больно ранил его: артиллерия ушла, он пропустил её своим вчерашним бездействием?!
Выкликнули ещё человек полтораста – тоже увели за ворота. Про этих тоже сразу стало известно, что – пехота, и повезут их на Воронеж.
Уже стоял полный день – пасмурный, но без дождя. Начали выкрикать третий список – тут-то дошла очередь до капельки Нержина. Став в затылок колонны, Нержин услышал толк, что это вызывают инвалидов, повезут в тыл, на войну не погонят. Глеб оглядел соседей – это были всё пожилые мужики, вид иных болезнен – и сердце защемило в нём, оттого что слух казался правдоподобен. Артиллерия на миг задела Нержина своим сверкающим хвостом и унеслась, отшвырнув его в какую-то ещё горшую тупую неразбериху. Нержин вышел из строя назад, чтобы подойти к начальству и объяснить весь трагизм своего положения, – но какие-то мордатые, отдельно стоящие чины гаркнули на него и завернули.
Вскоре погнали и их колонну – куда-то в поле. Несколько начальников шли поодаль. Все они были в гражданском и даже не пытались разбирать колонну по четыре. Только один, видимо самый главный начальник, ехал верхом. На нём был серый плащ и неновая военная фуражка. Она была без звёздочки, за долгие годы околыш приобрёл цвет с таким же успехом зелёный, как бурый или голубой, но один приём очень увеличивал внушительность: лакированный ремешочек, место которому над козырьком вкруг околыша, был переведен через козырёк вниз и обтягивал подбородок. От этого длинное смуглое лицо начальника приобрело что-то средневеково-рыцарское, и таким он скакал на своей высокой мускулистой… лошади, как думал Глеб, – жеребце, как он услышал от соседей.
Уже прошли километра два, иные надрывались под тяжестью своих продуктовых мешков, другие, снаряжённые полегче, зубоскалили, предлагая нести мешки исполу, один рыжий старик несколько раз споткнулся, потом упал на одно колено, уронил мешок – но всех оттолкнул, кто хотел помочь, чтобы потом не делиться салом, взвошить мешка уже не смог{259}, сообразительно кинул под него телогрейку и поволок по земле.
Тучи, серые с утра, теперь распяливало набело, лёгкий парок шёл от рыжего жнива, от чёрного перепаха, от взмокших спин – день теплел, сушел и обещал обернуться солнечным, – а колонну всё гнали и гнали, кряхтели красно-лохматые люди под мешками, и давно утихли досужие языки, устав предсказывать, что гонят в трудбатальон на строительство дорог, на шахты и для посадки на самолёты. Наконец голова колонны свернула вправо вниз – в долгую пологую балку, всю заросшую кустами, – и из сотен глоток сразу вырвалась догадка. Вся балка, сколько хватало глаза и видно сквозь поросли, была заполнена лошадьми и крестьянскими телегами – и ещё и ещё новые ехали сюда по трём дорогам из трёх глубинных районов. Колонна рассыпалась и повалилась на траву.
На ровном месте, на прочисти, стояли столик и пара стульев, странные здесь, вдали от жилья, и было там двое военных – высокий, лысый, с опухшей шеей ветврач в звании капитана и писарь сержант, аккуратно причёсанный и чистый до розовости. Писарь, не поднимаясь от стола, то вносил цифры сданных лошадей, телег, сбруи и названия колхозов-сдатчиков в белые простыни ведомостей; то, обсасывая оконечность толстой ручки, высокомерно следил за хлопотами капитана. А капитан, по издавней служебной привычке, придирался, заставлял проводить лошадей бегом по поляне, сам за ними семенил в одышке, кричал: «подсекает! подсекает!», спорил с колхозниками, но потом по их равнодушным лицам вспоминал, что он не в прежней, довоенной, такой удобно распорядливой армии, что всё равно он возьмёт и подсекающую лошадь, что знания его здесь ни к чему, – собиралась складками его безволосая кожа на темени, – он садился рядом с писарем, махал – «пиши!» – и опускал голову. И колхозники – а больше старики да бабы, косясь на желтоватый шар головы ветврача, с услужливой торопливостью отвечали на размеренные вопросы писаря, получали бумажки с печатью военкомата и уезжали на остаточных.
