они её не трогали.
Когда первый секретарь райкома Зозуля вызвал её сегодня после школы, он при секретаре комсомола огорошил её вопросом:
– Вот зачем мы вас вызвали: вы за Советскую власть или против?
Надя испугалась:
– Я не понимаю вас, я, кажется, не подала повода…
– Значит, за? Мы так и думали, садитесь.
Уже не двадцатые годы, когда комиссары писали из треснутых чернильниц на столах, застеленных «Беднотой»{252}. Кабинет был в дорогих шторах, с кожаными креслами и мягким диваном. А за спинами райкомовцев висел торжественный портрет Сталина, к которому, как воскурения жертвенного дыма, поднимались табачные клубы.
А объявили Наде, что в Морозовске, на случай отступления нашей армии, создаётся подполье – и она назначается туда как химик: изготовлять зажигательные смеси и взрывчатые вещества.
Надя так и сжалась, тут всё было нестерпимо и страшно. И само подполье – ведь за это расстреливают, она никак не ждала, что война может опрокинуться на неё таким. И: она только по теории знала зажигательные и взрывчатые вещества, а взяться делать сама? – никак бы не могла, да ещё в подпольи. (И зачем вообще она ушла с музыки на химию? Если покопаться, то потому, что в музыке слишком обострена иерархия первенства, ядовитость редеющих аплодисментов, и обидно быть невыдающейся; а в химии – нисколько. А вот теперь – взрывчатые вещества?..) А – Глеб? будет ли и он в этом подпольи? и как она останется там с этими мужчинами?..
Всё было так страшно и нескладно – Надя нашла в себе силы упорно отказываться: она вполне понимает патриотический долг и благодарит за доверие, но это выше её сил, и её нервы не приспособлены, и она не может расстаться с мужем…
– Да ваш муж уже в армии.
– Он дома, я лучше знаю!
– А вот пойдёте проверите, он уже с повесткой.
– Так я пойду его провожать!..
– Сядьте, сядьте. Сейчас будете писать обязательство.
Если б она была в тот момент понаблюдательней – она б заметила, что они сами едва не трясутся открыто от этого подполья. Она бы вспомнила, что сегодня в областной газете была статья секретаря обкома, что расстреляны два бежавших секретаря райкома. Пришло время Зозуле рассчитываться за свои блаженные годы правления районом – и вот всего-то он мог отправить только грузовик с имуществом, а самому приходилось оставаться. А тут ещё взрывчатые вещества, без знающего человека взорвёшься в два счёта. А никого более знающего, чем эта учительница химии, у него не было. И так на все её возражения и слёзы был ответ:
– Кто не с нами, тот против нас. Теперь, когда вы уже знаете, – вы должны согласиться или мы должны вас уничтожить.
А потом, чтоб не терять времени на уговоры, её заперли в отдельной комнате, пока согласится. У них и без того хватало забот: о рытье противотанковых рвов, об эвакуации тракторов, лошадей, подвод, массовой мобилизации мужчин, необходимых арестах, – пришёл начальник НКВД и занимались с ним. И горбун сказал про эту учительницу: «Слизняков нам не надо, найдём».
Надя за эти часы решила обманно согласиться, чтоб только отпустили домой, и увидеться, посоветоваться с Глебом. Секретарь комсомола взял у неё подписку о неразглашении и отпустил на два дня «подумать».
Обрадованно нашла она Глеба тут же, совсем никуда не мобилизованным, и, едва вышли из дворика райкома, стала рассказывать обо всём ужасе. Досказывала уже во дворе, дома. Непрерывная дрожь возникла в Наде, простёгивала всё неотвязней, – она уверяла, что от холода и от счастья, что он дома.
Хозяйка открыла дверь на их стук и в темноте протянула бумажку, принесенную без них. Жёлтый огонь керосиновой лампы вновь осветил временный приют молодых людей – стол, заваленный книгами, сундук с наставленной на него посудой, старый рассыпающийся комод и одинарную железную кровать с досками вместо сетки.
Надя рванула из рук Глеба – повестку – на обёрточной бумаге, расплывшимися чернилами, и опустилась на скрипнувший разболтанный стул. Глеб взял у неё и прочёл, что к пяти часам утра завтра он вызывается с военным билетом, паспортом, кружкой, ложкой и сменой белья в райвоенкомат.
«Им не победить России!» – чернел на столе эренбурговский заголовок. Свершилось! Революция звала! Молодая жена судорожными пальцами ухватила Глеба за локоть и смотрела гневно:
– Ты рад, что распутался, что тебе не мучиться, не решать, – уйдёшь, а со мной пусть делают, что хотят…
И задёргалась взрыдом, что, казалось, грудь её разорвётся. Глеб продолжал торжественно стоять у стола, отвердевшей рукой гладя волосы жены.
Им не победить России! К оружию, квириты!{253} Откуда-то добавлялось почти исполинских сил. Глеб пришёл в своё лучшее состояние, когда мог – всё.
– Надюша! – резко повернулся он, соображая сразу многое. – Бери чемодан, собирай в него самое главное, в четыре часа я сажаю тебя на поезд, и ты едешь в Ростов.
Она расширила глаза:
– Прямо к фронту?
– Глупенькая, что значит – к фронту? Там все родные. Они как-то живут?
Сперва эта мысль захватила Надю – не только потому, что она уезжала от подполья, а потому, что так она уедет первая и ей не оставаться и не плакать в этой квартире, опостыло-невыносимой после того, как Глеб уйдёт. Заряженная энергией мужа, Надя кинулась в сборы. А Глеб по-прежнему стоял у стола, от слишком большой стремительности мыслей уже теряя способность соображать. Ложка и кружка! Идиоты! Надо портфель с собой взять, карандашей, бумаги чистой, пару ёмких книг.
