diem![24] – гедонисты
Нас учили: день лови!
Дни осыпятся, как листья,
Загустеет ток крови:
Всё слабей, бледней и реже
Острота и вспышки чувств?..
Все так делают. Не мне же
Возражать тебе, индус.
Все так делают! Безплодна
Белизна идей и риз.
И – пустым раструбом вниз.
Слышишь, слышишь зов упорный,
Шелестящий, сокровенный –
Словно волосы Медузы,
Голова войны лохмата{147}.
Сердце пьяного солдата
Из Советского Союза –
Жальте, жальте, жажды змеи! –
В краткий счёт секунд и терций
Он нам зноем жизни веет –
«Ну какое сердце
Устоять сумеет?..»
Отобедав, на диване,
Затянулся сигаретой,
И в разымчивом тумане
Округляются предметы:
В тёмных изразцах камин.
Пена голубых перин.
Нет ни завтра, ни вчера.
Пропируем и прокутим
И проспим здесь до утра.
Снежный свет в двойные стёкла.
Зимний день уже на склоне.
Как в обёрнутом бинокле,
Старшина в докладном тоне
Хитрым вятским говорком
Рапортует, что расставил
Батарею на постой,
Что, жалеючи, оставил
Пять семеек за стеной,
Почему-то вдруг тревожно
Сердце вскинулось моё.
Вида не подав наружно,
Спрашиваю равнодушно:
«Женщины?» – «Одно бабьё».
«Молодые?» С полувзгляда,
Хоть вопрос мой необычен,
Доверительно: «Что надо.
Ну, не знаю, как… с обличьем».
Вот за то, что ты толков,
И люблю тебя, Хмельков!
Сформулировать мне трудно.
Так бы смолк и взял бы книгу.
«…полагаю – в доме людно.
Во дворе видали флигель?
И коровы в хлеве рядом.
Две минуты – и порядок:
Приведу туда любую
Н-н… надоить нам молока…
Лишь бы глянувши – какую,
Вы кивнули мне слегка».
Кончено. Не быть покою.
Ласточкою стукоток:
Ладно! Встал. «Пошли, Васёк.
Быстро. Где они? Веди».
«Ты поймёшь кого. Следи».
Пар и брызги пены мыльной.
Утюги. Угар гладильный.
Боже, сколько их набито!
Не пройти, чтоб не задеть их, –
Бабки, мамки, няньки, дети –
Разномастны, разноростны,
От младенцев до подростков, –
Все с дороги сторонятся,
Те не смотрят, те косятся,
Те не сводят глаз с лица
Иноземца-пришлеца.
Лишь шинель моя шуршит.
А Хмельков – как будто дома,
Отвалясь непринуждённо,
У двери стоит-следит.
Как неловок! Как смешон я!
Лица женщин обвожу,
Но… такой не нахожу:
Кто сбежал в мороз да в лес,
Кто упрятался вблизи…
Чёрт с ним… – «Э-э, wie heissen Sie?»[25]
Худощавая блондинка,
Жгут белья крутя над ванной,
Чуть оправила косынку
И сказала робко: «Анна».
Не звезда киноэкрана,
Не звезда…
Лет неплохо бы отбавить,
Здесь и здесь чуток прибавить,
Нос, пожалуй, великонек,
Да-к и я же не Erlkönig[26]…{148}
Шут с ним, ладно, лучше, хуже,
Неразборно что-то буркнув,
Быстро вышел. Следом юркнул
Старшина. В сенях интимно:
«Всё понятно. Вы во флигель?»
«Я – туда, но только ты мне…
Неудобно же… не мигом…»
«Разбираюсь! Я – политик,
Всё в порядочке. Идите!»
Нежилое. Флигель выстыл.
Хламно. Сумрачно. Нечисто.
В сундуках разворошёно.
По полам напорошёно.
На бок швейная машина.
В верхнем ящике комодном
Перерытое бельё.
До черёмухи ль?{149} – походно
Как устроить мне её?..
