из простых казаков и, наконец, поднять общее движение: раскликать людей на взводы, разобрать коней и хода и выстроиться по ротам. Всё это заняло день до конца и шло гладко, кроме того, что у ветврача сталась нехватка в три лошади, захваченные умными бабами назад в колхоз вместе с квитанциями. Обозники с готовной покорностью отзывались на разбивку и, кивая, выслушивали правила поротного и повзводного движения.
Всё было гладко, пока не подана была команда разобрать лошадей и хода. Уже давно было домёкнуто зоркими казаками, что ходов на всех не станет, а уж где – чтоб лошади были ровные: пальцы на руке и те неровны, земля и та неровная. Десять лет у них не было своих лошадей и своих телег – и вдруг им крикнули: «Разбирай!» Смуглый от донских ветров, бордовый от хмеля Забазный с ремешком увидел, что сделал неладно, да поздно. Покинув мешки, ломая кустовник, с перекошенными лицами отталкивая и гвоздя чем попало друг друга, старые казаки кинулись за конями. Топот полутысячи пар сапог потряс землю, как в битвах старого времени. И густые и дребезжащие крики, и злой мат, и конское ржание – нето испуганное, нето понимающее – взмыли и слились в недвижно вечереющем воздухе. Наперехват тянули друг у друга поводья, ременные возжи, зенитными стволами вскидывались в небо дышла телег. Здесь, чтобы освободить руки, один казак на собственную шею накинул два хомута, там кумовья впряглись сами и за нашильники{263} оттаскивали в сторону новенький крепкий ход, а какой-то чёрный казак, похожий на цыгана, стоял в немудровой потрёпанной телеге и кричал кому-то:
– Моя-а! Ей-бо моя! В тридцатом годе перед самым колхозом изладил!
Знали все, но все хотели забыть, что и в армии тоже нет своего. Обман собственности сладким зельем перенимал дух.
Новоявленные ротные кинулись унимать людей, но на яром конском разборе никто их не слушал.
Кто-то, имевший право кричать, крикнул на Нержина:
– Чего стоишь? Облопай! Выбирай коней!
Нержин да ещё три каких-то корейца, неизвестно откуда взявшиеся, все в очках, – только и не кинулись в горячий расхват. Понукаемый криком, не расставаясь с портфелем, Нержин равнодушно двинулся вперёд и через несколько шагов увидел привязанную к дереву лошадь, правда – несколько высоковатую. Он подошёл ближе, взялся за повод – лошадь презрительно фыркнула на него свысока. Ему было совершенно безразлично, какую взять, и он стал отвязывать эту.
Случившийся неподалёку Таёкин, разъярённый неподчинением мужиков:
– Ты что ж, ёж твою ёж, – круто наворачивая ругательства, налетел на Нержина сзади, – учитель шуев, кого отвязываешь?
Правая бровь Нержина взнеслась в тонкой иронии, усвоенной им ещё с детства в семье Федоровских:
– Ругань – это бедность аргументации. Сами видите – лошадь отвязываю.
– Какую лошадь, дурак? Жеребца! Начальникова жеребца! Осёдлан, не видишь?
– А – а – а, – узнал теперь и Нержин. – Тогда извините.
С тем же портфелем и с тем же безразличием он прошёл дальше, взял за размочаленный верёвочный повод оторвавшуюся мохноногую лошадёнку, не оказавшую сопротивления, и повёл в одной руке, не зная, что с ней делать дальше.
Солнце стояло уже невысоко. Телеги разобрали по одной на двоих, а лошадей был такой избыток, что приказано было припрячь их по две в пристяжку и по две-три привязать с боков и сзади к копылкам тележных ящиков. Иных привязывали, на других не оказывалось ни недоуздков, ни поводьев, хотя с утра были на всех (это будущие хозяева разобрали в запас), – но обездоленные лошади, нимало не огорчённые, ходили и пощипывали траву.
Забазный приказал выезжать на дорогу строго поротно. Но и из этой его команды также не вышло ничего: теперь на своих лошадях у каждого были и свои же тонкие соображения о том, где выгоднее ехать – в начале или в хвосте, и после каких лошадей стать, так что начальственный порядок, создавшийся в голове у Забазного, вовсе не казался порядком его исполнителям. Одни выезжали на дорогу поспешно, другие медлили, третьи изноравливали, между кем ввернуть, цеплялись оси, барки, ящики, шарахались и отрывались в изобилии привязанные лошади, – и Забазный верхом, а ротные его пешком метались по пространству степи, тщетно пытаясь разыскать тех взводных, кто не гордился полученным званием, а, поменявшись с кумом шапками и полушубками, хотел отнетаться.
Ещё много лошадей оставалось без обротей{264}, бродило по чистой степи. Кто-то выбрал трёх казаков полишее и послал их верхами на табун. На алой завеси запада было видно, как двое из них заскакивали с дальней стороны табуна, чтобы гнать его к обозу. Лошади рысили, взбрыкивали, бег их скрещивался – и они многочисленно мелькали одинаково чёрными фигурками на красном окрайке яркого западного неба.
