мемуарах с усталостью смешивать,
Ни – чтоб юношей племя по жизни бежало бы
Тою стёжкой, что мы им провешили.
Всё пойдёт, как пойдёт. Не заранее
Толочить колею колеса.
Осветлившийся внутренний стержень страдания –
Вот одна нам награда за всё и за вся.
Это – высший кристалл из наземных кристаллов.
И чтоб чистым его донесть,
Будь из всех наших прав небылых – наималым
Затаённое право на равную месть.
Есть – число. Нескончаемо длинно,
Лишь китайцам да русским понятно оно, –
Всех упавших, угасших – безвестно – безвинно…
Мы в числе том – ноли, и ноли, и ноли…{194}
Наше право одно:
Быть безгневным сыном
Безудачливой русской земли.
Пусть вглуби нас обиды сгорят вперегной,
А наружу мы бросим – побеги живые! –
И тогда лишь всплывёт над усталой страной
Долгожданное Солнце России.
1951
«Что-то стали фронтовые вёсны…»
Что-то стали фронтовые вёсны
Навещать меня, живые, как вчера…
Лица чистые, задумчивые сосны,
Русское протяжное «ура!»
Никогда я не любил войны,
Побеждал всегда я неохотно{195}.
Но теперь вся боль моей страны»
Как заряд, забилась в сердце плотно.
Кто Россию в трусости обносит
Паутиной проволок и вахт,
Тех исправит только пушек посвист
Да разрывов безсердечный кряхт.
Оттого дороги наступлений
Оживают, душу теребя,
И сквозь тысячи тюремных унижений
Я солдатом чувствую себя.
Оттого-то я гляжу с издёвкой
На чекистов: гневу не пора.
Будет час! – и я вольюсь с винтовкой
В русское протяжное «ура!..».
1951
Седьмая весна
Шесть кряду лет{196} – тоска весны и злая,
И злая зависть, прошлое кружа…
Но как спокойно я тебя встречаю,
Моя тюремная весна седьмая,
Как безтревожна ты и как чужа.
Там где-то девушкам дарят фиалки,
Там чьи-то платьица белы в луне… –
Тут коршун плавает над лысой балкой
Да степь гола. А мне – себя не жалко,
И никаких желаний нет во мне.
Утрами под ногой ледочек крохкий,
Днём пригорки на сугреве сухи,
Струит тепло и холод воздух вохкий,
С полей отходит влага паром лёгким,
Поют звончей и чаще петухи.
Я – примирён. Я не стегаю тела
В безплодном изнуряющем кругу.
Всё то, что мог, уже я в жизни сделал,
Всего ж, чего так яростно хотел я, –
Всего того я сделать не смогу.
Кто родился тогда – учится в школе,
Кто в школе был тогда – теперь женат.
Забыт я там… Отвык и сам от воли.
Крик журавлей уже не будит боли,
И не следит за их цепочкой взгляд.
Всевидящее! Кротко голубое!
Лишь ты одно свидетелем тому,
За эти годы чёрствые – какое
Я чувство погубил в себе святое,
Принесенное юношей в тюрьму.
1951
Россия?
В России несхожих Россий.
Как кремешками кресим:
«Россия!»…Не в блоковских ликах
Ты мне проступаешь, гляжу:
Среди соплеменников диких
России я не нахожу…
Взахлёб, на любом раздорожьи,
Я – с подлинным русским. Но что же
Так мало я их нахожу?..
Так еле заметно их проткань
Российскую теплит ткань,
Что даже порой за решёткой
Вершит и ликует рвань.
Пытаю у памяти тёмной –
Нет, нет! Я отчётливо помню,
Каких одноземцев встречал!
Но так полюбил их, что ложно
Собрал промелькнувших враздробь,
Торивших свой путь непроложный
На Вымь, Индигирку и Обь…
Россия! Россий несхожих
Наслушал и высмотрел я.
Но та, что всех дороже –
О, где ты, Россия моя?
– Россия людей прямодушных,
Горячих, смешных чудаков,
Россия порогов радушных,
Россия широких столов,
Где робких, податливых, тихих
Не топчет людское юро?
Где в драке и гневный не станет
Лежачего добивать?
Где вспомнят не только при брани,
Где если не верят в Бога,
То пошло над ним не трунят?
Где, в дом заходя, с порога
Где нет азиатской опеки
За волосы к небесам?{197}
Где чтит человек в человеке
Не худшего, чем он сам?
Где рабство не стало потребой
Угодливых искренно душ,
Где смертных не взносят на небо,
Где смелых не ломят вкрушь?
Где поживших предков опыт
Не кроет презренья пыльца?
Где цветен, оперен и тёпел
Играющий вспорх словца?
Где, зная и что у нас плохо,
И что у нас хорошо,
Не ломятся в спор до издоха,
Что наше одно гожо.
