ли,

Вам не дали?! А – палка зачем?

…Знаю, знаю я поле ржаное,

Когда в «юнкерсах», в «хеншелях» небо черно,

Нет снарядов, орудье не бьёт ни одно…

Трое суток метался – и в подлой измене

Не убив себя! – сдался, и вот виноват…

Эх! я всех их! я всех бы сейчас – на колени!

Пред тобою, русский солдат!!

Что-то там, по воронкам, их мало лежало!

Кто лежал – тот срывал комиссарские шпалы{180},

Хоронил средь зелёной травы…

Рвали когти в Москву господа генералы,

Деранула за Волгу Москва из Москвы…

Завтра – праздник… Уж флаги за зоною алы,

Уж белеет, крепчает зима.

Где теперь ты? Таскаешь ли шпалы

На дороге Тайшет – Колыма?

Под Норильском волочишь цынготное горе?

В ледовитой ли тьме Воркуты?

Или сосны кряжуешь на вьюжной Печоре?

Или уголь долбишь в подземельях Инты?

Помнишь – воздух, застойный, как в яме,

Своды серые старой добротной тюрьмы,

Где июльскими тёмными долгими днями

О великом и малом печалились мы?

Кто там не был! какие огни не сходились!

Монархист ли, марксист ли, – но только б не раб.

И сшибались до пены, до ярости бились,

Хлебной крошкой, табачною пылью делились,

Обнимались на смерть, уходя на этап.

Невесомая мысль! – для стихов и для лекций

Вечерами сдвигались, под лампами дым, –

Атом. Гоголь. Барокко. Наследственность. Рим.{181} –

И учёные сыпали блёстки коллекций

Неучёным, но тёртым друзьям молодым.

Хмуро слушали, как на духу.

Зёрна брали, с усмешкой отвеяв труху:

Отхватили нужды эти русские парни –

И в навозную бочку впрягались попарно,

И сбирали картофельную шелуху.

Умудрила их жизнь! От Норвегий до Ливий

Исходили Европы красу и тщету,

Повидали, где мягче, сытей и счастливей,

И вернулись в родимую нищету.

Тут их ждали. Тут выдержать буйные дрожжи

Запахнулась вкруг них крепостная стена…

Неприютная Русь! Что ты знаешь? Быть может,

Этой самой закланною молодёжью

Ты и будешь когда-нибудь спасена?..

1946

Мечта арестанта

Мне б теперь – да в село Алтая,

Где и поезд не будит тишь,

Где пословица золотая:

«Меньше знаешь – больше спишь».

Я хоть жив, а других – искромсало…

Каково б мою горечь – да тем?

Нет!! Чтоб жизнью платить – сызначала

Нет таких философских систем!

Десять лет мне прогнить в этом склепе,

Десять зим набежит в волосах…

Мне – бродить бы сейчас по степи

И встречать восход в овсах.

Отличать бы от вяза – ясень,

От чижа и синицы – щегла,

Знать повадки леща, карася,

Знать приметы дождя, тепла.

Мне – в Алтай бы! Высоким стремленьям

Отдал дань я, и будет с меня.

Я грущу по коровьему пенью,

По оскалу улыбки коня.

Мне б – избёнку пониже{182}. Нисколько

Не взмучая счастливую тьму,

Я б учил ребятишек, но только

Арифметике и письму.

1946

Через две решётки

Ты – как девочка молодая!

Ты всё та же, не блекнет лицо.

Свежим даром любви обладая,

Распрямись же! сними, родная,

Обручальное наше кольцо.

Ты не знаешь, что значит ждать!

Холодеть. Каменеть. Скрывать.

Человеку ль пред жизнью не сдаться?

Ведь не год. Ведь не три. Ведь не пять!

А с войною – пятнадцать!

Облетят твои свежесть и цвет,

Подо льдами надломится стойкость.

Не клянись опрометчиво, нет!

Даже сказочный срок – семь лет.

Даже в сказках не ждут по стольку…{183}

1947

Ванька-Встанька

Когда было мне годика три,

Принесла забавушку мне нянька{184}.

Опрокинув, пустила: – Смотри,

Ванька-Встанька!..

Потолкала с тех пор меня жизнь, пошвыряла,

Отняла, всё что было сначала

Мне, юнцу, нерасчётливо щедро дано,

Сколько раз гнула так, что казалось тошно

Даже выжить до вечера.

Но…

День покойный удайся, проглянь-ка

Ласка женщины, друга слово, –

Я упорно, как Ванька-Встанька,

На своём подымаюсь снова.

И ведь всё уж потеряно, кажется,

И сомненьям моим не улечься, –

А опять я готов отважиться!

А опять я готов увлечься!

Как же мало надо для тела,

Чтоб от недуга к жизни взняться!

К т о ж мне душу такую сделал,

Что опять я могу смеяться?

