два часа привезут хлеб, а через три откроют магазин.

Несмотря на это, милиционер, подошедший навести порядок, не тронул тех, кто толкался, ни даже тех, кто дрался, а выбрал именно Нержина с его худощавой чванливой учёностью меж босоногих мальчишек, бранчливых старух, крикливых баб и девок. Милиционер поманил его, Нержин выразил удивление. Милиционер позвал его вслух, окликая «белой рубашкой». Нержин не шёл. Милиционер стал расталкивать притихшую толпу. Нержин выступил навстречу и попросил объяснения. Тот потребовал идти за ним в участок. Нержин выразил формальный протест, но уступил, чтобы не попасть в смешной скандал. И они пошли.

Путь был долог – четыре длинных квартала. Сперва Нержин испытывал только досаду, что очередь, так удачно и ценой двух безсонных часов занятая, – пропадала. Потом, квартал за кварталом, с уничтожающей усмешкой взглядывая на истуканье-красноватое лицо милиционера, Нержин охладел и стал скучать. Ничего не было во всём этом замечательного, из околотка его тотчас же отпустят, но глупо встретить кого-нибудь из знакомых, идя в таком соседстве.

В милицейском участке за барьером сидели двое. Истукан доложил:

– Вот, товарищ лейтенант, этот – устраивал панику.

Нержин заговорил с возбуждённой быстротой:

– Послушайте, товарищ лейтенант, это совершеннейшая чушь. Я стоял абсолютно спокойно, порядка не нару…

– Вы… подождите, – холодно прищурился милицейский лейтенант. – Сядьте. – И повысил голос: – Сядьте вон там дальше!

– Позвольте, зачем мне сидеть? Мне идти нужно!

– Сядьте, говорю.

Нержин попал средь людей, не понимающих по-русски? Пожав плечами, он сел на лавку и стал пристально-невнимательно разглядывать казённое убранство дежурки: кумачёвую скатерть с большим чернильным пятном, мутный графин с отбитым горлышком, шкаф для бумаг с непритворяющейся перекошенной дверцей, множество бумажных папок в шкафу, толсто-брызжущее перо-рондо в руках дежурного.

Пятнадцати минут не прождал Нержин, как два других милиционера завели двух других задержанных и сдали их под тем же тавром:

– сеял панику;

– распускал слухи.

Не будь Нержин двадцатитрёхлетним телёнком от философии, он бы уже всё понял: что позавчера была несуразная, с братьями и сёстрами чуть ли не во Христе, с перерывами дыхания и бульканьем воды речь Сталина, что подхвачены новые словечки – «сеятели паники», «распространители слухов», и издан же такой Указ{229}, и нужна ловля на него, вчера было в милиции инструктивное совещание, а сегодня с утра они вышли на ловлю, чтобы цифрами задержанных в суточных донесениях доказать свою бдительность и оправдать своё существование. Но Нержин понимал вещи слишком сложно, чтобы понять эту слишком простую вещь.

Ещё два раза он протестовал против задержания, дежурный подозвал его наконец, записал фамилию и адрес и отпустил, пообещав, что вызовут. Нержин только усмехнулся, выходя из прокуренной дежурки в свежую зелень июльского утра, ему было ясно: не найдя за ним ничего, его отпустили вовсе.

А через день пришла на дом фиолетово-заляпанная повестка с указанием часа вызова к следователю. Это было уже так глупо, что переставало быть смешным. Нержин едва дождался указанного времени, почти прибежал в милицию, вошёл в кабинет, энергично тряхнув распадными волосами, – пора было оторвать от себя эту безделицу, влипшую, как клещ. Он порывисто зачастил неотразимыми аргументами, – зачёсанно-прилизанный младший лейтенант указал ему на стул поодаль от себя, старательно вправил новое перо в ручку, выбрал из чернильницы со дна какие-то набухшие лохмотья, долил свежих чернил и стал перелистывать бумаги. Какие ещё могли быть бумаги по этому делу?

