лихостно? –
Чья знает голова?
Кто в высоте надвихорной
Уловит рока прихоти,
Паденье отличит от торжества?
Проносятся старинные
Дома, ста лет дубы,
Шлагбаумы, разминные
Пути, дощечки минные,
Ограды, телеграфные столбы.
В чугунной арке – свастика,
Под арку – виадук,
И – взлёт. И тут, как раз-таки,
Меня мгновенным настигом,
Как ястреб, мысль подхватывает вдруг:
– В Москву?! Копил я истиха,
Но в этой вот стопе, –
В ней взрыв под всю софистику,
Под всю эквилибристику
Обтёрханных жонглёров ИКП[30].
Лечу на них обвалиной! –
Я камень не лежач! –
И злобная оскалина
Под кляплым носом Сталина
Была бы мне удача из удач.
Инструкция – ломи!
Здесь – СМЕРШ, здесь чернь карьерная,
Но там, в Москве, наверное,
Кого-нибудь пройму же я речьми?
Безхитростно-сермяжная
Фронтовая братва!
Прости-прощай, отважная!
Дорога черезкряжная
Ведёт меня к минуте торжества!..
У церкви домик пастора
Армейский СМЕРШ занял.
Меня отводят насторонь,
Где разделён на карцеры
Бетоном облицованный подвал.
Ступеньки вниз. Проржавленный
Вступая в мир затравленный,
Взглянуть на мир оставленный,
Лицо я поднял к небу зимних туч.
Где звёзды счастья?.. Исчужа,
Когда гремнул замок,
В просвет, едва очищенный,
Под третью четверть выщерблен,
Блеснул печально лунный облонок…
–
Всё наше нам восполнится,
Вернётся нам в отдар.
В СМЕРШ Фронта пеших, помнится,
Из Остероде в Бродницы
Нас гнал конвой казахов и татар{159}.
В чём честь? И в чём безчестие?
Сказал: не понесу!
В шинелях, едким клейстером
Промеченных в глубь ткани под ворсу.
Нельзя… Не понесу!
Кому ж. Их шесть изменников,
Шесть молчаливых пленников
С наспинным белым ознаком «SU»[31].
Коль скоро русских – семеро,
И я – я капитан! –
Восьмой пусть, мило-немило,
Хоть немолод, но немец ведь, –
В пути пускай несёт мой чемодан.
Да и не кашей ячною
Тот немец был взращён –
Едал за жизнь удачную!
Он всей фигурой взрачною
От нашей мелкой жмуди отличён.
Едва отнятых прав! –
Сержант – с советским сердцем, и
Советнику коммерции
За то, что тот одутл и беложав,
Отдал распоряжение
Шесть спин… Ни осуждения…
Шесть спин… Ни одобрения
В пяти «SU» корявых не прочесть.
И прав ли кто? Кто именно?
Четыре по два вслед…
Ни вин. Ни лиц. Ни имени.
Лишь странным взглядом вымерил
Меня шестой из пленников, сосед.
Глубоким, блеклым иссиня,
Погаснувшим в плену,
Он посмотрел так пристально,
Он, римлянину, молча мне вернул…
Шёл встречь дорогой грязною
Чуть попьяну обоз.
Ездовые развязные,
Нестроевые, праздные,
И грохот ломыхающих колёс.
Давно ль б они в приветствии
Тянулись предо мной? –
Из всех восьми, кто в бедствие
Попал и шёл на следствие,
Теперь меня отличили толпой.
Мои ли канты красные
Их привлекли с телег? –
«Предатель!» – «Сволочь!» – «Власовец!» –
Кричали мне, в безклассовый
Как будто я мешал войти им век…
Ругнёй и грязи комьями
Швыряли, слали мат…
Пред ними, незнакомыми,
Я улыбался – поняли б,
Что вовсе я ни в чём не виноват.
Но пуще разъяриться их
О, крики те!.. О, лица те!..
О, sancta, o, simplicitas![32] –
Вязанка Яну Гусу на костёр…{160}
Глава одиннадцатая. Дым отечества
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нём отозвалось!
Пушкин
Вагоны стучат и грохочут,
Кружась, проплывает земля…
То крест раздорожный, то очеп
За синим дымком февраля.
То крест, то колодезный очеп
За синим дымком февраля.
А изморозь сеется на лес,
Нагие деревья синя,
И ёлок темнеющий навис
В свечении мутного дня.
Затянуты стелевом облак
Невидящие небеса…
В подскоках отчётливо дробен
Настойчивый стук колеса.
В подскоках отчётливо дробных
Настойчивый стук колеса.
То выступит конус костёльный,
Мелькнёт на пролеске жильё…
А мысли невольно, невольно
Стучат и стучат своё.
То сказочный конь «студебеккер»
С разбегу взлетит на откос…
Я еду – как Кюхельбекер
На царский пристрастный допрос{161}.
И так же – везут жандармы,
И так же, как он, я прав…
На долгой открытой платформе
Военные – я и конвой,
Да четверо девушек в форме,
Должно быть, что в отпуск домой.