Поискал. В пыли нашлась
Подушёнка на полу.
Кем-то брошенный в углу.
Подошёл, брезгливо поднял,
Перенёс его на койку:
Жизнь подносит кубок – до дна!
И не спрашивай – за сколько…
Снега нарост раздышал я
На стекле до тонкой льдинки,
Вижу: в этой же косынке,
Лишь окутав плечи шалью,
С оцинкованным ведром,
Как-то трогательно-тихо
Анна движется двором.
В двух шагах за нею, лихо,
Старшина идёт конвоем.
Глянул пару раз назад,
«Не туда, э, слышишь, фрау!
С тем же самым в кротком взгляде
Выражением печали
Оглянулась – поняла ли,
И прошла к моей засаде.
Дверь раскрыла – на пороге
Я. И удивлённо дрогнул
Рот её. Нето ошибкой
Показалось ей, что здесь я, –
Извиняющей улыбкой
Ей смягчить хотелось, если
Я подумал, что она
Заподозрила меня.
Стали так. Не опуская,
Всё ведро она держала…
В белых клетках шерстяная
Шаль с плеча её сползала.
Дар и связь немецкой речи
Потуплённо потеряв,
Я набросил ей на плечи.
С рук, от стирки не остывших,
Лёгкий вздымливал парок.
Нерешительно спросивши,
Отступила на порог…
Шаг к двери непритворённой,
Притворил её хлопком.
К действиям приговорённый,
Поманил, не глядя: «Komm!»[27]
Ни пыланья, ни литого
Звона трепетного в мышцах! –
Стал спиной к постели нищих
И услышал, что – готова…
…С бледно-синими глазами
Непривычно близко сблизясь,
Я ей поздними словами
Сам сказал: «Какая низость!»
В изголовье лбом запавши,
Анна голосом упавшим
Попросила в этот миг:
«Doch erschiessen Sie mich nicht!»[28]
Ах, не бойся, есть уж… а-а-а…
На моей душе душа…
«Где ты, детства чистого светильник?..»
Где ты, детства чистого светильник?
Дрожь лампады? Ёлки серебро?..{150}
Кто ж как не убийца и насильник
Взялся за перо?..
Соблазнявшись властью над толпой покорной,
Отшагав дороженькой кандальной,
Равно я не видел ни злодеев чёрных,
Ни сердец хрустальных.
Между армиями, партиями, сектами проводят
Ту черту, что доброе от злого отличает дело,
А она – она по сердцу каждому проходит,
Линия раздела.
Выхожу я каяться площадно
На мороз презрения людского:
Други! К радости ль стремиться? – радость безпощадна.
К торжеству ль? – да нет его не злого.
Глава десятая. И тебе, болван тмутараканский!
Под пушками – раскислено…
Снарядами нечислимо
Швыряясь, – малосмысленный
Ведём в котёл по площади огонь.
Муть облак, морозга…
На ленте запись сбивчива,
Слабеет поиск впивчивый,
И вязнет мысль, как в месиве нога.
«Да… Нержин… Понял… К вашему?..»
По глине, снегом квашенной,
С ЦС бегу я к домику КП[29].
Про альфу, дельта-омегу,{151}
Поправки… Всё про то…
…Весь верх снесён, и, кроме как
Две комнаты, – у домика
Всё прочее отметено вчисто.
Налево – настороженный
Не в лица, а скользнув лишь по звездам,
Я вижу: старше нет его.
С готовыми ответами
Внаклон. Но не для этого,
Видать, меня комбриг суровый звал.
Плывёт молчанье лебедем.
«Вы, Нержин… вы… поедете…»
(Куда??) Не мечут ледени
Задумчиво смягчённые глаза.
«Ваш пистолет!..» Естественно.
Я понял, я готов:
Задание ответственно,
И хочет соответственно
Кольцо снимаю с тренчика,
Из кобуры – ТТ{152}
И с приузком ременчатым
Дружочка неизменчива
Кладу пред генералом в простоте.
