круто,
Стуки, звоны и возня,
И ещё через минуту
Крик девичий слышен только:
«Я не немка! Я не немка!
Шебаршат единоверцы,
Кто что схватит, где поспеет.
«Ну, какое сердце
Устоять сумеет?!»
Алленштайновский вокзал{137}
Только-только принимал
Пассажиров, кто бежал
Вглубь, в Германию, на запад,
И о том, что он внезапно
В руки русские попал, –
Там, восточнее, не знают,
Отправляют, отправляют
Мирных жителей сюда,
Женщин, девушек-беглянок,
Малых, старых поезда.
А соседний полустанок –
Расхлестнувшийся, туда
Отправляя эшелоны,
В чёрном лаке телефона
Слышит мерно: «Strecke frei»[19].
«Strecke frei!» – весь бой, весь вечер,
Ночь до утра шлёт им, шлёт им
Алленштайновский диспетчер –
Не чужой, нерусский, – свой! –
Немец в бледных каплях пота,
Затаённый, восковой, –
Ходит роботом. Пред ним,
Выпыхая трубкой дым,
Службы общевойсковой –
С пышной чёрной бородой,
Саблю на стол,
Ноги на стул,
В голевом тулупе белом.
Спирт, сопя, из фляжки хлещет.
Выпьет – взглянет осовело.
Перетянут, перекрещен,
Грозен, зол, не жди добра, –
На боку враспах зловеще
Пистолета кобура.
У майора ординарец
Расторопен образцово:
Опростав походный ларец
На пол зала изразцовый,
Мебель шашкой нащепя,
И костёр повеселу
Вот уж брызжет на полу.
Котелки и сковородки –
Всё шипит в порядке чётком,
И домашние консервы
Оживают в кипятке{138},
И вторая вслед за первой
Тонет курка в чугунке.
Напевает, стопку в раже
Опрокинет на лету, –
И порхают хлопья сажи
В электрическом свету.
Доглядясь сквозь дым махорки,
Вижу я – майор не спит:
Мутен, пьян, устал, но зорко
За диспетчером следит.
А диспетчер, горбясь зябло,
Опершись о стол ослабло,
В перезвонах, перемигах
Ламп, сигналов и звонков,
Как привычно, механично
Аккуратен и толков,
Эшелоны принимая,
Одноземцев отправляя
В жизнь иную, в ад и в рай,
Мерной фразой: «Strecke frei».
В час четырежды по зданью
Отдаётся содроганьем
Тяжесть мощных паровозов,
Поездов катящих дрожь…
Разглядеться – он похож
На дворнягу – добродушен,
В лохмах чёрных. Заломя,
Насторожил шапки уши,
И одно торчит торчмя.
Душ распахнутый простор! –
Фронт! – как будто с давних пор
Мы знакомы – руку, руку,
Ты куда? откуда?
– Я?
Я – звукач, ловлю по звуку,
Да не слышно ни…
– Штаба Фронта, из Седьмого –
Разложенье войск противных{139}.
– А! Про вас историй дивных
Я наслышан.
– Сам с какого?
Где бывал?
– Под Руссой.
– Ловать?
Был?
– И ты?
– Ну да!
– И мы
С первых месяцев зимы.
– Генка, кружки! Выпить повод!
Это ж редкостный земляк.
А Осташков?
– Бор?.. Марёво?
– Лупачиха…
– Озерище…
– Где потом?
– Орёл.
– Дружище!
Становой Колодезь?
– Ляды…
Мы же были…
– Мы же рядом!..
– Зуша…
– Чаполоть… Заплот…
– Мост и ров?..
– Да ты присядь!
Генка, скоро там пожрать?
Левин.
– Нержин.
– Яков. Лей.
А тебя?
– Меня – Сергей.
Я – запас.
– И я – запас.
Где уж кадрам, entre nous[20],
Без запасников, без нас,
Эту б выиграть войну!
– Кем был до?
(В косматой шкуре,
В гуле гибнущей земли:)
– Я доцент литературы
Из московского ИФЛИ{140}.
– Из МИФЛИ?!.