А то всё озябши, впритиску,
Кто в вечных российских платках,
Кто в шляпках, носимых в неблизких,
Не-русски весёлых краях,
Кто в коже дублёной зипунной,
Кто в лёгкой пушистой ворсе,
Стары, середовы и юны,
И женщины, женщины все.
Чумазых мешков рядных.
Пригрели детей постарше,
Качают детей грудных.
На нашей платформе, на смежных,
То личики девушек нежных,
То скорбные лица старух.
То личики девушек нежных,
То скорбные лики старух.
До края тесно, не прошёл бы
Ногой, и зерну не упасть.
Тоскливые женские толпы
Сбирает советская власть.
Сбирая, везёт их, везёт их,
Суд будет им скор и прост…
Чугунно стреляя в пролётах,
Прошёл под колёсами мост.
Стреляя, стреляя в пролётах,
Прошёл под колёсами мост.
Поверх одеяний неярких,
Привставши, глядит детвора.
Кружась, проплывают фольварки{162},
Уходят назад хутора…
Кружась, проплывают фольварки,
Скрываются хутора…
Уральской казачьей когда-то
Я присказки слышал слова:
«Живите, живите, ребята,
Пока не узнала Москва!..»
Живите, живите, ребята,
Пока не дозналась Москва!..
Стучат и грохочут вагоны,
Колёсами в снежной пыли…
Последние перегоны
Ещё не советской земли…
Последние перегоны
Ещё не советской земли.
Живите, фольварки и сёла,
И режьте свиней к Рождеству,
Молитесь в высоких костёлах,
Пока вас не тянут в Москву.
А мы – неужели ж, холопы,
Нам доля покорных люба? –
Поэтому ли из Европы
Нас в Азию гонит судьба?..
А нас, недомык, из Европы
На родину тянет судьба…
И, как в девятнадцатом веке,
От самых германских границ
Я еду, как Кюхельбекер,
В дичайшую из столиц.
Сольдау, и Млава, и Прасныш,
И Острув, и Белосток…
В Совдепию, на восток…
Телячий, ободранный красный
В Совдепию, на восток…
Остались недели до мира{163} –
Жена – возвращенье – дом –
Везут меня три конвоира,
Ночьми стерегут чередом,
Настойчиво, безотвязно
Меня охраняют днём,
Ведут себя парни разно,
Но выстрелят все втроём.
Три звёздочки на погонах
У старшего. Мы с ним на «ты».
В попутных машинах, в вагонах
И пешими до темноты
Идём мы и едем, и едем,
В пути не теряя ни дня,
И водкою за обедом
Старшой угощает меня.
Мы держимся по уговору,
Как будто худого нет.
Мне легче, когда как на вора
Не смотрят мне люди вослед.
Спокойнее довезут.
Наружно вполне беззаботны,
Натужно меня стерегут.
Решётчатой вереницей
От снежных заносов щиты.
Погонов уж нет, но – петлицы,
И пуговицы золоты, –
Кажусь чудаком-офицером,
Всё ближе к эС-эС-эС-эРу
Гремит и гремит состав.
О, если б я крикнул! Но впусте:
Надолго ль? о чём закричу?
И надо бы крикнуть! – а с грустью
Смотрю на людей и молчу.
С пронзительной тягостной грустью
Я в лица смотрю и молчу.
Теперь я, теперь понимаю,
Как мог, заворожен петлёй,
Так странно молчать Николаев{164},
Так в царство подземное теней
Мы все на петле палача
Нисходим с последних ступеней,
Я жил?! – то над книгами функций,
А то в диаматном раю… –
Как солнце заката безумцу,
Теперь освещает мою
В чаду головных горений
Нелюдски прожитую жизнь,
То в поисках точек зрений
То в жертвах на коммунизм.
Нет месяца – в этом же бреде
Черкнул – любя? не любя? –
И с этим письмом, как с последним,
Оставить на раздорожьи:
Жил близок тебе или чуж?
Родная! С раскаянной дрожью
Прощения просит твой муж.
А ты как пропавшего безвесть
Меня будешь чтить в живых…
Не жди, пока дивная резвость
Играет в движеньях твоих.
Природы своей многодарной
Безплодной тоской не суши, –
И я отойду, благодарный,
Что я не сгубил души.
Но кто же напишет и в ящик
Опустит моё письмо?
Бок-о-бок сидит автоматчик,
Неспящей судьбы зреймо{165}.
И вдруг я встаю в озареньи,
Иду, пробираясь меж ног, –
С напрягшимся подозреньем
Встаёт конвоир-паренёк.
К военным иду в наитьи,
К тем девушкам четверым:
«Землячки! Вы что же молчите?
А, девоньки? Поговорим!..»
Им лестно. С призывной улыбкой
Они мне место дают.
Всё с той же покачкою зыбкой
Вагоны стучат и бьют.
Всё с той же покачкою зыбкой
Вагоны колотят и бьют.
А я опьянён находкой,
Движенья мои легки:
Поглядывай, служба, вот как
Умеют фронтовики!
То девушкам в лица, то посверх –
В лицо конвоира гляжу.