Взят бережно. Положен он
В глубь ящика стола…
Искорчены! – восторжены! –
Метнулись два, как коршуны,
Из группы напряжённой из угла!
Ещё не понял – что они? –
За пояс! за звезду! –
«Молчать!! Вы арестованы!!!» –
Рукой натренированной
Погоны отрывая на ходу.
Весь мир дрогнул, расщепленный! –
Карманы растереблены.
Миг – холод. Миг – оттеплина.
И грудь. И лоб. И щёки мне ожгло:
«За что??» – ход мысли тореный
Минуть и мне невснос –
В доверчивой Истории
Тьма тысяч раз повторенный,
Ни разу не отвеченный вопрос.
На генерала я таки
Взглянул, на шаг ступя,
Из рук, оплетших натуго, –
В глазах всё та же радуга,
И видит и не видит он меня.
На лбу – печали облако…
– За что? За что?… – Кружат,
По телу с ловким обвыком
Скользят майор с подсобником
И сумку полевую потрошат.
«Давай! Давай!» – Не тешиться,
Не мешкать им со мной, –
И так уж эти смершевцы
Безумно храбро держатся,
Осмелившись прийти к передовой.
Скорее! Под бока меня –
«Давай, давай! Иди!»
«За что же» – Мысли в пламени!
«Вернитесь, Нержин», – каменный
Негромкий слышу оклик позади.
Со всею силой жизненной
Швырнул двоих… – За что??
«У вас на Украинском фронте – кто?»{153}
Андрей!! – догадкой молненной!
За полы тянут. «Вспомнили?»
Как бомба рвётся в комнате,
Встаёт Грузнов и руку жмёт мне: «Я
Желаю, Нержин, счастья вам…»
Он? Счастья? Мне?? Врагу???
Безстрашно твёрд участливый
Приёжились все свитские в углу.
И – всё. И всё… И – кончено…
Надбитая окончина
Задребезжала звончато,
Топорщится их смершевская шерсть.
«Давай! Скорей!» – экзотики
Им на год невпрожёв.
Под кровом хмурой готики,
В тылу, на тайном счётике
Напишется фамилия: «Грузнов».
Идут, неся подмышками
Мы – письмами, мальчишки мы!
Мы записными книжками –
Собрали им улики и обвин.
А книги как?.. За сенцами
Ждёт «эмочка»{154} – ажур!
Воюют, да не с немцами…
Без книг, лишь с полотенцами,
Мой чемодан Илья подносит, хмур.
Ах, умница! Ни отзыва.
Прошёл меж нас обруб.
Всю сцену взглядом грозовым
Как навек будто впитывая вглубь.
Без обыска?.. Забегали:
«Давай!.. Скорее!.. В штаб!..»
Стартёр. Убьют! – до смеха ли!
«Все вещи?» – «Все». – «Поехали!»
И крылья в рыжем снеге наобляп.
Сиденье мягко. Гостем их
Качаюсь между двух.
На тело мне, на кости мне
Спускается спокойствие,
Спокойствие ведомых под обух.
Ты-ся-че-дне-и-ноч-на-я!
Дороженька! Начнись! –
Эх, Пруссия Восточная!
Я знал: в пору урочную
Так просто нам с тобой не разойтись.
В бригадном СМЕРШ час за часом
Стань тут! – стань там! – стань так! –
Обыскивают начисто
И пишут. Номер значится
На каждой – сколько их ещё! – бумаг.
Я в странном безразличии,
Подавлен, оглушён,
Покорен их обычаям:
Пугает околичием
Впервые к нам примененный закон.
«Смотри! Смотри! Ну прост’-таки
Чуть оторвясь от соски, – и:
“Этюды философские”,
“Этюды исторические”, а?»
Слова стоят в обслон.
И я на ловле Истины
Загонщиком был истовым,
Да только неизвестно, в чей загон.)
«У, волк! Вражина! Грозен как:
“Вопрос крестьянский… НЭП…
Что значит смена лозунгов…”
А притворялся козанькой!