Текли минуты, порыв падал, и у Нержина не стало больше слов, он растерянно следил за переворачиванием бумаг. Перелистав так две папки, следователь взял чистый бланк протокола допроса, зачем-то поглядел его на свет и медленно стал задавать вопросы: фамилия, имя, отчество, год рождения, род занятий, домашний адрес. Нержину было дико, что следователь как будто вовсе не стремится выяснить истину, а только заботится о том, как бы ровней и красивее заполнить строчки, – и это в такие буревые дни, когда на западе сталкивались миллионные армии, мотодивизии неслись в прорывах со стокилометровыми скоростями, – а здесь тикали ходики, медленно поскрипывало неграмотное перо, и к тому же по безсмысленному никчемному случаю. Милиционный лейтенант писал как будто то самое, что говорил Нержин, но совсем другими словами, – и вышло, что Нержин подтвердил факт своего участия в организации хлебной очереди около такой-то булочной в четыре часа утра, где и был задержан блюстителем порядка, совершившим его привод в милицию. Всё это было изложено в виде вопросов и ответов, без синтаксиса, но с витиеватыми росчерками, подтверждено росписью Нержина в конце и вместе с 206-й статьёй об окончании следствия{230} подшито в папку, где уже раньше были подколоты показания милицейского чина.

Нержин пытался добиться приёма у начальника отделения, но это оказалось невозможно, – и он вышел на улицу с тоскливым ощущением, что с ним сыграли невесёлую и неумную шутку. Это было фу! – воздух! – бумажка! – это не должно было ничего за собой повлечь, но осело в душе дурным настроением.

Случилось так, что на этот вечер Надя обещала Эллочке Довнер, давней школьной подруге Глеба, мягкой, умной девушке в больших круглых очках, что они с Глебом к ней придут. Все куда-то так быстро разъехались и рассыпались, что из большого круга друзей только они и могли прийти на вечерок, разделить с Эллочкой эту ставшую в тягость роскошь гостиной, с роялем, утопными креслами, зеркалами, коврами, без всезапрещённого теперь радиоприёмника, погадать о смутном будущем, погрустить о милом прошлом, сидя в сгущающихся сумерках на балконе над главной улицей города.

Красавица Большая Садовая, давно Энгельса, прямая как стрела, чисто вымытая, зелёнодеревая, пёстропрохожая, освобождённая теперь от гремящих трамваев, мягко шуршащая шинами легковых и троллейбусов, шаркающая подошвами пешеходов, – главная улица Ростова не была освещена обычным ярко-частым светом своих фонарей и ни единым зашторенным окном, – но тем мягче выступала из мрака в молочной накидке лунного света. Внизу, под балконом, эта улица, бывшая свидетельницей и поверенной всей двадцатитрёхлетней жизни этих молодых людей, изнывая в душистой июльской ночи, была и сейчас переполнена гуляющими. Обилие белых южных костюмов в белой луне, неторопливые проплывы гуляющих без обгонов, без толкотни, даже синие лампочки киосков с мороженым и газированной водой – всё это было так празднично, так покойно, так далеко от войны, – даже хотелось на вечерок притвориться, что войны никакой нет, что она не врезалась жестоким угловатым металлом в мягкое тело жизни, что можно мечтать о будущем, можно слушать концерты… Нет! даже в изобилующей квартире Довнеров притворяться не удавалось: сам папа-Довнер{231} завтра-послезавтра должен был уехать не в какое иное место, как на фронт. Молодые люди видели с балкона, как подъехала его легковая.

Доктор Довнер, за сорок, хотя и играл большую роль в официальной стороне жизни, но внутренне вполне презирал её, всегда предпочитая ей сторону фактическую, вещественную – то есть как оно всё есть, а не как его пытаются изобразить. От этого он имел в жизни большой успех. Сам полный, подвижный, румяный, жизнелюбивый, он легко отличал людей нужных от безполезных, дельцов от говорунов, знал, что делается одно, а пишется другое, и охотно вступал во взаиморасчёты «мы – вам, вы – нам», вовремя прибег и под спасительную сень всемогущей партии – и к весне 1941 года был одной из заметнейших личностей Ростова – заместителем начальника облздрава, директором крупнейшего диспансера, членом областного и городского советов депутатов трудящихся, столь удачно сочетая в себе врача-администратора и беззаветного коммуниста.