В эти дни – хотя никто из сотен рассыпанных по лощине людей не знал об этом, – в эти дни сдана была Одесса, германские войска штурмовали Перекоп, наседали на Харьков, углубились по Таганрогско-Ростовской дороге, дрались за Горбачёво на Орловско-Тульской, Москва ещё не очнулась от дикой паники три дня назад, и что-то ещё не виделось нигде стальное сталинское руководство, – а из штаба Северо-Кавказского военного округа{260}, где одни бумаги сжигались, а другие кипами грузились на автомашины, дали шифрованные телеграммы по военкоматам области: в трёхдневный срок угнать тракторы, гужтранспорт и всех мужчин от восемнадцати до пятидесяти лет.
Из тысяч призванных в эти дни людей никто не знал подробностей, но все понимали, что пахнет горелым. Однако всё это множество людей, кроме смешного учителя в истёртой подростковой шубе и с портфелем, воспринимало происходящее с мрачной покорностью, без судорожной тревоги и нетерпеливого зуда что-то немедленно предпринимать для изменения своей судьбы и тем более для спасения Революции. Ветврач и писарь, устойчиво находясь на военной службе, знали, что на всё поступит распоряжение начальства; старики и бабы возвращались по своим колхозам, думая не о судьбе Ростова и Москвы, а о том, как они будут убирать хлеба и подсолнух без мужиков и без лошадей, и ещё о том, останутся ли колхозы, если придёт немец; мобилизованные уже отволновались своё – они волновались, пока было неизвестно, удастся или не удастся им остаться дома и что сделать, чтобы остаться, пока жёны и ребятишки были подле них и привычные кровли стерегли их безсонницу, а теперь всё было обрезано, и стало много легче: одна голова не бедна, а и бедна, так одна{261}.
Этого покоя безвозвратности не было только у длиннолицего начальника колонны Забазного с ремешком под подбородком, да у нескольких его приближённых, усевшихся с ним вокруг арбуза на рядне, разостланном поверх влажно-тёплой парившей травы, – проглянуло солнце, и с каждым часом погода поворачивала на осеннее вёдро. У начальника и двух его заместителей документы были оформлены в морозовском военкомате так, что на месте назначения, сдав людей по именному перечню (они трое в этот перечень не входили), лошадей по счёту, а обоз как попало, они могли выбирать: возвращаться ли в Морозовск с отчётом или вступить в армию по месту прибытия. Эта оставшаяся у них свобода выбора уже сейчас, заранее, тяготила их, они об этом всё время меж собой толковали, гадали о ходе фронтовых событий и раскидывали, как лучше не ошибиться. Ещё двое сидевших вкруг арбуза, – из них один экспедитор райпотребсоюза Таёкин, низкорослый, с рыжеватыми подстриженными усиками над губой и с красными эмалевыми треугольниками, уже поспешно ввинченными по два на каждую сторону воротника старой гимнастёрки без петлиц, значит, младший сержант, – эти двое, хоть и приближенные начальнику, но числящиеся в именном перечне и не имеющие выбора, возвращаться ли, заняты были напряжённым обдумыванием, как отличиться от толпы и занять командное положение.
Но больше их смятён и больше всех напряжён был Нержин, потому что голова его болела сразу и о Революции, и о себе, и потому что он ощущал в себе полнейшую свободу воли при полном незнании овладевших им обстоятельств.
