проверишь? Ну проверь…
Поигрывая трубкой невдали от уха, Довнер смотрел на Глеба, но думал уже не о нём, о своих заботах. Глеб смотрел на подполковника Довнера и удивлялся: странно двойственно он воспринимал его. По всем теоретическим воззрениям ведь он перерождал советскую систему, замысленную такой совершенной, такой кристальной. Но всякий раз, когда Глеб видел его широкое улыбающееся лицо, быстрый взгляд, выражающий хоть и не возвышенный, но стремительный и всё охватывающий ум, Глеб косвенно угадывал те обезоруживающие взаимные сделки, всегда клонящиеся к выгоде частных лиц и не столько к выгоде обогащения, а к выгоде уклонения, избавления, освобождения, и удивлялся, почему Довнер никак не вытягивает на осудительный тип, а определённо симпатичен.
– Да… Нашёл? Уже на послезавтра к слушанию? Ну погаси, погаси… Будь здоров… Да, да, сделаем.
Довнер мягко положил трубку.
– Ты понял?
Нет! Так и до самого конца Нержин не понял и не ощутил опасности. Правильные указы против сеятелей паники, которые он так недавно приветствовал, не могли же коснуться его самого! Так легко миновало, как будто и не было: огромное колесо прокатилось, едва не размочив его в мокрое место, – а Глеб не мог даже понять, что оно есть и что оно – катится.
А оно – катилось. И уволокло шестидесятилетнего чудака-художника Германа Германовича Коске. Он был немец (сорок лет уже живший в Ростове) и как таковой в первые же дни войны был забран.
Об этом Глеб узнал от Ляли. Он встретил её днём неподалёку от городского сада, и они зашли туда посидеть. Белели вдоль аллей нагие античные статуи{234}, о которых в пяти инстанциях решали, не разврат ли это. Ещё и осени не было, а уже под безжалостным солнцем кой-где желтели листья.
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем…
Радио уже стало разбавлять военные марши вальсами и фортепьянными отрывками, – война становилась бытом.
Глеб с болью смотрел на такое с детства знакомое Лялино лицо – теперь лицо тридцатилетней дородной женщины в соку, – но от этого самого покоя, удовлетворения лицо её потеряло прежнюю одухотворённость, прежнее изящество. Только когда от лёгкого ветра солнечные пятна колебались на её лице – Глебу проблескивала прежняя Ляля – та, которая рисовала миниатюры, аккомпанировала Герману Германовичу, – и та похудевшая, поблекшая, статуей захолонувшей скорби слушающая письмо, заученное наизусть перепуганным мальчиком.
Одиннадцать лет прошло с того письма и с того сыро-холодного вечера, когда долго после заката чёрные тучи над Темерником{235} хранили непонятно кровавую кайму. После Глеба никто никогда больше не видел Александра Джемелли и ничего о нём не узнал. Только строки его прощального крика любимой девушке навсегда врезались в память мальчика – и Глеб, не смея обвинять, в глубине смел не простить Ляле измены тому, кого она могла бы носить в сердце дольше. Больше года Ляля ходила гордая, замкнутая, молчаливая, потерявшая всю свою живость и весёлость, – и вдруг на тенистом Пушкинском бульваре, у окон музыкальной библиотеки, Глеб встретил её об руку с каким-то мясистомордым человеком, живот которого под белой рогожкой не по возрасту выпирал из ошкуры парусиновых брюк. Ляля шла размягчев, опираясь о руку спутника, потеряв свою несгибаемую ровность фигуры, эту невидимую внутреннюю костяную струну. Глебу было тогда только четырнадцать лет, в ту весну он ещё только смутно догадывался о губительном чувстве любви, – но испытал оскорбление за погибшего.
Позже он узнал, что это был Борис Браиловский, тоже студент-путеец, курсом старше Ляли. Хватка его была мёртвая хватка дельца, а не инженера, – или уже не должно было быть инженеров таких, как Лялин отец Олег Иванович? Все пять институтских лет Браиловский был усиленно занят партийной и профсоюзной работой, верховодил на институтских собраниях, не сходил с красной доски – и был истым «руководящим товарищем» уже не двадцатых, а тридцатых годов – толсто-авторитетным, властно не терпящим критику, которую по должности постоянно призывал, и совершенно безразличным к чьему-либо благу, кроме собственного. Экзамены он сдавал или с глазу на глаз, или к концу, когда уже в аудитории почти никого не было, сидел с билетом минут десять, потом подходил к профессору в своём френче с расстёгнутым воротом и говорил:
– Вы знаете, профессор, уж вам придётся пойти мне навстречу{236}. В эти дни был занят общественной работой, это одно, а второе то, что вы не можете же подрывать мой авторитет перед всей студенческой массой…
Он не просил – он требовал своего. Профессор воровато оглядывался, краснел и торопливо ставил в зачётную книжку тройку, а более робкий – и четвёрку.
Бурно перекипев с родителями, вызвав почти высказанное недоброжелательство знакомых, Ляля вышла замуж за Браиловского. Замужество перед самой защитой дипломного проекта оторвало её от института, потом ей захотелось переменить профиль – незадолго до войны она всё же кончила институт, но так уже и не работала ни одного дня, став хозяйкой, занявшись убранством покоев и устройством приёмов, достойных главного инженера монтажной конторы – должности, занятой Борисом сразу же, безо всякой посылки на периферию.