(Без шапки…)
Ба!
Я вас видел там! Судьба…
Только эта борода
Не росла у вас тогда.
– С сорок первого. С обетом
Не сбривать до дня Победы.
На лице не помню шрама.
– Ильмень-озеро, раненье.
В ярком верхнем освещеньи
Узнаю, каков был там он:
…«Век великий Просвещенья!
Век Вольтера, век Бентама!..»{141}
Мудрецов по стенам лики,
У студенток трепет век.
«…Восемнадцатый Великий
Человеком гордый век!..»
Помню, помню, свеж, разглажен,
Остроумен, оживлён,
Вёрток, прост, непринуждён,
В смелых выводах отважен,
Красноречием палим,
За звонок читал – и даже
Коридором шли за ним.
А теперь отяжелели,
Разжирели я и он,
Набираем мы разгон.
И взахлёб, безперебойно,
Торопливо, безпокойно,
Пьём ли, курим ли, едим –
Говорим и говорим.
Книгам клич! Сейчас он – царь их!
Реет мысль в его словах,
Жизнь живая блещет в карих
Протрезвившихся глазах.
Трижды клятые вопросы –
Русь, монголы и Европа,
Расстегнулся, шапку сбросил,
Чуток, тонок, мягок, тёпел…
Будто грудь его дыханьем
Говорит он о Германьи,
Понимающий и добрый…
Но разведенные плечи
Высоко несут погоны…
И лунатиком диспетчер
Принимает эшелоны.
И – казаки по вагонам.
Звон от сабель. Стук прикладов.
«Вы-ходи!» – И по перрону
В шубках, в шляпках, в ботах, стадом –
«Без вещей, как есть!..» – безсильных,
Перепуганных цивильных,
Всех пешком на пункты сбора,
Отбивая по пути,
В подворотне, там ли, тут,
Вгоряче пяток минут.
Генерал из интендантов
С ординарцем, с адьютантом
Ходит с палочкой, хромой.
Остриём её как щупом
Отбирает, что – домой.
И едва укажет стэком
Шарфик, перстень, туфли, ткань ли –
Взято вподхвать чела’эком,
Утонуло в чемодане.
Чемоданов с ними три,
Всё поместится внутри{142}.
Буйной ярмарки товары
По платформам, по путям –
С пылу, с жару, шаром-даром
Разбирай ко всем чертям!
Две корзины венских булок,
Узел дамского, грехи,
Сигареты из Стамбула
И французские духи.
Ну, беда, куда всё денешь!
Шелкова белья наденешь
Восемь пар – шинелка туго!
Солдатня столпилась кругом
У покинутой коляски –
Голубой да кружевной:
Вот младенец – он ведь немец?
Подрастёт – наденет каску…
Есть приказ Верховной Ставки!
Придушить его теперь?..
Кровь за кровь!.. «По пьяной лавке
Говоришь или стрезва?
«Дед, не я ведь… Дед, Москва!..»
Ни вздремнуть, ни отдохнуть.
Как в цветном калейдоскопе
Катим, катим по Европе,
От безсонницы, от хмеля
Окрылились, осмелели,
Всё смешалось, всё двоится,
Перекрестки, стрелки, лица,
Встречи, взрывы, мины, раны,
Страхи, радость, зло, добро, –
Прусских полдней серебро.
То – шоссе, то вперекрест
Две слеги – и все в объезд –
Проплывает как во сне:
Где-то в тихой, непроездной
Заснежённой стороне
Чей-то дом уединённый,
Лес нетронутый за ним,
Чья-то шумная колонна
На печной свернула дым.
Чуть моторы заглуша,
Греться спешились, спеша.
Вкруг спины колотят зябло.
В дом! Хохочут: «Матка, яйки!»{143}
И подносит им хозяйка
Наливных сквозистых яблок.
Расхватали, походили,
Меж зубов морозный похруст.
Дай хозяйку застрелили,
Муж в кровати – долечили
Автоматом заодно.
Лишь мальчонок, их внучонок,
Умелькнул, разбил окно –
Как зверёнок,
Как зайчонок,
Полем к лесу наутёк,
Уклоняясь и юля.
