в сто рублей. Это всё казалось разумно необходимым, и думали прожить так годы, и если курильщик прикуривал во мраке улицы папиросу – то признавалось уликой, что он сигнализировал ещё не прилетавшим вражеским самолётам. Из-за этой всеобщей доточливой маскировки в безлунные ночи многоэтажные громады домов знакомого города становились сказочно незнакомыми, едва распознаваясь верхами на слабом звёздном свету. А при полной луне изображали как будто древний вымерший город, только все здания чудом не в развалинах.
За короткими перерывами на последние известия и инструкции ПВХО лились над городом все первые дни – марши, марши, военные марши: за много лет отстоявшаяся программа радиопередач была сломлена, казалось неудобным транслировать утреннюю гимнастику, беседу с юными натуралистами или фортепьянную музыку, когда где-то умирали люди. Вечером, на час раньше обычного, в душных, занавешенных квартирах звучали последние известия – с рассказами о ратных подвигах наших воинов, с анекдотиками о жизни Чехии и Норвегии под оккупацией{224}, – и всё умолкало.
Кинулся Глеб в военкомат, раз, другой, с ним и разговаривать не стали: до таких ещё руки не дошли.
Между тем военкоматы подчистую забирали вузовских выпускников, едва только они сдавали последний государственный экзамен. Все однокурсники Нержина и близкий друг его Андрей Холуденев уезжали на курсы при Академиях РККА: математики – в Артиллерийскую, другие – в Химическую, Моторизации-механизации… А Глеб оставался…
Такой оскорбительной насмешкой обернулся тот недавний, казалось, дар судьбы. Быть командиром – значит действительно направлять бой, события. А Глеб, в прошлые годы отклонивший и военное училище, вот – превратился в постыдного провожальщика друзей, сам оставаясь в подобии своей прежней жизни, уже неизвестно кем, зачем и на сколько времени.
В последний вечер Андрей приходил прощаться. Глеб и Надя пошли провожать его в перерыв дождя, а дождь опять густо полил – и загнал их в чьё-то чужое парадное, где никто из троих никогда не был, – с чёрным выбитым полом, жёлтой облупленной побелкой стен, холодным сквозняком и засинённой лампочкой откуда-то с высокого пролёта. Это нелепое место прощания было зримым выражением того, что нет и не вернуться больше прежнему миру – миру нищих студенческих вечеринок: бутылка вина на двенадцать человек, между мальчиками – теоретические споры, с девочками – танцы под хриплый патефон, фокстрот «Рио-Рита»{225}. Но всё равно казалась так значительна, так значительна их прежняя жизнь, что и минуты прощания с ней, вот в этом случайном парадном, должны были состояться необыкновенно значительны и особенно умны. А получалось наспех, неуместно, – разволакивала их долгожданная Революционная война.
Надя туго кутала плечи в шаль, местами промокшую от дождя, а голова её была открыта, и светились водяные капли на изгибах локонов. Рядом с Андреем и Глебом Надя казалась маленькой, а из-за худобы и быстрых поворотов к одному и другому – и вовсе девочкой. Она всегда старалась и гордилась не отстать от обмена мыслями между мальчишками. Она и сейчас следила за разговором и бойко участвовала в нём, но ещё, кроме того, всё время помнила, даже не помнила, а чувствовала, что в эту минуту расставания Андрею будет неприятно, если она будет как-нибудь видимо близка к мужу и лишний раз напомнит Андрею о том, что в его жизни, из которой он теперь уходил, не состоялось. И поэтому она старалась даже стоять точно посередине. И Глеб очень это понимал: любил ли Андрей Надю или только тянулся к ней – тут была и пора соперничества, но никогда не разрушившая дружбу.
Андрей был в том хмуро-безразличном состоянии, которое находило на него всякий раз, когда жизнь его тормошила. Он не любил, чтобы события касались его, отрывали от книг, и всегда хмурился с видом человека, слушающего неприятности и ждущего, когда их кончат. Это вовсе не значило, что Андрей не считал правильным ехать воевать, – напротив, все теоретические положения вели к тому, что место каждого из нас на передовой, но была в его теле неподвластная ему инерция покоя, которая и сопротивлялась изменениям. Сейчас он был благодарен Наде, что она так правильно держалась, однако всё равно ничто не могло скрыть от него в этот переломный вечер, что молодость он прожил ни к лешему и если будет жив, то всё будет думать на фронте о такой вот подвижной кудрявой головке. И он старался скорее распроститься и уйти.
А Глеб любил длить всякие необыкновенные минуты – и радостные, и ещё больше грустные, – находя, что в них-то и есть соль жизни. И воспарял разговор к общим вопросам – к непостижимому ходу войны, к явно незакономерному, сугубо временному отступлению прогрессивной армии.
И вдруг иссякли все темы: вспоминать прошлое в этом жертвенном настроении, в эти тяжёлые дни было как-то пошло, говорить о будущем – безумие, а настоящее было – чужое парадное, слепая синяя лампочка, хлюпание дождя за дверьми, – и так недостойно, неярко, непразднично обрывалась молодость и дружба.
– И как же мы дальше?.. Никогда ничего не сможем обсудить?
– Почему? – веско возразил Андрей. – Всё станет дальше яснее, и никто не помешает нам систематически обсуждать это в письмах{226}. Цензура будет следить за чем? – чтобы мы не называли номера части, количества орудий, деревни или дороги, – а обсуждать общие идеи кто же нам помешает?
Казалось, что так. Проходная эта фраза запала в голову обоим.