1947

Романс

А. Б.{185}

Да, я любил тебя! Была ты

И в чёрном панцыре бушлата

Цветок призывного греха, –

Дочь мужика, чей быт богатый

Смели и выжгли излиха.

Я помню вечер: снег мелькучий,

Пред вахтой рваную толпу,

– И тень от провол’ки колючей

Терновым венчиком на лбу.

Рука в руке, мы любострастно

Сплотились в сутисках толпы,

– В твой лоб девичий ясно-ясно

Вонзились чёрные шипы…

Как на картине, на иконе,

Я вижу этот образ твой,

Какой тогда тебя я понял

И полюбил тебя какой.

Ты билась годы в частом бредне,

Потом ослабла и – пошла…

Я не был первый, ни последний,

Кому готовно отдала

Свой рабий час, саму себя ты,

Нежитой юности в искуп.

В мужском хмелю, но с болью брата

Я горечь пил с тягучих губ.

Да, я любил тебя! Не только

За дрожь груди, за трепет тонкий,

За сохранённый щедрый пыл, –

В тебе, погиблая девчёнка,

Судьбу России я любил…

1947

«Когда я горестно листаю…»

Когда я горестно листаю

Российской летопись земли,

Я – тех царей благословляю,

При ком войны мы не вели{186}.

При ком границ не раздвигали,

При ком столиц не воздвигали,

Не усмиряли мятежей, –

Рождались, жили, умирали

В глухом кругу, в семье своей.

Мне стали по сердцу те поры,

Мне те минуты дороги,

Те годы жизни, о которых,

Ища великого, историк

Небрежно пишет две строки.

1948

Вечерний снег

Стемнело. Тихо и тепло.

И снег вечерний сыплет.

На шапки вышек лёг бело,

Колючку пухом убрало,

И в тёмных блёстках липы.

Занёс дорожку к проходной

И фонари оснежил…

Любимый мой, искристый мой!

Идёт, вечерний, над тюрьмой,

Как шёл над волей прежде…

В такой вот вечер декабря

Мы шли с тобой когда-то, –

Он так же в свете фонаря

То мелко сеялся, горя,

То сплошь валил, звездчатый.

Тебе на мех воротника

Низался он, сверкая,

В росинки таял на щеках,

Дрожал недолго на руках

И на ресницах таял.

Вечерний снег, вечерний снег!

И ветви лип седые…

Двором тюремным, как во сне,

Иду – и вспыхнули во мне

Все чувства молодые…{187}

1949

Отсюда не возвращаются

Милые мои! Да как же вас утешу?

Разве я словами горе залечу?

Редко я писал вам – и всё реже, реже, –

А теперь и вовсе замолчу…{188}

Решено не мною так, не нами, –

Русскими, однако. Не монголами. Не янки.

Матовыми светлыми ночами

Так постановили на Лубянке.

Ждал я этого – и совершилось эдак.

А услышал – душу повело.

Напоследок! – как же напоследок

Написать вам просто и светло?

Написать, чтоб меньше вы гадали,

Как несу я тяжесть этих лет.

Попросить, чтоб в сердце не рождали

Ужасов, которых в жизни нет.

Мне к лицу нейдёт венок терновый –

Оплетён железным тёрном целый материк!

Нас таких!.. – нас материк здесь новый,

Я к нему, как к родине, привык.

Так не надо этих оговорок:

«Когда с нами был… Когда вернёшься ты…»

Первый месяц, первый год был горек,

Бились о решётку глупые мечты,

А когда завалишь месяцев за сорок –

Видишь: не осталось суеты.

День «освобожденья»

Мне как возвращенье

Тоже рисовался поперву.

Но потом, – в какой тюрьме по счёту? –

Что-то хрустнуло во мне, досохло что-то,

С той поры прошедшим не живу.

Я отвык от внешнего движенья –

От того, что называют волей.

Душу новую, как новое растенье,

Я ращу в себе в недоброй гнили тюрем,

И растеньем этим я доволен.

Разразись теперь «освобожденье» –

Я бы вышел нехотя, сощурен.

На пороге шумного, большого

Долго бы стоял я, бритый и в заплатах.

Это было бы приходом новым,

Это вовсе не было б возвратом!

Я не знаю, было ль б мне свободней,

Если б, в полусвет из полутьмы,

В наше неуютное сегодня

Я, прозревший, вышел из тюрьмы.

С каждым днём я научаюсь видеть

То, чего не видел я вчера,

Узнаю, что клясть, что ненавидеть,

Что кричать – наука не хитра;

Вижу мелким то, что прежде чёл огромным,

И – большим, чем прежде я небрёг;

Я учусь терпенью, я учусь быть скромным.

Если б только мог я, если б только мог

К людям терпеливым стать.

А уж телом, телом

Одеревянелым

Этих лучших лет не наверстать.

1950

Отречение

День второй в себя не приду.

Я – мужик, а рыданьями горло сжало.

