только и бывал Глеб, когда их самих, вот так же школьниками, посылали на уборку. Он помнил, что никому работать не хотелось, а вечерами собирались около учительницы слушать её рассказы или чтение при керосиновом ночнике. То были первые колхозные годы, и школьники получали оранжевый кукурузный хлеб, а у крестьян и такого не было, – и легкомысленно выменивали у них на молоко. В подобном настроении, только ещё отвлечённые войной и озабоченные подходящим фронтом, были и сегодняшние ученики, работать никто не хотел, ставь им норму, не ставь, и управы уже быть не могло, и колхозный бригадир сам не верил, что они в чём-нибудь пособят. Но висело надо всеми распоряжение райкома партии.
Оставались тёмные вечера для бесед с учениками – однако замкнут был Нержин для бесед: такими случайными, затерянными и предназначенными скоро раствориться были и эти ученики, и этот колхоз, и эта морозовская школа. А единственно важно было для него: что делается на Таганрогском направлении. Все известия были – районная газетка с опозданием на два дня, ничего не узнать, не понять. А уже усвоили все, что когда в сводке называется направление по городу, то значит, не на этот город движутся немцы, а уже от него. «Таганрогское направление» значило – ростовское. Бои, может быть, шли уже на его окраинах! И ещё темней, напряжённей пружинило в Глебе – туда! участвовать самому! И – вся эта война, во имя мировой Революции (задуманная Историей, а нападение Гитлера было только случайный повод), – вся эта война была достойна, чтобы на ней погибнуть. Но лучше бы – на окраинах, улицах или в парке родного города, где столько исхожено, измечтано, перенадеяно – умереть там была бы почти сладость, и какое гордое сознание исполненного! А Глеб – был лишён того…
Ничего путём в колхозе не убрав, на телегах вернулись в Морозовск. Ученики так думали, что занятий больше никаких не будет. И правда, без них, оказывается, проходила какая-то воинская часть и на три дня заняла школу. Шла часть сблизи – прямо с фронта, бойцы её на вопросы горожан угрюмо отмахивались, а командир не вступал в объяснения с директором, поставил часовых у школьных ворот – и вдруг необъяснимо, но весело задымились школьные трубы, хотя угля в школе не было ещё припасено ни ведра. Когда часть ушла – от десятка парт ни осталось ни щепки, остальные, напротив, совершенно целы – солдаты обошлись по-хозяйски. Осматривая вместе с директором замусоренную, испачканную отсапожной глиной школу, Нержин только диву давался: как можно! свои же солдаты! в своей же стране! Директор, напротив, осматривал разрушения хладнокровно. Мысли его были уже в Челябинске, куда он отправлял семью.
И опять начались занятия – тоскливо-ненужные, с половинным составом классов – но не было директивы их прекращать. Тут в послеобеденное время позвонили и вызвали Надю в райком партии. Это было совсем непонятно, однако Глебу некогда было даже подумать – он шёл на занятия народного ополчения. В сумерки пришёл домой – Нади не было, и портфеля её не было, – значит, так и не возвращалась. Он чем-то занялся, но тяжёлое предчувствие овладело им, и всякая работа выпадала. В комнате уже было холодно – сильно ощущалось, что не топлено. Подступала зима – угля всё не было, дров тоже. Не так бы было холодно, если бы пришла Надя, улыбнулась из дверей. Надя очень любила комфорт – не уют, не удобство, а именно то, что обозначается иностранным словом «комфорт» – верх уюта, сочетание всех мыслимых удобств, достающихся без заметных усилий, – и Глеб, в минуты, как сейчас, не занятые высокими идеями, удивлялся, как сносно она переносила и недоедание, и холод, и отсутствие множества мелочей, без которых не могла жить у мамы, у тётушек. Глеб сделал, что мог, – начистил картошки, залил её холодной водой. Потом развернул уже читанную сегодняшнюю газету. «Им не победить России!» – горячо и гневно писал Эренбург. В эти месяцы его статьи клокотили Глеба, ещё более заражали страстью войны. «Россия теперь одета в телогрейку», «Россия теперь трясётся в теплушках», – знал, чем зацепить русское сердце! – «Перевести дыхание с дней на годы», «С испугом смотрит Гитлер за океан – дымятся трубы заводов». Это было захватывающе призывно, один Глеб только пропадал здесь втуне – на столь многое готовый и безпомощно никчемный. Но что ж нет Нади? Какие могут быть в райкоме дела у неё – отроду даже не комсомолки? В тревоге Глеб погасил керосиновую лампу и пошёл к райкому.
Вечер был ярко-звёздный, безлунный. Морозовск, замаскированный с придирчивостью, был совершенно тёмен. Впрочем, он и в мирное время не отличался освещённостью.
Прямо над головой чистым белым светом сверкала Вега, на востоке всходила светящаяся толчея Плеяд.
Купа тёмных высоких дубов, росших перед райкомом, пошумливала своей поздней листвой в умеренно холодном ветре.
Глеб зашёл в пустую приёмную райкома. На стене была большая карта Персии – и красные флажки отмечали наше доблестное продвижение к Тегерану{249}. Делопроизводительница первого секретаря через форточку, прорубленную в двери, ответила, что Нержина в кабинете Василия Ивановича и зайти туда нельзя. Глеб вышел на улицу. Смутная тяжесть и невозможные подозрения переполняли его. Он с отвращением воображал себе нездоровое красное лицо Зозули, его бледно-голубые глаза и реденький чубок впереди облысевшей макушки – какого чёрта ему надо было столько часов разговаривать с чужой женой?