И они расстались, поцеловавшись.
Андрей поднял воротник и несвойственно быстро ушёл в темноту. А Глеб и Надя по-детски взялись за руки и побежали, прыгая через лужи.
Ещё не жили они так сроднённо, как на этом обрыве несчастья. Всегда Надя робела – но почему-то её именно и влекло: что Глеб, как раскалённый метеор, сжигая и сжигаясь, несётся в каком-то ему одному обозримом пространстве, – и она пыталась лететь за ним и обжигалась, и изнемогала. А сейчас в нём рухнуло всё, что мешало полноте их близости раньше: его торопливость – теперь некуда было спешить, его раздражённое нетерпение – теперь надо было ждать, его целеустремлённость – затмились цели близкие и далёкие. И Надя успокоенно почувствовала, что этот растерявшийся, ошеломлённый Глеб – принадлежит одной только ей, нормальный человек, которого и естественно иметь в муже. А Глебу, когда закачалось в зыбком тумане всё высокое и далёкое, – первый и последний раз в жизни представилось в своей жене – одно, что было у него достигнуто. Никогда ещё их соединение не было таким осенне-сладким, таким безостаточным. Они достигли того безсловного понимания, когда прочитываешь друг в друге мысли и желания. Было, как в маленьком саду перед бурей – уже начавшейся, уже несущейся сюда, уже видной по чёрным облакам, заходящим в зенит, – а ещё ни былинка не вздрогнула и не закружилась, – и есть какое-то острое очарование в том, чтобы сидеть обнявшись на скамье до последней минуты.
Но Глеб делал всё, чтобы разрушить это своё недолговечное счастье. Всех служащих военкомата от низка и до мелькающего блистательного военкома, годного для командорской статуи, он осаждал просьбами о мобилизации. По сводкам Информбюро, по радиоэпизодам боёв Нержин отчётливо представлял, куда он просится, – он просился на смерть, но сердце радостно замирало, когда, казалось, согласие вот-вот вырвется из уст начальника 1-й части военкомата. А тот смотрел на Нержина через стол кисло и недоверчиво. В его размеренном мозгу не было места такой категории людей, как этот худоумный юноша – не подлежащий в эти недели мобилизации, но напрашивающийся на неё. Трезвой натуре, обезпеченной благополучием неприкосновенности, Нержин казался сумасшедшим или лезущим в газетную статью лицемером.
– Так я не понимаю, вы – что? хотите грудью защищать отечество?
Болезненно чуткий к положениям, звучащим фальшиво или выглядящим смешно, Нержин ответил по возможности скромно:
– Да, я хотел бы… на передовую.
Начальник 1-й части откинулся в венском кресле, почему-то затесавшемся между стандартными шкафами кабинета:
– Как вы это себе представляете? В строевую часть как ограниченно годного я вас послать не имею права. – И, раздражившись, вскричал: – Санитаром! Санитаром пошлю! носилки таскать! в госпитале горшки выносить! Пойдёте?
– Нет! – отшатнулся Нержин.
– Так не приставайте, чёрт вас разорви. Когда вы будете нужны – родина вас позовёт.
Тягостно было Нержину и перед самим собой, и перед окружающими, видевшими – или ему чувствительно казалось, что видевшими, – его молодую фигуру не в тяжёлых сапогах и пропотевшей на спине гимнастёрке, а в белой сорочке с отложным воротником; и как завидно было, что все сокурсники поехали в академии и получат там скоро кубики{227}, – а он один останется без звания. Так значит, и просвещённые умы поддаются очарованию комсоставских знаков различия. А ещё укоряют женщин за пристрастие к военным.
Вероятно, в повадке Нержина появилось что-то виновато-стыдливое. И зоркий милицейский глаз сразу и первый это обнаружил. И щепочка ничтожной жизни Нержина заплясала на бурунах там, где поток разрывается надвое, и вместо протоки сверкающего серебра едва не пошла в протоку навозной мути.
Случилось это так. С хлебом были, что называется, «временные затруднения» – многосотенная давка у булочных, два килограмма в одни руки, – карточки ещё не были учреждены. Семья жены суток трое была без хлеба, и Глеб, с детства, с первой пятилетки спортивно натренированный в очередях и в безочередьях, в рывках и «доставаниях»{228}, взялся «достать». Для этого с конца ночи надо было стать в воротах своего дома и ждать рассвета. Во всех воротах улицы стояли такие же стартовые группы, косились друг на друга, но к булочной преждевременно не бежали: ведь хождение по улицам в целях безопасности города было запрещено, по ним только мерно прохаживались ночные патрули да милиционеры. Но как на клочках свинцовеющих туч электричество накопляется, накопляется – и наконец невыносимая разность потенциалов сошвыривает истомевшие заряды в молнию, – так вдруг без команды, без знака, без сговора, без умысла, не в миг, когда бы особенно рассвело, – кто-то дрогнул, кто-то качнулся, третий шагнул – и изо всех подворотен, сливаясь в одну лавину, толпа хлынула к булочной. Это была атака, которой не все войны могут похвастаться, – атака, где никого не надо подгонять, где все беззаветно бегут, отдавая своё лучшее. У стены булочной круглая толпа должна была вытянуться гуськом – она гудела, билась, но никак ей это не удавалось: каждый считал, что прибежал раньше других. Был и Нержин в этой бойкой толпе. Он надёжно занял одно из первых мест у стены, держался рукой за выступающий кирпич косяка – и поэтому не шумел, не толкался, а терпеливо ждал, что через