За всё расплатиться приспело:
За тех, кто народное дело
С помоями смыл в лохань.
Татарщин родимые пятна
И красной советчины гнусь –
На всех нас! во всех нас! Треклятна
Не стала б для мира – Русь.
В двухсотмиллионном массиве,{198}
О, как ты хрупка и тонка,
Единственная Россия,
Неслышимая пока!..
1952
Да когда ж я так допуста, дочиста
Всё развеял из зёрен благих?
Ведь провёл же и я отрочество
В светлом пении храмов Твоих!
Рассверкалась премудрость книжная,
Тайны мира явились – постижными,
Жребий жизни – податлив как воск.
Кровь бурлила – и каждый выполоск
Иноцветно сверкал впереди, –
И, без грохота, тихо рассыпалось
Зданье веры в моей груди.
Но пройдя между быти и небыти,
Упадав и держась на краю,
Я смотрю в благодарственном трепете
На прожитую жизнь мою.
Не рассудком моим, не желанием
Смысла Высшего ровным сиянием,
Объяснившимся мне лишь потом.
И теперь, возвращённою мерою
Надчерпнувши воды живой, –
Бог Вселенной! Я снова верую!
И с отрекшимся был Ты со мной…{199}
1952
Прощание с каторгой
Читайте,
завидуйте,
я – гражданин
Советского Союза!
Маяковский
Други лет однокаторжных! Я не раз бы
Разделил ещё с вами беседу и долю,
Но оливково-мутный суют мне паспорт{200}
И толкают в спину – н а в о л ю…
Мне из меньшей идти в эту большую зону –
Всё равно как идти бы сейчас к прокажённым:
Притворяться, что вовсе не чувствую боли,
Когда станут мне мясо живое жечь.
К одноземцам советским мне непуть, мне негод, –
Как к монголам, как к половцам, как к печенегам
В их безсмысленный табор невольником течь.
Там не венет в лицо мне мятежным духом,
Не коснётся там радостно-жадного слуха
Ваша смелая гордая речь.
Так к чему ж ожидания столькогодние?
И полёт за решётку, колючку, столбы?
Еду – в зелень, в движенье, в страну многоплодную,
Но меняю тюрьму, где мятутся свободные,
На свободу, где в страхах коснеют рабы.
Еду – нем, с безлучистым, погаснувшим взглядом.
Еду вырыть такую нору кротовью,
Чтобы даже женщина, спящая рядом,
Не видала листочков, прочерченных кровью.
1952
Пятое марта
Где я? Двадцатый ли? Тринадцатый ли век?
Кочевья стан?.. Как черепа их голы!
Раскосый, бронзовый и чёрный Кок-Терек
Встречает смерть Великого Могола.
Мехово-рыжие с голов сорвавши малахаи,
Безсмысленная Азия рябого чтит Юсупа…
О, где ты, каторга?! Братва моя лихая!
И с ними – в рупор лупать…
Единственный, кого я ненавидел!!
Пересчитал грехи? Задохся в Божий час?
Упрямый бес! Что чувствуешь, изыдя
Из рёбер, где держался уцепясь?
Косятся на меня, что-де я шапки не снял,
Но, лагерями мятое, черно моё лицо.
Легко мне, радостно и – жаль:
ушёл от русской мести,
Перехитрил ты нас, кацо!
Ты проскочил и первомартовские царские календы
И не дожил до цезаревских мартовских же ид!{201}
…С камышных мазанок пестро свисают ленты,
И голос диктора наигранно дрожит…
1953
Возвращение к звёздам
Так вот она, воля: над степью – да небо!
Так вот из земных не последняя доля:
Увидеть алмазный осколок Денеба,
В ночной черноте – перемиги Альголя.
Мой прежний, мой запертый, стиснутый мир
Забыл про тебя, голубой Альтаир.
Нам жёлтая зона, слепя фонарями,
Лгала, что померкла Вселенная звёзд, –
Но тех же Плеяд озаренье над нами,
Того же Стрельца полыхающий грозд.
Над темью тупого, жестокого века
Какою надеждой вы блещете мне –
Кипяще, немыслимо белая Вега
И факел Юпитера в Божьем огне!{202}
1953
«Вот и воли клочок. Новоселье…»
В бурой степи да в голых стенах…
Но опять в изуверскую келью
Я свободу свою, как монах,
Истязуясь, постясь, заточаю
И цветов приканавных не рву, –
Кто ты, девушка? где ты, родная,
Для которой теперь я живу?
Столько в памяти скрыто в приглубках –
Распирается череп, треща.
Не хочу истаскаться по юбкам,
Не женюсь для мясного борща,
Комсомольской бояться измены
У себя на дому не хочу!
Ночью слушают чёрные стены,
Как я с досок нестланных шепчу{203}:
– Кто ты, девушка? Где твои зреют
Непреклонность? и верность? и стан?