Глеб то садился на скамью под дубами, то расхаживал в палисаднике по узкой, очень гладко зацементированной дорожке. Ни щёлки света не вырывалось из затемнённых окон. Редкие прохожие спотыкались по главной улице.
Ново и мучительно было, что жену у него – как бы отняли, стала вот недоступна.
Глеб отроду был воспитан понимать женщин как предмет поклонения. Ему как-то не открылось и никто не внушил, отца не было, что существует и красота мужская, что и самому надо быть тоже пригожим. Глеб рос худым, бледным, неприглядным юношей, весь сосредоточен на внутренней жизни, не следил, как одет, да и выбора ведь не было. Он не умел нравиться, ухаживать, а влюбясь – только писал в дневнике и строил хрупко-калейдоскопические картины любви. Да и смешно ведь представить – как это ухаживать? в театральной раздевалке подавать шубку и галоши? То, что Гегель называл рефлексией, – мысль, обращённая сама на себя и на свой субъект, – насмешливо и разрушительно представляла ему, как это брать и вести под руку? А прежде чем решиться – ещё побегай дождливым вечером по Садовой, когда трёхшария её фонарей сливаются в световое море мокрого асфальта, – и с мучительным сощуром астронома, ловящего слабую комету, доглядись: к а к берут женщин под руку? Показаться новичком нельзя, а где закономерность? – одни еле касаются острия локтя, другие поддерживают весь прогон руки до запястья, третьи чашей ладони подхватили снизу ещё и маленький белый кулачок, четвёртые продели вразноряд свои властные пальцы меж пальцами спутницы. Нет закономерности…
Легко было Мопассану назвать танцы «кратчайшим путём к сердцу женщины» – а вот попробуй, в пробежке фокстрота или раскачке танго, смой со своего лица сосредоточенную серьёзность – среди сотни смеющихся или небрежно улыбчивых лиц, среди хохота однокурсниц: «Какую формулу выводишь, Глеб?»
Нет уж, легче заниматься алгеброй, её результантами и дискриминантами. А «Диалектика природы»? (Впрочем, глазами математика Глеб не нашёл в ней ожидаемой глубины, хотя и боялся сам себе в этом признаться.) «Наука требует от человека всей его жизни»{250} – висел лозунг под потолком Академической библиотеки. Океаны знаний швыряли валами в грудь.
Кто-то прошёл в райком. Двое разговаривали о срыве заготовок, третий сопел за ними и нёс тяжело раздутый портфель. Вышла из райкома какая-то женщина – Глеб, и не вглядываясь, узнал, что это – не Надя. Плеяды уже высоко поднялись, заметно повернулся Лебедь. Ночь набиралась холодком. Враждебно шумели райкомовские дубы над головой. Осеннего пальто не было у Глеба, сразу – затасканная шуба, теперь бы неприличная для учителя. Он поднял воротник пиджака и усиленно ходил по цементированной дорожке перед райкомом.
Но выбор надо же было, чёрт возьми, сделать! И Глеб – поколебался и выбрал Надю, ещё на раннем курсе, отчасти и за Надину игру на рояле. Стал ухаживать – и не замечал, что весь пыл их вечерних встреч исходил от него одного. Что, при летних расставаниях, в каникулярные месяцы, на три-четыре подряд восторженных его письма она иногда отвечала одной сдержанной открыткой – то ли считала так нужным по тактике влюбления? Что Надя – всего лишь удовлетворённо принимала ухаживания Глеба, – но только до чётко обозначенного рубежа, никогда не давая его переходить и сама не переходя, в полном равновесии чувств.
Однако Глеб не удивлялся тому и не вникал: наверно, для девушки это и естественно. Единожды он выбрал себе объект восхищения и уже не сдерживал выражений восторга, оставался безоглядно верен. Оглядываться, каковы и как другие девушки, – он считал бы непорядочным.
Тянулись два года тягучих встреч – истомительных стояний в чужих парадных. Глеб шатаясь уходил с этих свиданий, так и не узнав свободного движения встречного чувства. Но и не мог так рано связать свою свободу одиночества: страшно было лишиться вольного простора мысли, а ещё же он затеял со следующего года учиться в двух университетах сразу. Всего этого нельзя было бы перенести, если бы Глеб до нутра не был захвачен куда более великими вопросами.
А после наконец поженились. И был летний медовый месяц, который трудно назвать медовым – из-за несладицы, из-за вспышек, из-за неприходимости одного характера к другому. Но потом – как будто всё наладилось счастливо. Хорошо, что поженились.
Вырвался свет из двери райкома и снова потух. С шофёром и адъютантом устойчивой походкой хозяина земли вышел высокий горбун – начальник НКВД. За лёгким забором палисадника зафыркала «эмочка»{251} и ушла, не зажигая фар.
А Нади не было.
А Надя была совсем рядом – в маленькой комнате райкома, в комнате, где окна были закрыты на ставни, а дверь заперта на замок. Четыре ли, пять ли часов она уже просидела здесь, поникнув в уголке дивана, не понимая – то ли её арестуют, то ли расстреляют, то ли только пугают и сламывают. За эти долгие часы она уже и металась, и плакала, потом её клонило в сон, она свешивала голову, а теперь у неё как будто уже что-то сдвинулось, переместилось в голове, уже не было и страшно, но не хотелось и первой стучать в дверь – хорошо, что
