– ничего не мог поделать: отогнанный всеми потрясателями списков, выгнанный поочерёдно изо всех кабинетов, он вышел на плац, не расставаясь со своим портфелем и маленькой заплечной сумкой.
Тут вогнали во двор с десяток пустых открытых грузовиков. Вышло несколько военных со списками, велели всем строиться в четыре шеренги, оттого получилась куча: тут обученных строю, видно, было не много. Не достроив толком, стали выкликать по фамилиям, а вызванный, назвав себя полностью, бежал к грузовику и лез в него. Потеряв зря час перед тем, Нержин понимал, что сейчас происходит с ним нечто непоправимое, он уже упустил исправить судьбу, его загоняли куда-то не туда – а уже ничего нельзя было остановить. Когда выкрикнули его фамилию, он вышел, сказал, что хочет сделать заявление, но ему с матом махнули на грузовик. Залез туда, через колесо, а там все садились, многие с мешками, плотно на пол, поджав ноги, лицами вперёд, и сержант командовал ещё плотней. Это уж было какое-то человечье месиво, а ничего не поделаешь. Да, время бездарно упускалось.
Всех перекликнули, всех усадили – и грузовики зарычали, двинулись. Но громче их взвыли бабы, цепляясь за борта машин. То был – первобытный захватывающий крик, вой, всхлипывания, может быть и обрядные. Теперь понял Нержин: это провожали тутошних, морозовских, остальные уже простились по станицам и хуторам – и он уезжал тоже как хуторской, непровожаемый. (Ну да никак не уместно было бы представить Надю среди этих баб. Она и до порожка проводить не встала – но он не испытывал на неё обиды: ещё натерпится своего.) Разгоняясь, грузовики сорвали бабьи руки, молчащие мужчины оставили этот вой позади – и колонна пошла.
День начинался в облачной хмури, и даже вроде мороси, – Нержину не по чему было определить направление езды, а указателей сроду не бывало на наших дорогах, но местные сразу смекнули, что едут на Обливы – следующую к востоку, дальше от фронта, большую станицу Обливскую, через 60 километров. Догнали туда часа за два и высадили у большого клуба – а во дворе его уже толпились такие же немолодые призывники, в таких же тёмных одёжках, с такими же продуктовыми сумками и узелками, только Обливского района.
Тут уже и вовсе было не дознаться ни до какого чужого начальства и не к кому обратиться с решением своей особенной судьбы. Да и погода портилась, одождилась, чем по двору гонять – надо успеть занять место внутри, в клубе. Из большого зала клуба были заранее вынесены все скамейки, но лучшие места у стен прежде заняли обливские, похуже потом – морозовские спутники, весь пол зала был теперь облёжан людьми, мешками и сумками, а Нержину долго не находилось места даже и присесть. Наконец нашёл, затоптанное грязью, и, делать нечего, сел. Странно, неужели военкомат не мог быстрей разбираться и рассылать дальше по частям?
Так и весь день до вечера прошёл: ни одного начальника, ни одного распоряжения, никакой кормёжки, каждый из своего мешка, и видно, что тут и спать, – стоило минувшим утром так их гнать!
Никогда ещё в жизни Нержин не испытывал такого безсилия и такой раздавленности, как в этот осляклый день на полу, потягивающем холодком, меж нескольких сот незнакомых ему людей, а друг друга знающих и стянутых по землячествам. Прожив двадцать три года то с матерью, то с женой, или в понятном школьном, студенческом кругу, первый раз Нержин оказался в странном ему, безстройном мужском сборище с какими-то первобытно сильными законами, с какой-то насмешливой жестокостью к себе и к другим и с обилием крайне мрачных предположений.
Нержин услышал, что вот так они просидят неделю; что потом пешком погонят до Урала; что сегодня же ночью на машинах без винтовок отвезут на передовую; что сейчас будут отбирать у кого что есть из продуктов (у Нержина было харча на день, и это его не волновало); и сапоги будут отбирать, заменяя на ботинки с обмотками. Нержин робко что-то возразил соседу о сапогах – его грубо подняли на смех, – и выяснилось, что никто из окружающих не сомневался в желании, ни в праве военкомата отобрать сапоги, – а сидели все в сапогах. И ещё много мрачных предсказаний услышал Нержин – и не было среди них ни одного доброго. Правда, много спорили, до ярости опровергали одно предположение, но чтоб заменить его ещё более ужасным другим. Проверить нельзя было ни того ни этого – и тягость всеобщей безнадёжности окольцевала Нержина. Ему очень хотелось поделиться с кем-нибудь своей тревогой об артиллерии, как ему туда попасть, но он молчал, понимая, что его ещё хуже осмеют, чем с сапогами, и раздавят мечту, как ящерицу.
Так шли долгие-долгие часы, а мобилизованных всё подбывало, Нержин уже перетиснулся со сквозняка поглубже, поел без аппетита рязмятые крутые яйца, уже зажглись высокие верхние слабые лампочки в зале – но не только смотреть ему не хотелось на своих соседей – костеняще не хотелось ему ни думать, ни жить. Где была та молодая краснофлагая страна, по которой он носился доселе? Если б эти люди не говорили по-русски, Нержин не поверил бы, что они его земляки. Почему ни одна страница родной литературы не дохнула на него этим неколебимым, упрямо-мрачным, но ещё какую-то тайну знающим взглядом тысяч – ещё какую-то тайну, иначе нельзя было бы жить! Наблюдатели, баричи! Они спускались до народа, их не швыряли на каменный пол. Как же он смел думать писать историю этого народа?