Вслед с дороги, чуть не взвод,
Безпорядочно паля:
– Ранен!
– На спор!
– Есть!
– Уйдёт!
– На-ка!
– На-ка!
– Ах, собака,
Убежал… Ну, подрастё-от!..
–
В свете солнца больно глянуть:
Поле снежное искряно,
Ни слединки колеса.
В пухе снега, в блёстках льдяных
Безмятежные леса.
Там у нас, по русской шири,
Фронт стоял – и нет лесов,
Осталась сплошная вырубь
От военных топоров –
Блиндажи перекрывали
Наших сосенок стволы…
Ишь, стоят, горды, белы,
Русской нет на них пилы!
Синим льдом мелькнут озёра,
Белизной увиты реки,
В сёлах – дуб комодов, шторы,
Пианино и камины,
Радио, библиотеки.
Словно путь – проспектом Невским,
В каждом доме – Достоевский,
Полный, розный, а в одном
Даже рукопись о нём.
Нам навстречу понемногу
Оживляются дороги:
Итальянцы, дай Бог ноги
Из союзной им земли,
Так же голы, как пришли,
О добытке не тревожась,
На морозе жимко ёжась,
Каблучишками стучат,
Скалят зубы и кричат,
Машут русским в честь победы.
Р – разбегайся по домам,
Рим, Неаполь и Милан!
Увязав велосипеды
Кой-каким подручным грузом,
Предприимчиво французы
Крутят, отбыв вражий плен,
На Париж и на Амьен!
Не теряйся, молодцы!
…В синем, в рыжем и в зелёном
Валят сбродом возбуждённым.
Пан усатый под уздцы
Фуру горкою спускает, –
Через верх нагружена,
Холст трофеи прикрывает,
И лицо от нас скрывает,
Застыдясь, его жена.
Видно Машку под платочком
И на козлах у поляка!
Ты куда же» – «Мы – под Краков».
«Ай, девчёнка, ходим с нами!
Забодает ведь усами!..»
Мир кружится каруселью,
Всем на свете прощено,
– Но…
Строем зачем-то шагают виновно
Русские пленные. Безостановно.
Спины промечены едкими метками.
Это клеймо не затравишь ничем…
Лиху дорожку под сниклыми ветками
Топчут, задумавшись сами – зачем?
К пиру не прошены, к празднику не званы,
В мире одни никому не нужны, –
Словно склонясь под топорное лезвие,
Движутся к далям жестокой страны…
–
Немцев долгие обозы
Из фургонов перекрытых
Вдоль дорог скрипят, скрипят,
Наступленьем нашим грозным
Где-то северней отбиты
И повёрнуты назад.
Под брезента долгий болок
Сбочь шоссейной на краю,
Терпеливо ждут просвета
В нескончаемом потоке,
Цепенея перед этой
Силой, грянувшей с востока.
И, безвольные к защите,
Прячут голову меж плеч,
Грабь их, бей их, подойди ты,
Чтоб коней у них отпречь.
Но, насытясь в наступленьи,
Как по долгу службы, с ленью
Теребят их захоронки
Наши парни, ковко, звонко
Проходя дорогой торной.
Взять – оно бы не зазорно,
Да ведь возят барахло,
Всюду женщины – в обозе,
Под тряпьём в любом возке,
Разордевшись на морозе,
Нам навстречу налегке
По две, несколько. Одна,
Белокура и пышна,
Распрямясь, идёт не робко
Вдоль шоссе по крайней тропке
С несклонённой головой
В рыжей шубке меховой,
В шапке-вязанке, с портфелем.
Чуть минует с осторожкой
В туфле маленькою ножкой
Занесённые трофеи,
Где укрыто, где торчит
Мы – в заторе. По две, по три
В ряд машины. Кто прыжком
Греет ноги, кто бежком.
…Глаз не прячет, смело смотрит,
Каждым взглядом нам дерзя,
На подвижном белом горле
В роспашь меха – шарф цветной.