Вот она – на каком году

Эта весть меня ожидала…

Ты вошла на свиданье с улыбкою бледной,

В своём старом, потёртом и бедном.

Я прижался к твоей высыхающей груди,

Запрокинул твой лоб – где же? где же ты? – нет

Ни невесты моей, той девчёнки-игруньи!

Ни весёлой подруги удачливых лет.

Боже, как мы развыклись! Как будто

Я – не муж твой, ты мне – не жена!

И – пустые, пустые минуты

Отмерял по часам старшина

С голубою погонной каймой{189}.

И тогда ты взметнула с мольбой

Взгляд, как выкрик, как стон – пожалей! –

И сказала с улыбкой совсем не твоей,

Так легко, так легко: «В первый год

Предлагал мне, ты помнишь, когда-то развод…

А… – теперь?»

Слово – на вес. Не небо над нами –

Вурдалак с голубыми крылами.

И – не голосом, а – губами:

«Заставляют… Не верь!..»

Только тут я заметил, что больше нет

На руке у тебя моего кольца, –

И прозреньем ударил мне в душу свет,

Что это – начало конца.

Сердце ленточкой не обернуть, как ларец,

Не уснуть, не забыться до лучших времён.

Ты не знала ещё! Но я понял: конец!

Это – он!

Я сказал тебе ласково: «И давно б».

Я смотрел, что вступили в твой бледный лоб

Сухо врезанные морщины,

Не разглаженные мужчиной.

«Ты не понял меня!.. Только будем чуть реже…»

– «Всё я понял, родная». Но в папках засаленных

Подшивает бумажки проклятая нежить –

Жандармский корпус Сталина!

Я размеренно высидел, впитывал тонкий,

Тонкий облик твой, станущий скоро чужим.

А теперь вот на скудной тюремной вагонке{190}

Поражён отреченьем твоим и своим.

Я ведь жил – не ценил твою близость и нежность.

Жили вместе – а мне б так и хоть одному.

Вот – и бьёт. Бьёт – развод!

Бьёт о лагерный рельс неизбежность.

Шли давно мы к тому.

Боль такая, что в общей для всех маяте

Оказались мы оба – не те….

1950

С верхней полки «вагон-зака»

Скоро не будет серебряных рощиц,

Зарослей частых, заманчивой тени, –

Едем в пустыню, не будет в ней, тощей,

Писка зверюшек, птичьего пенья,

Влажных покосов, жёлтого жнива,

В воду колодцев не грохнется цепь:

Глушит и давит всякое живо

Мёртвая степь, осолённая степь.

Скоро не будет покровов зелёных,

Жёсткого дёрна, горькой полыни –

В мареве жёлтом песок раскалённый

Кружит и кружит ветер пустыни.

Едем на каторгу, в медные копи.

Вытравит лёгкие в месяцы медь{191}.

Видели. Думали. Жили в Европе.

– В серой больничке везут умереть…

1950

Каменщик

Вот – я каменщик. Как у поэта сложено,

Я из камня дикого кладу тюрьму.

Но вокруг – не город: Зона. Огорожено.

В чистом небе коршун реет настороженно.

Ветер по степи… И нет в степи прохожего,

Чтоб спросить меня: кладу – к о м у?

Стерегут колючкой, псами, пулемётами, –

Мало! Им ещё в тюрьме нужна тюрьма…

Мастерок в руке. Размеренно работаю,

И влечёт работа по себе сама.

Был майор. Стена не так развязана.

Первых посадить нас обещал{192}.

Только ль это! Слово вольно сказано,

На тюремном деле – галочка проказою,

Что-нибудь в доносе на меня показано,

С кем-нибудь фигурной скобкой сообща.

Вперекличь дробят и тешут молотки проворные.

За стеной стена растёт, за стенами стена…

Шутим, закурив у ящика растворного.

Ждём на ужин хлеба, каш добавка вздорного.

А с лесов, меж камня – камер ямы чёрные,

Чьих-то близких мук немая глубина…

И всего-то нить у них – одна, автомобильная,

Да с гуденьем проводов недавние столбы.

Боже мой! Какие мы безсильные!

Боже мой! Какие мы рабы!

1950

Хлебные чётки

Ожерелье моё, сотня шариков хлебных,

Изо всех пропастей выводящая нить!

Перебором твоим цепи строк ворожебных,

Обречённых на смерть, я успел сохранить.

В ожиданьях, безчисленных в зэковской доле,

Прикрывая тебя от соседей полой,

С неподвижным лицом, словно чётки католик,

Отмерял я тебя терпеливой рукой.

Проносил в рукавице, уловка поэта!

Не дойди до тебя я усталым умом –

Было б меньше одною поэмой пропето,

Было больше б одним надмогильным холмом.{193}

1950

Право узника

Ни на что не даёт нам права

Гнёт годов, в тюрьме прожитых:

Ни на кафедры, ни на славу,

Ни на власть, ни на нимбы святых.

Ни на то, чтобы тусклые жалобы

В