Я патриот! – подумать было где б!»
(Её переобушили
В десяток Октябрей,
А я стою, и слушаю,
И думаю – не ту же ли
Готовят участь челяди псарей?)
«Лжедоводов убожество…
Коровьим языком…
Растянутостей множество…»
Что? Что? – о Ком?{155} Ничтожество!
Ты это всё осмелился о Ком??
Как школьник провинившийся,
Молчу, лицом к стене,
Но чувством обострившимся
Всегда во мне клубившийся
Вопрос я ощущаю в глубине
Как на картине Ге{156}.
Всю горечь безкорыстную
Надменным коммунистам, им,
На их самодовольном языке
Как выскажешь? О, тучные!
Вам свет её не дан!
Замок. И оберучную
Большущую сургучную
Печать на обречённый чемодан…
Куда ж меня? Куда они?
Наверное – в тюрьму?
Осмерклось. Фары зажжены.
Немецкою налаженной
Шоссейкою мы катимся во тьму.
Знакомые отметины –
Блукают, черти. Едем мы
К Пассарге, к немцам пряменько на мост!{157}
Дивизий стык, голо.
Местечко безохранное…
На «Hände hoch!» как пьяные
Мы мчим – и всё в молчаньи замерло.
И мост без мин, известно мне,
Нас ждут наготове.
И на открытой местности
Светят по всей окрестности
Лишь только дуры-фары наши две.
Фельдфебель подбоченится,
Я разъясню, кто чей.
Вы – удостовереньица,
Куда ж они поденутся? –
Достанете из глуби кителей.
В сметане караси…
Я – волк? Вы волки те ещё!..
Смолчать? Но где, но где ещё
Найдёшь ты дураков, как на Руси?
Сказал им. Фары – натемно.
«Врёшь?.. Немцы?» – «В двух шагах».
…А было б замечательно?..
Ушла, ушла зайчатина!
И тут же к нам – ба-бах! ба-бах! ба-бах!
Дорога вся пристреляна,
Налёт немецких мин.
Инструкцией не велено
Конвою… чёрт, не стелено,
И грязь… И – порх! И – нет… И я – один.
Спасайся с жизнью краденой,
Канавку не хуля.
Лежком, брюшком во впадину,
Туда бы вас и ладило! –
Осколки и взметённая земля!
Капут! Убьют! До смеха ли?
Забыт и чин и сан.
Поехали! Поехали!
Немножечко отъехали:
«Могли бы вы, товарищ капитан?..»{158}
И – карту мне. И – место мне.
И – двёрочку в отвор,
И усики прелестные
С улыбкой самой лестною
Пощипывает вкрадчивый майор:
«Ведь вы же топографию…»
«Ваш портсигар! Забыл!..»
«Всё выкурит, добавь ему!..»
Как тот, кто эпитафию
Над собственной могилой сочинил
И твёрдо высек сам её
По мрамору резцом, –
Безчувственный, безпамятный,
Уже не здешний, с каменным
Недвижным, отрешившимся лицом, –
Уже ни с чем не связанный,
К чему был так охоч, –
Везу их в пункт указанный,
Туда, куда обязаны
Они меня доставить в эту ночь.
Дорожкой неизбежною,
Сторонкой мимобежною,
То сляклою, то снежною
Мы мчим асфальтом лужистым
В снопах холодных брызг.
Как странно: я ни ужаса
Не чувствую; ни мужество
На дерзкий не наталкивает риск;
Ни горечь отпевальная
Мне сердца не клешнит –
Покачка колыхальная
Мне что-то обещальное
Из образов мелькающих кроит.
Причудливо-озарное
Сверканье бытия! –
Частиц дрожанье марное
Выхватывает фарная
Под хмарным небом синяя струя.
Пережит первый ошелом,
И жизнь плывёт как сон,
И я, и я, легошенек,
Как пёрышко подброшенный,
Несвязан, безтелесен, невесом.
Что благо нам? что