А ребята-сокурсники уже лейтенанты! Как отстал Глеб… Эта категорическая повестка вольным воздухом фронта овевала его лицо.
Выдвинув сразу все три перекосившихся ящика щелястого комода, Надя села на табуретку и слабым голосом сказала:
Как будто с горы спустился Глеб, трудно соображая, о чём тут ещё.
– Нельзя?.. – И спохватился, поняв: – То есть как нельзя? Что ты? – Он подошёл к ней вплотную, и сейчас же её голова скатилась ему в руки. Его голос стал тёпло-нежным: – Ну зачем ты мучаешь меня, ну что ты ещё выдумываешь? Я посажу тебя на поезд – и уеду спокойным.
Он гладил её голову – и она ласкалась к нему, чуть покачиваясь.
– Поедешь, да? – тихо спросил он, целуя её в лоб.
Она закинула голову и печально вздохнула:
– Нет. Это тебе всё кажется сейчас так просто, ты уже – перекати-поле. Диплом – в районо, трудовая книжка – в районо, уеду не уволившись – не дошлют.
– А попросишься – не уволят.
– Ну, что же делать, что же делать, если время такое? За побег с работы и – под суд.
– Кому будет до тебя? Кто тебя будет искать? И – какая сейчас работа?
– Да я ночи не просплю спокойно, если на меня будет розыск! А ещё это подполье! Боже мой, какая я подпольщица!..
И она спрятала лицо в его ладонях.
– Но и оставаться тоже нельзя, Надюша. Будут тебя тягать, угрожать тюрьмой…
– Может, не будут…
– И денег нет…
– Тем более надо дождаться зарплаты…
– Топлива нет, продукты исчезнут, – как ты будешь жить?
Надя вздохнула, как простонала:
– Как-нибудь, как-нибудь… Смотри – вещи же. Зачем бросать? Потихоньку соберу, уволюсь – потом уеду.
Надя была по-прежнему на гражданке, эта комната по-прежнему была ей домом, вещи имели свою ценность, а для Глеба это уже были рухлядь и хлам в какой-то случайной комнате города, сегодня нашего, завтра не нашего.
– С каким сердцем я уеду – и буду за тебя бояться?
– Я буду тебе писать…
– Куда?..
– Какая-нибудь же почта будет? Ты сразу напиши!
– Я предчувствую, что я попаду под Ростов и бои будут уже идти на самой окраине города, и в нашем Театральном парке, как, помнишь, в Университетском городке в Мадриде{254}, в кинохронике, будут окопы, пулемёты, мешки с песком…
– Тебе этот Мадрид до сих пор ещё снится?..
– Как я хотел тогда в Испанию!..
– Если только ты будешь под Ростовом – я сразу примчусь.
– А диплом? а трудовая книжка?
– Да-а-а…
Низко вкрутили фитиль лампы…
До рассвета не много-то и оставалось.
– Я – собран, – сказал Глеб. – Не вставай провожать: и темно, и холодно.
И правда, Надя, как согрелась, осталась лежать.{255}
Когда Глеб выходил за ворота, белый серп ущербной луны ещё полным светом светил с востока – утро едва брезжило. В давно заготовленных грубых ботинках Нержин звонко отстукивал по земле, окованной утренником. Стук своей ходьбы веселил его и делал сильней. Не какие-нибудь интеллигентские полуботиночки – а кирзовые, на резиновой подошве – сколько и куда придётся в них прошагать?
Сейчас, когда Глеб вырвался из расслабляющего обнима жены, ему стало легче, чем в последние часы с ней. На редкозвёздном небе, посветлевшем от месяца, Орион запрокинулся к западу, а стрела трёх звёзд его пояса неслась на Сириус, как раз в стороне военкомата, куда шёл Нержин, – и это казалось ему счастливым предзнаменованием.
Глеб представлял, что сейчас в военкомате кто-то очень толковый поговорит с ним и направит хотя бы и рядовым, но в артиллерию. На фронт – и жаждалось именно под Ростов! Поставить пушки на полянах театрального парка, где ещё держится долгая золотая осень. Кажется, что в родном Ростове, на Ткачёвском или на Соборном{256}, даже не страшно и не жалко лечь ничком, неубранным остывшим трупом.
Уже рассветало, когда Нержин подошёл к военкомату. Военкомат помещался внутри широкого двора с убитой землёю плаца. Двор был обнесен высоким каменным забором, а ворота без полотнищ были просто проломом в этом заборе – и в проломе стоял часовой, который внутрь пускал по повесткам, а наружу не выпускал никого. Десятков семь баб теснились к часовому с улицы, из будки выходил здоровый ефрейтор с одним жёлто-жестяным треугольником в петлице и отгонял баб подальше. В просвет ворот, наискось из двора, мужчины, ещё в гражданском, но чрезвычайно серо одетые, что-то объясняли женщинам знаками и покрикиванием. Нержин и не заметил, как пересек черту ворот, не осмыслив необратимости происшедшего.
Во дворе было очень много мужчин – даже немыслимо много для Морозовского района. Ярко светились окна маленького здания, где была контора из нескольких кабинетов. Из кабинета в кабинет с какими-то длинными списками бегали военные и полувоенные, а иные выгоняли из коридора мобилизованных. В коридор набивались лишь потому, что здесь было тепло, средь них только один Нержин искал личного решения. Он был воспитан в осознании, что люди – кузнецы своей судьбы. И не ведал бездейственности. Он остро чувствовал, что уходят неповторимые минуты, что сейчас или никогда он исправит то, что весной напортила эта дурацкая «ограниченная годность». Но