Браиловский процветал на работе, несмотря на то или именно потому, что осуществлял не техническое, а только общее руководство. Верхушка конторы состояла из трёх человек, они собирались друг у друга ежевоскресно для карт и для водки – и приводили жён. Упоминание о симфоническом концерте или о драме в стихах вызывало изжогу у пятерых из шести членов кружка. Ходили в оперетту, в цирк, катались на лодках по Дону, выезжали весной в загородную рощу, а летом – на курорт, но только затем, чтоб сменить обстановку для тех же карт и той же водки. Между жён можно было похвастаться новыми туфлями и невозможно показать ящик с акварельными красками.
Но сейчас здесь, в саду, когда они, может быть, навсегда прощались, располневшая Ляля опять привиделась Глебу прежней – чуткой, тонкой королевой его детства.
Они прощались у нижнего фонтана – ей было на Садовую, ему – на Пушкинскую. Гипсовый дискобол швырял свой диск. В воздухе висел тяжёлый южный зной, от которого, что ни лето, кто мог, уезжали на курорты, и тревога, от которой в это лето, кто мог, уезжали в эвакуацию. Монтажная контора Браиловского эвакуировалась в Новосибирск.
Глеб взял Лялю за обе руки.
– Как смешно, Лялька, что когда-то ты казалась такой высокой, а теперь, оказывается, я длиннее тебя. А Миша вытянулся бы ещё выше… (Миша был рано умерший брат её и друг детства Глеба. А что бы – теперь? Неразгаданная жизнь, оборванная в тринадцать лет.)
В последний раз обернулся на Лялю снизу, из цветника. Она шла ровно, легко – вот такая же клумба роз над её сердцем или надмогильный дёрн?
И никто ещё не знал, что она уже угадала: что муж скоро бросит её.
Глеб рассказал о встрече и о судьбе Германа Германовича маме. Только тут узнала и мама!.. (Так любившая Ляльку когда-то, почти не встречалась с ней после её замужества.)
Эти последние дни Глеб снова жил у мамы{237} – в хибарке, где жил с ней и всё студенчество: восемь квадратных метров, выгороженных из бывшей конюшни, с низким потолком и оконцами под навесом той конюшни.
А с холостяком Германом Германовичем, как, подрастая, догадался Глеб, у мамы в прошлые годы был роман – но она не вышла замуж ни за него, ни за кого другого, опасаясь дать сыну отчима. А Глеб нисколько и не боялся того: он нисколько не боялся над собой суровости и не искал нежности.
Материнское сердце в детях, а детское в камне, – говорит пословица. Растёт ребёнок, потом мужает – и кажется ему стержнем жизни его собственное существование, а родители как бы приложением. Многие ли жадно расспрашивают родителей о подробностях и извивах их жизни? Это всё – уже прошлое, а главное время существования наступает ведь только теперь. Не много искал Глеб узнать о рано умершем отце, никогда им и не виданном. А мать положила жизнь и здоровье единственно на то, чтобы вырастить сына – как будто его будущая жизнь много важней её собственной. Она надрывалась на службе, на вечерних сверхурочных, а жильё всегда бывало без воды, а на печь почти никогда не хватало угля, и стирать надо было в холодной передней и носить ополоски по морозу. Так она получила туберкулёз и благодарна бывала месткому за санаторную путёвку – временную оттяжку развязки.
Мать была Глебу и свой человек – но и не такой же свой, как лучшие друзья, с которыми можно было теоретизировать, острить и планировать будущее. И не такой же близкий, как вот уже год молодая жена, с которой и отделился.
Надя, по путёвке облоно, уже уехала в школу в Морозовск, Ростовской же области{238}. Там была нужда и в математике.
Начинался учебный год, военкомат не брал, – так не сидеть же без дела, надо работать.
Только и оставалось матери – вот случайные дни, когда сын, без жены и без университета, так жадно слушает каждые последние новости и чувствует себя жгуче потерянным в тыловом городе, опустевшем ото всех друзей. И чтоб уравновесился сын – ему надо попасть на фронт, а тогда мать и вовсе его потеряет. Так что ещё утешалась, отпуская его всего лишь в Морозовск, на лиховско-сталинградскую ветку.
Она проводила его до ступенек вокзала – а внутрь нельзя было войти, у кого нет проездного билета. Там на угловых ступеньках они и попрощались – и в этот миг пронизало Глеба, что он – в последний-последний раз видит исхудавшее, рано постаревшее лицо своей матери – до того привычное, что даже его не опишешь.
Глава вторая. Утлое
Морозовск – сперва станица, потом рабочий посёлок, а теперь переназванный в город – был гол, малозелен, подвержен пыльным ветрам Донской степи и её изнурительному солнцу. Он лежал при железной дороге – одной из торных дорог великого отступления, – и своими огненными крылами оно уже коснулось Морозовска и неисцелимо обожгло. Как порции крови по пульсирующей жиле, проталкивались на восток эшелоны – они везли оборудование заводов, складские товары, но это терялось в гамузе узлов, чемоданов, в сумятице напуганных и измученных людей. Редко кто – не в силах ехать дальше или в расчёте, что немцы не зайдут же так далеко, – редко кто сходил в Морозовске насовсем, другие – только чтоб сбегать на базар и, не торгуясь и платя цену в три раза выше запрашиваемой, вырвать масла, варёную курицу, яиц, на ходу посеять ужас рассказом, как бросают госбанки, полные денег, как растаскивают неохраняемые склады, как бомбят станции, как сжигают с воздуха целые