В расстёгнутой шубе и с полинялой кепкой на голове он быстрыми шагами подошёл к кружку начальства и звонко сказал:
К этому времени две опорожнённых водочных бутылки уже были скинуты с рядна в траву, ещё зелёную, а селёдочные головы откинуты в канавку, пудовый белополосчатый арбуз взрезан и развален багряными скибами, и все пятеро, кто перочинными ножами, а кто зубами, выбирали его осенне-сладкую мякоть, проливая на рядно скользкие чёрные семячки, красную крохоть и струйки липкого сока. Все пятеро разом вскинули головы и тотчас отвели, как бы стыдясь, что по голосу приняли подошедшего за порядочного человека.
– Я что люблю? – продолжал Таёкин. – Я люблю, чтоб до меня там никто не был, понимаете? Чистенько, аккуратненько и спокоен, верно?
– Товарищ начальник! – возбуждённо продолжал Нержин, внутренне удивляясь, как можно безпечно наслаждаться арбузом в такое грозное время. Изо всех пятерых лиц смуглое красивое лицо начальника одно нравилось ему своей воинственностью от ремешка под подбородком. – Я прошу вас посодействовать мне. У меня высшее математическое образование, я должен был быть направлен в артиллерию. Тут произошла ошибка. Разрешите мне отлучиться в военкомат, чтобы выяснить.
Нержин выпускал фразы быстро. Забазный, пронизывающе хмурясь, посмотрел на него из-под козырька. Будучи незнаком Нержину, сам он знал его, как всякое новое лицо в Морозовске, знал, что это приезжий учитель и при том из числа залупающихся.
– Я только выясню и при том или ином решении вернусь сюда, чтобы поставить вас в известность.
Морщина гнева сверкнула по рыцарскому лбу Забазного:
– Вам кто разрешил ко мне обратиться?
Постановка вопроса изумила Нержина:
Забазный выговорил с холодной чёткостью:
– Вы ещё незнакомы. В армии есть порядок – обращаться по дистанции, через командира отделения.
Вы желаете сказать по инстанции? – хотелось съязвить Нержину, однако он сдержался:
– Но командира отделения у меня нет.
– Будет, – отсёк Забазный и совсем иначе, весело спросил у Таёкина: – Чтоб никогда никто не был? Где ж ты такую найдёшь?
– То есть, – высоко подбрасывая одну бровь, спросил Нержин, – вы отказываете мне в моём законном праве?
Начальник сперва как будто не слышал, взял новую скибу, надчал её и рассмеялся ответу Таёкина. Потом, невзначай подняв голову, удивился:
– Вы ещё здесь?
– Я…
Глаза Забазного недобро сверкнули. Угрожающе низким голосом он скомандовал:
– Марш на место! Жалуйтесь в Осовиахим!..
Нержин негодующе пожал плечами, с уничтожающей иронией улыбнулся красным заедам на щеках своего врага и, повернувшись настолько небрежно, чтоб не потерять достоинства, ушёл к своему кусту. Вспышка хохота догнала его слух. Кто-то сказал остроумно-ругательное словцо. Забазный покачал головой, усмехаясь длинными губами:
– Институт кончил! Чему ж он детей научит? Сидор Поликарпович!..{262}
А Нержин, глубоко поражённый несправедливостью, безчувствием и невежеством, сел на припёке и опустил голову на колени. Ему казалось, что жизнь его кончилась.
Солнце грело осенне-ласково в безветренном воздухе. Шли долгие часы ожидания, непонятного тем, кто не принимал участия в деле. А дело состояло в том, чтобы доесть арбуз, покурить (убрать остатки и свернуть рядно уже нашлись добровольцы из казачков посмышлёней), выпить ещё раз с ветврачом и писарем, принять лошадей, хода и упряжь по ведомостям, пересчитать их в наличии, обойдя несколько гектаров земли, заставленных как на конской ярмарке, потом разделить людей по спискам на четыре роты, на шестнадцать взводов, ротным (тем, кто ел арбуз) выбрать на глазок взводных