Он – кликнуть второго, но после
Раздумал: покойно сижу
В шинели своей капитанской,
Куда – ухажор лихой.
Подсядь я не к ним, а к гражданским,
А так размягчели складки
Его молодого лба:
– Валяй, дескать, всё в порядке! –
Храню молодецкий пошиб,
Плету болтовни кружевцо,
И к крайненькой, самой хорошей,
Своё приклоняю лицо.
Смотрю не на грудь, не на плечи, –
Смотрю, что глаза добры.
Не слушают с этой поры.
Но всем мы, но всем видны…
Она учащённо дышит,
И щёчки её красны.
В пути словить жениха.
С улыбкою легконравой,
Я ей говорю деловито,
Надев выраженье любви:
«Прошу. Не подайте. Виду.
Услышав. Слова. Мои».
Истомно гляжу, очарован,
В её подресничную тьму:
«Не бойтесь. Я. Арестован.
Везут. Меня. В тюрьму…»
Вояка! – где нужно – храбрость,
Где нужно – страстью горю:
Я дважды. Его. Повторю».
Молчит. Опустила ресницы.
Молчит, сама не своя.
«Напишете. Четверть. Страницы.
Напишете ей, что я…»
Тотчас потуплённых очей,
Как будто дыханием скверны
Коснулся её плечей,
Как будто проказу, коросту,
Увидев на теле моём,
Вся съёжась, придавленным ростом,
Отсела, где те втроём.
Мой парень – и тот сожалеет.
– Что, брат, не выходит, мол?..
И женское сердце умеет
Воспитывать комсомол!
И добрые броневеют,
Вступившие в комсомол…
А то – так она со страху?
Цыплёнку хочется жить{166}.
…Рассечена резким взмахом
Моя последняя нить.
С тоскою смотрю я на лица, –
Всё ближе, всё ближе граница
Подходит железной чертой.
Подходит всё ближе граница
Безжалостною чертой.
Вот – столб пограничный. И, золот,
На нём знаменитый герб:
И бьющий по мозгам молот
И бьющий по душам молот
Разболтанный, полусожжённый,
Ворвался и стал эшелон.
Начальник, но не станционный,
На шапке, на вороте белка,
Оленяя шёрстка унт.
Досочка застругана стрелкой:
Расплывчивым чёрным по стрелке –
«Сходи-и-и!» – И, проживши сызмальства
Послушно свои года,
Все женщины сходят. Начальство
Укажет, кому куда.
Идут, нагрузившись, как мулы.
Узлы в напряжённой руке.
Мешки за плечами. Баулы.
Отведенный пункту сбора,
Обнесен забором сарай,
Ко внешней двери затворы
Прихлопаны невзначай.
Ко внешней двери запоры
Приболчены невзначай…
И несколько дней ещё.
На карточки, формы и бланки
Правительство не нищо.
Заполнят они анкеты,
Покажут, где были и с кем,
Как бросили землю Советов
И к ней воротились зачем.
Анкеты своим порядком
Пойдут, на особом счету,
А женщины – в Котлас и в Вятку,
И в Кемерово, и в Читу{167},
И будут там ждать решенья,
Не загромождая дорог.
Одним придёт прощенье,
Тем высылка, этим срок.
Меня – не в закут: опознаша
Своих, доверяют своим.
Чиста подорожная наша,
И путь наш неумолим.
Я знать не хочу и не знаю,
Что именно писано там, –
Надменно перроном шагаю,
И двое идут по пятам.
Шагаю перроном, шагаю,
И двое идут по пятам…
Их третий к платформе, где грузы,
Нас примут в лоно Союза,
Средь их набитых тяжелеет
Сержанты везут – трофеи,
Я – приговор, я – Магадан{168}.
Дойдя по платформе до края,
Я делаю поворот, –
Расходятся, уступая
Меж ними мне проход.
И – снова за мной, в напряженьи, –
Полёта ли ждут, прыжка?.. –
Восточный ветер, круженье
Порхающего снежка.
Всё чаще, всё гуще круженье
Порхающего снежка.
А ветер играет, ушами
Военной шапки трепля.
Иду, а внизу под ногами
Отечества земля.
В Европе я мало вызнал,
Промчал меня вихорь лихой…
Земля моей отчизны
Опять под моей ногой.
Хожу – и конвой мне взабыть,
Мне кажется – я одинок.
Сто сажен лицом на Запад,
Сто сажен лицом на Восток.
Сто сажен, сто сажен на Запад,
И столько же на Восток.
А ветер швыряет жмени
И блёстками жжёт свежо.
Мне вновь на тебе хорошо!..
Сыт Лондон. Пирует Вена.
Наряден и весел Стокгольм.
И нам бы туда, ubi bene[33],
Забывши лачужную голь…
Так нет, не забыть же, на поди! –
Вот едут, – зачем? спроси…
Не жить им покойно на Западе,
Оставив сердца на Руси.
Слепящею непогодиной
Сдвигает всё ближе озор.
Какая ты к чёрту родина,
В лохмотьях, завистно, грубо,
Во власти прохожей нечисти –
За что ты мне