Были интересные книги в портфеле, но при таких соседях стеснялся Глеб тут читать, да и света не хватало. Обхватив колена руками, задремал. Дремали и другие. Так день прошёл безо всяких объявлений (и соседи истолковали, что и хорошо, лишний день живы), и люди укладывались на ночь, мешки под голову, а ноги поджав или протолкнув между соседями. Вдруг стали сгонять тех, кто расположился выше и лучше всех, на дощатом помосте сцены, у дальней стены. Окна вовсе уж показывали темень, воздух в зале угрелся, больше половины людей спало, когда несколько человек, среди них пара девок, к которым со всех сторон тянулись шутки и руки, прошли через лежащих и сидящих к помосту, на помост выскочил какой-то молодой парень с растрёпанными белыми волосами и, шутовски размахивая руками, пронзительно закричал:
– Работники искусства – Красной армии! Начинаем концерт художественной самодеятельности железнодорожного клуба. Выступает…
И начали выступать. Выполз на сцену гармонист, сыграл марш из «Весёлых ребят» и что-то из Блантера. Это была та самая молодая краснофлагая страна, о которой вот недавно горевал Глеб. Та, да не та. Гармонь резала благородные уши, воспитанные на фортепианных сонатах. Выскочил конферансье и объявил о себе в третьем лице, что он прочтёт монолог Щукаря. Натужный, вовсе не смешной юмор в таком же натужном исполнении был бы очень нуден, если б надо было его слушать – но зрители могли и спать. Нержин использовал эту возможность, положил под голову портфель и окутался своей безобразнейшей шубой ещё школьных времён – с карманами на отрыве, облезлым мехом воротника, белыми клочьями ваты из прорванной подкладки и ошмыганными до белизны петлями. Ещё слышал Глеб, но уже не видел топот чечётки, потом лезгинки того же самого конферансье ещё с какой-то девицей под ту же гармошку. Иные из окружающих полусидели, смотря на сцену, кто улыбался, большинство же решительно укладывалось спать, если ещё не спало. Потом объявлено было, что ещё другая девица под тот же аккомпанемент исполнит русскую народную песню. И вдруг случилось чудо. Всё та же гармошка, всё тот же нехваткий гармонист – но дребезжащие хриплые звуки спаялись теплом и вознеслись под дальние открытые стропила недостроенного клуба. Нержин не выдержал, приподнялся, увидел, что там и сям, здесь и подале, подымаются, подымаются уже лёгшие люди, чтоб лучше видеть и слышать. Девушка, ни лица, ни фигуры которой Глеб не мог разглядеть за дальностью, пела как-то жалостно, а слова чем-то подходили к сегодняшнему вечеру, хотя относились не к расставанию, а к возврату:
Позарастали стёжки-дорожки{257},
Там, где гуляли милого ножки…
Первый раз Глеб был захвачен незамысловатой песней, да ещё под гармошку. Он хотел усмехнуться над собой, но не вышло: в глазах стояли слёзы. Длинные стены клуба поплыли, поплыли, представилось растерянное лицо Нади в последнем поцелуе, представился опоганенный нашествием Ростов, измятый танками Театральный парк, вся молодость их поколения, теперь вытоптанная.
…Позарастали мохом-травою,
Где мы гуляли, милый, с тобою.
Молодость была отрублена топором. Навсегда. Начиналась Армия – дикая, непонятная полоса жизни.
Девушке много хлопали, хлопал и Глеб (гармошке, о музы!), потом свалился головой на свой портфель и в каком-то всепрощающем размягчении заснул. И видел хорошие сны.
Но в армии – как в армии. Не поцелуй жены, а оглушающий окрик: «Подъё-ом!» – начинает день. А окна были совсем темны.
– Подыма-айсь! – кричали в два голоса. – Выходи стро-оиться! И темнеющая угрюмая масса, в которой нельзя было узнать размягчённых слушателей вчерашнего концерта, топоча и кряхтя, чередом выходила в двери. Ух, как не хотелось выходить!
На большом дворе людей выстраивали вроде как бы в каре, по шесть в затылок, но было всего три фонаря «летучая мышь», кто-то махал ими, бегал, показывал, чей-то мат непрерывно трепетал, как полотно на ветру, кого-то перегоняли, заворачивали, мужички то и дело взваливали на плечи и тотчас спускали наземь мешки, неизвестно чем набитые (неизвестно было одному Нержину, а всем хорошо известно: салом и сухарями). Но строй всё получался не каре, а каким-то эллипсом, жмущимся к центру.
Наконец, уже на брезгу дня{258}, начальство «отложило пустое попечение» построить как надо, и кто-то стал выкликать фамилии. Слушали жадно, осаживая разговоры соседей, и с готовностью бросались на вызов. Схватив свой мешок, на попыхачах перебегали освещённое пространство и пристраивались к хвосту колонны, лицом ставшей к воротам. Все ребята были здоровые, ещё больше их мешки, Нержин робел перед их видом. Выкликались фамилии и мелькали лица, безчисленные, как капли дождя, – и Глебу уже не верилось, что в этом косом мелькании не затеряется ничтожно-мелкая капелька «Нержин», ещё вчера поутру мнившая, что она способна в себе отразить и землю и небо.
И впрямь, закончили многосотенный список, а Нержина там не было. Но не было и ещё нескольких сот, стоявших невызванными. Колонна ушла за ворота – и по толпе сразу же пронеслось: «На станцию. Этих в Сталинград повезут. По ВУСам[36] отобрали – кто, значит, там наводчик, автомеханик».
«Откуда они могут знать?» – возмущался Глеб, особенно потому возмущался, что слух этот
