шлю какого-то чумного.

Разберись там, оперчек,

Что за чёрт за человек».

Морщит лоб суровый Бисмарк.

Ветром дым относит быстро.

Канцлер глыбу, как ковчег,

Словно взяв её навздым,

Высоко несёт сквозь дым.

И отводят коммунара

От подножья валуна.

Он кричит мне с тротуара:

«Гнэдиг’ хэрр! Моя жена…

Геринг-штрассе цвай-унд-цванциг…

Диз’ унвюрдиг’ комёди…{133}

Я вернусь…»

Вернёшься, жди!..

Иностранцы, иностранцы!

Ой, по нам, младенцы вы.

Ой, не снесть вам головы!..

Цвай-унд-цванциг, Геринг-штрассе.

Дом не жжён, но трёпан, граблен.

Чей-то стон, стеной ослаблен –

Мать – не на смерть. На матрасе –

Рота? взвод ли побывал? –

Дочь-девчёнка наповал.

Сведено к словам простым:

Не забудем! Не простим!

«Кровь за кровь и зуб за зуб».

Девку – в бабу, бабу – в труп.

Окровлён и мутен взгляд.

Просит: «Тёте мих, зольдат!»

Уж – темна. Не видно ей:

Я – из них же, я-то – чей?

Нет для вас больниц, врачей.

Сплав стекла в местах аптек.

День сереет. Тает снег…

Жил да был партай-геноссе,

Не последний и не первый,

Легший гатью под колёса,

Под колёса Коминтерна.

Красный ход державный, славься,

Мне сейчас бы трахнуть шнапса.

А ещё повеселее –

Закатиться по трофеи.

На ловца и зверь бежит:

Мимо почты путь лежит.

Этот корпус трёхэтажный

Через час огонь охватит,

А запас, запас бумажный! –

Век пиши и на век хватит.

Хоть пригладь её щекою,

Хоть сожмурься, так бела, –

Я б с бумагою такою

Не поднялся б от стола.

Придирись, – чего здесь нету,

Канцелярская душа! –

Всякой жёсткости и цвета

Триста три карандаша –

Не щепятся, не занозны,

Древесина их мягка,

Без усилий, грациозно

Нажимает их рука.

Кох-и-Нор, почтенный Фабер –

Век Европе послужил{134}.

– Ну, а если бы теперь я

Понемножечку хотя бы –

Эти ручки, эти перья,

Эту радугу чернил

В пузырьках с притёртой пробкой,

Эти скрепки, сколки, кнопки,

Папки, книжечки, коробки –

Да в машину погрузил? –

Покраснею ль от стыда?

Как я жил? Бумаги гладкой

В ученической тетрадке

Я не видел никогда:

Перья рвут её, скребут,

В грязь до дыр резинки трут,

Словно лимфа крокодила,

Водянистые чернила –

И они на ней плывут!

Грифель – глина; чинишь, чинишь –

Вдруг насквозь весь грифель вынешь,

Купишь мягкий, «В», зараза, –

Режь им стёкла, как алмазом!{135}

И мертвеет вдохновенье,

Мысль роняешь камнем ко дну, –

Как же мне без восхищенья

В этот зал войти сегодня?

Как искатель кладов рыщет,

Обезумев, по пещерам,

Так хожу здесь алчный, нищий,

Лишь одетый офицером.

Уж теперь, когда пришёл к ним,

Только пальцами прищёлкну –

То – забрать, и это – тоже!

Перед кем краснеть я должен?

Я б указчика такого,

Да послал пожить в Союзе!..

«Старшина! Вот это всё вот

Пусть ребята грузят в кузов».

А пока тащат и валят,

Узкой улкой, нам в обгон,

В дымке смеси, в лязге стали

Мчится танков эшелон.

А пока мотор заводят,

Левым боком нас обходят,

Чтоб поспеть подальше к ночи,

Всё, что взято, приторочив,

Бросив всё, что не с руки,

Удоволены победой

И гулянкой, и обедом,

Ухмыляясь, казаки.

В нашей жизни безпокойной –

Нынче жив, гляди – убит,

Мил мне, братцы, ваш разбойный

Не к добру весёлый вид.

Выбирали мы не сами,

Не по воле этот путь,

Но теперь за поясами

Есть чем по небу пальнуть.

Так не зря же, так не жаль же,

Худо-бедно наверстаем!

Скачем дальше! Катим дальше!

В Алленштайн! В Алленштайн!{136}

Алленштайн только взят,

Взят внезапно час назад

Конно-танковым ударом,

Ни сплошным ещё пожаром,

Ни разгулом не объят.

Домы полны. Немцы в страхе,

Запершись в ночном тепле,

Стука ждут в тревожной мгле.

Ночь – горит. Горящий сахар –

Фиолетовое пламя! –

Растекает по земле.

Дрожь огней. Лиловый трепет.

Льёт из склада меж домами

Чай шальной, что нами не пит.

Если в валеных сапожках,

Обходи кругом, Митрошка,

Обходи шагов за сто!

Несмотря, что снег растоплен,

Два узбека в луже с воплем

За вечернее манто

Ухватились, уцепились,

Не уступят ни за что.

Синей шерстью, синим мехом

Отливает. На потеху

Третий, русский, закричал им:

«Погоди! Обоим дам!»

Подскочил к ним – и кинжалом

Перерезал пополам.

В кой бы дом искать добычи?

Где богаче? Где верней?

Ванька в дверь прикладом тычет,

Глядь, а Дунька из дверей.

Что по туфлям, по зачёсу,

Джемпер, юбочка, – ну, немка!

Тем лишь только, что курноса,

Распознаешь своеземку.

Руки в боки, без испуга

Прислонилась к косяку.

«Кто ты есть?» – «А я – прислуга».

«Будет врать-то земляку!

Ни подола, чтоб захлюстан,

Ни сосновых башмаков, –

Пропусти!» – «Да кто ж тя пустит? –

Пьяный, грязный, тьфу каков!..»

К парню – новые солдаты,

Девка речь ведёт иначе:

«Погодите-ка, ребяты,

Покажу вам дом богаче,

Немок-целок полон дом!»

«Чай, далёко?..» – «За углом!

Потружусь уж, покажу,

Как землячка, послужу».

Дверь захлопнув за собою,

Налегке, перед толпою,

Убегает, их маня

В свете синего огня.

За углом исчезли