– Ты, кого б я привёл, не краснея,
В круг высокий былых каторжан?
1953
«Под духмяной, дурманящей сенью джиды…»
Под духмяной, дурманящей сенью джиды
Ты мне странные, чуждые песни играла.
Одинокая цапля в шуршаньи воды
О-тот берег задумчиво долго стояла.
В эту зарость колючих кустов джингиля,
Так обманчиво пахнущих нашей сиренью,
Я тебя увлекал, чтоб ты стала моя,
Я метал тебе под ноги жизнь в нетерпеньи.
И темнел, сокоснувшись упруго с тобой,
И щекою скользил между сборок подола, –
Ты привольным дыханьем в тиши надречной
Разлила деревянную трель Комсомола…
И – откинулся я! И с позорной цыновки
Я вскочил – стало стыдно и больно мне: как
Мог забыть я опухших больных доходяг?
И расстрел? и трёх тысяч три дня голодовку?{204}
Слёзы женщин – иных, кровь – не этих мужчин, –
Всё б ушло из меня, испарившись по капле…
Нет, девчушка! Останусь, останусь один,
Как вон та одинокая цапля…
1953
Три невесты
И куда, бывало, шаг я ни направлю,
Сам не помню как, оказывался вместо –
В комнате, где девушки из Ярославля,
Жили три учительницы, жили три невесты.
Там висели зайчики смешные на стене,
В безделушках девичьих цвела душа живая,
Над мотками розовых, зелёных мулине
Девушки склонялись, вышивая.
Это было так несовременно,
Так милы мне были три головки русые, –
Блока белокрылого, Есенина смятенного,
Бунина закатного, обдуманного Брюсова, –
Я метал им всё, что помнил только лучшего,
Голову в жару свою охватывая,
Отцедил смолы янтарной Тютчева,
Брызнул зелья чёрного Ахматовой.
Клеткам счёт не потеряли{205}, и на горле выемов
Не поправили, и нити брали – те;
Я списать не дам ли песенок из фильмов, –
Лишь одна спросила в простоте.
Иглы быстрые мелькали так же почасту,
Пальцы ловкие скользили по канве…
И холодную, блестящую корону одиночества
Я в ознобе ощутил на голове…
1953
Над «Дороженькой»
Дочь моя! Душа моя! Кудерьки альляные
И тоска Алёнушки в глазёнках голубых!
Ты растёшь без воздуха. Кругом – кругом чужие,
И тебя мне прятать надобно от них.
Ты мала, не знаешь ты: отец твой вовсе не жил
И смятен, как юноша, двенадцать лет спустя…{206}
Те, что в глазках твоих стынут, – те же,
Те же прутья самые, мне небо закрестя,
Не дали ладоням ласки мягкой черпать,
С губ других губам испить медка, –
Оттого так смутно жаден на ущербе
Я к годам, последним к сорока.
Ты мала, не знаешь этого туману,
Когда плоть тугая, как струна.
Я привёл бы в дом, привёл бы тебе маму,
Да боюсь, не мачеха ль она.
Я боюсь, она изменит наш обычай,
Длить беседы нам вечерние не даст,
Иль в безумии твой хрупкий стан девичий
На глумление чекистам запродаст…
1953
Триумвирам
Написано!.. Целого мира
Не так мне страшен суд,
Как то, что, три триумвира,
Вы судите мой труд.
Вы трое, кому я обязан
Всем лучшим! – как строг ваш взор.
С годами, пусть въявь не сказан,
Пойму я ваш приговор.
Как Пушкин, хотел я о мрачном,
То буйной, то грустно-прозрачной
Увидеть алмазные всплески
В засмраженной тесной судьбе,
Безжалостным, как Достоевский,
Лишь быв к самому себе;
Но чутким к узлам свилеватых
Узоров в душе чужой,
Что в мире нет виноватых,
Хотел я провесть, как Толстой{207},
Не к ненависти – к добру.
…Бог знает, насколько это
Моему удалось перу…
1953
«Поэты русские! Я с болью одинокой…»
Поэты русские! Я с болью одинокой,
В тоске затравленной перебираю вас!
Пришёл и мой – мой ранний, мой жестокий
Час истребления, уничтоженья час.
Не знали мы тех лет, отстоенных и зрелых,
Когда со слов спадёт горячности туман, –
Два наших первенца застрелены в дуэлях,
Растерзан третий в рёве мусульман.
Нас всех, нас всех пред пушкинскою гранью
Многоголово гибель стерегла:
Безумием, гниением, зелёным умираньем,
Мгновенным ли пыланием чела;
Повешен тот, а этот сослан в рудник,
Иных подбил догадливый черкес, –
Санкт-петербургские нахмуренные будни
Да желть бензинная лубянская небес…
Чума на нас, российские поэты!
Текучим воском вылиты каким? –
Один – в петлю,