О Глебе доктор Довнер имел представление довольно туманное, но примечал его как принадлежность молодёжного ужинного стола, бывавшего в их квартире. И сейчас узнал его, когда вышел на сумеречный балкон, движимый желанием побыть с дочерью. А Эллочка, с очень добрым, сочувственным сердцем и полнейшим непредставлением реальной жизни, хотя уже, или именно потому что, училась в литературной аспирантуре, тут и пожаловалась, крутя около маленького носа цветок:

– Папа! Вот Глеба куда-то тянут ни за что, следствие, протокол…

Глебу стало неудобно, что невольно оказался как бы просителем. А Довнер слегка расспросил о подробностях и заразительно смеялся, из чего Глеб тем более убедился, что не стоило и заговаривать о таких пустяках. Посидели на балконе, поговорили, – доктор зазвал Глеба в комнату, отдельно от девочек.

Он, такой гражданский, уже был в военном мундире, странно увидеть. Портной потрудился, подгоняя мягкошерстую гимнастёрку к его рыхловатой фигуре с брюшком. Широкий комсоставский ремень был застёгнут на одну из первых дырочек. Но при всём том он держался вполне браво, три шпалы краснели в петлицах{232} по обе стороны его добротной шеи, и он выглядел не жертвой военного урагана, а человеком, довольным сменой работы и формы одежды. Ехал он начальником полевого госпиталя.

И вот в эти последние день-два его опытности, уже свободной от тыловых забот и ещё не загруженной фронтовыми, следственное дело Глеба представлялось как на ладони:

– А ты понимаешь, чем это пахнет? Десять лет лагерей.

У силы угрозы, у степени опасности есть предел, выше которого они никого не пугают. Мы испугаемся, встретив бандита, вынимающего нож, но не дрогнем, если он воскликнет: «Я поражу тебя ста молниями!» «Пять месяцев» больше бы испугали Глеба, чем «десять лет». Но папа Довнер не шутил. Он лениво опустился на диван, как артист, которого слишком много вызывали на «бис», и, полузакрыв глаза, сказал:

– Дети, дети, чему вас в университетах учат?.. – кивнул на абонентскую телефонную книжку: – Ищи своё отделение. Кабинет начальника.

– Сейчас… вечер, – нерешительно возразил Глеб.

– Профессия такая, по ночам работают, – жмурился папа Довнер. – Ищи.

– Неужели вы и его знаете? – торопливо перелистывал книжку Глеб.

– Кого я не знаю, спроси! Все командные высоты должны быть в руках у пролетариата{233}. Сейчас могу тебе самолёт заказать на Дальний Восток, сделать директором ресторана, положить в санаторий беременных женщин – хочешь? Сколько? 05384?

Даже в той манере, как он, не отслонясь от спинки, белым пухлым пальцем властно набирал номер, никогда не упирая палец до конца, но всё же настолько доводя круг, чтобы номер набрался, и трубку держа в той же самой руке, – даже в этой мелочи сказывался человек, овладевший командными высотами полумиллионного города.

– Алло!.. Четвёртое отделение?.. Капитан Максимов? Это доктор Довнер… Здорово, здорово… А ты как?.. Я тоже… Какое дельце?.. Ладно, через ВЭК[35] проведём, присылай, скажу заместителю… Сам? Сам на фронт ухожу… Слушай, у меня к тебе тоже один вопрос. Запиши-ка там фамилию… Нержин… Николай, Евгений, растяпа, ж… Да. Записал? Там на него твои хлопцы дело состряпали, но это ошибка… Ну да… Ладно, потом позвонишь… Сейчас