С батареей нас затёрло,
И в машине головной –
«Опель-блитц» из Веермахта,
Плавный ход и формы гнуты,
Утонув в сиденьи мягком,
Я сижу, в тулуп закутан.
Чуть щекочет шею шёрстка.
Чтоб не спать – сосу конфетки.
Светит зелено двухвёрстка
В целлулоиде планшетки.
Я и вижу и не вижу,
Как подходит немка ближе,
Как, солдат завидя, шаг
Убыстряет свой и как,
Колыхнув большой фигурой,
Ничего не говоря,
К ней шагнул сержант Батурин,
Цвет-блатняга, на Амуре
Отбывавший лагеря.
Приказал: «А дай-ка портфель!»
С ним – и Сомин. Напряжённо
Подошёл и приглушённо
Ей: «А что там? Покажи-ка!»
Стала выпрямленно-гордо,
Густо краска разошлась.
Расстегнула и как выкуп
Протянула: «Битте, шнапс»{145}.
Треть ли, четверть ли от литра.
Презирая унтерменшей,
Ждёт струной, в румянце. Раса!
Жду, сощурясь – не возьмут ли?
(Грамм пятьсот на день, не меньше,
Из возимого запаса
Выдаю.) Батурин мутно
Глянул, руку протянул, –
Сомин – хвать и, как гранату,
В снег нетронутый швырнул:
«Низко русского солдата
Вырвал, вытряхнул – сорочка,
Гребни, письма и платочки,
Фотокарточек мятель…
Отмечаю ход фронтов:
В феврале мы здесь, а в марте…
«Что тебе?» – Суров, без слов,
Сомин мне в окно кабины
Фотоснимок подаёт.
Взгляд надменный. Снят мужчина.
В форме. С лоском. Оборот:
«Meiner innigst’ g’liebter Braut
In dem Tag… im Garten, wo…»[21]
– «Ну так что ж? Отдай ей. Право,
Я не вижу ничего».
– «Как, а свастика?» – «Да, верно.
Нарукавник». – «Так жених –
Из SS?» – «SS, наверно…
Чёрт их знает, как у них…»
И – махнул рукой на миг.
Различи да доглядись,
Что такую же повязку
Todt[22] носил и Arbeitdienst[23].
Что-то дрогнуло в заторе,
Заработали моторы,
И, уже сдвигаясь с места,
Я увидел: от невесты
Сделал Сомин шаг назад,
Снял Батурин автомат
И – не к ней, а от неё! –
Тело выбросил своё.
Без сговора, полукругом,
Словно прячась друг за другом,
Что? Зачем? Собрать нагнулась,
Оглянулась –
Поняла! –
Завизжала, в снег упала
И комочком замерла,
Как зверок недвижный, жёлтый…
Автомат ещё не щёлкал
Миг, другой.
Я – зачем махнул рукой?!
Боже мой!
«Машина, стой!
Эй, ребята!..»
Автоматы –
Очередь. И – по местам…
……………
«Ладно, трогай, что ты стал…»
Как свежа!.. И в чьём-то доме
Вдоль дорог искать. Но Сомин,
И к гробам родных пришёл.
Как-то немца пожилого
В лес завёз он и убил.
И тогда б – довольно слова!..
И тогда я близко был…
В самом пекле, в самой гуще
Кто же знает – чья вина?..
А откуда? Разве лучше
Из веков она видна?
Кто здесь был – потом рычи,
Кулаком о гроб стучи –
Разрисуют ловкачи,
Нет кому держать за хвост их –
Журналисты, окна «РОСТА»,
Жданов с платным аппаратом,
Полевой, Сурков, Горбатов,
Мог таким бы стать и я…
Победим – отлакируют,
Колупай зарытый грех!..
Все довольны, все пируют –
Что мне надо больше всех?
Всё изгрыз в моём рассудке
В этой жизни мне остались?
Как учил индус Чарваки:
А мои плоды и злаки?
А моя когда же часть?{146}
Был «жемчужиной в уборе
Атеистов» тот индус,
И скрестить с ним речи в споре
Я сегодня не найдусь.
Carpe