Невдали от дороги стояла унылая фигура в драной городской шубе, с портфелем и – в шаге позади, на толстом разлохмаченном поводу – мохноногая смирная кобылка, выбиравшая храпом траву посвежей.
– Э, дядя! ровесницу подобрал? – крикнули ему с одной из ближних подвод, ещё не выехавших за теснотою в общий строй.
Нержин непонимающе посмотрел на кричащего. Маленький мужичок в лихо надетом на бок треухе сидел в телеге один и скалился; запряжена у него была четвёрка, а на привязи не было ни одной.
– Тебе-то лет сколько?
– Двадцать три.
– Ну, и ей около. Первая голова на плечах и шкура не ворочена. Что в землю уставился? Или клад зарытый?
Нержин был всё в том же мрачно-безнадёжном отупении. Мужик изгалялся над ним, но и это он принял ободряюще. Ведя за собой кобылу, Нержин подошёл к телеге.
– Сразу лошадника видать. Хоть одну изловил – ну, лошадёха что надо. Дорого возьмёшь?
– Вот телеги не найду, – угрюмо сказал Нержин.
– За телегой стало? Да мою бери. В портфеле-то что у тебя? Деньги? Не в наркомах ходишь?
– Я… учитель…
– Учитель?? Ученье – свет, неученье – тьма? Училась кума, да рехнулась ума. А сидор где?{265}
– Не-ету? Сидор бы был, я б тебя посадил, а так на беса ты мне? Иди к другому.
Но Забазный, крупной наметью скакавший мимо, сдержал на миг жеребца и грозно сверкнул:
– А тут что? Садись!
– Да куды его сажать, товарищ Забазный? Возок маленький, подушка задняя треснута, сам еле еду…
– Я вот тебя тресну, Дашкин, узнаешь.
И конь Забазного прянул своим путём.
– Ишь ты генерал какой… Сволочь казачья, – оценил Дашкин в спину, но не громко. И, беря повод лошади Нержина, буркнул: – Садись, что ль. Всё равно обормота какого посадят.
Нержин стал на колесо, занёс ногу через грядку, а Дашкин подтянул к себе лошадь, быстрым движением смахнул с неё оброть, оброть кинул в телегу, а лошадь тыкнул ладонью в храп:
– Иди, п – падло сопливое!
Лошадь мотнула головой, взглянула на человека большими обиженными глазами, взмахнула хвостом с тем видом, как люди пожимают плечами, и, не торопясь, ушла в табун. Нержин сел по-турецки в задке телеги на солому и положил на колени портфель. С него сразу свалилась куча неразрешимых задач: искать вторую лошадь, телегу, сбрую и, главное, запрягать, о чём он не имел ни малейшего представления. Он повеселел и, желая сказать своему новому хозяину что-нибудь, но только бы в приятном тоне, кивнул вслед лошади:
– Что, не нужна? Старая? Я на зубы не посмотрел. – Как будто он умел на них смотреть.
Дашкин из-под надвинутого на лоб треуха покосился – не ослышался ли он, и спросил:
– Как же звать тебя будем?
– Глебом.
– Ну, а я – Мирон. – И, поправив шапку, добавил: – Гаврилыч. На-к вот оброть, сунь под солому.
– Чтоб запаса не видали? – понимающе осведомился Глеб.
– Говори помене, – мрачно оборвал Мирон. – У нас, как в Польше, тот пан, у кого больше.
Свет заката уже померк. Сам ли, или по чьей команде где-то впереди тронулся обоз, телег на триста. До подводы, в которой сидел Нержин, это движение дошло нескоро – сгруженные телеги медленно выстраивались в вереницу.
Стемнело. Высыпали звёзды. Отчётливо видны были даже некрупные – овал Северного Венца и причудливые плети Дракона{266}. Неужели это не два года, а всего два дня назад Глеб ходил под этими звёздами у Морозовского райкома? Ехали на север. А что с Надей? Что с ней будет, беззащитной? Жребий женщины, ты всегда тяжелей мужского.
Пережитые волнения так утомили Глеба, что он уткнулся головой в оберемок соломы и уснул под нежёсткие подскоки и перевалы медленно движущейся телеги.
Когда он проснулся – обоз стоял. Наливался холод осенней ночи и пробирался под шубу. С двух сторон от головы Глеба внятно дышали лошади задней запряжки.
– Что это мы стоим, Мирон Гаврилыч?
Мирон, зябко хохлившийся в воротник осеннего пальтишка, буркнул, не оборачиваясь:
– А ты жрать хочешь?
– Хочу! – остро отчётливо вдруг понял Нержин.
– Ну, и лошади хочут, – всё так же равнодушно-неподвижно пояснил Мирон.
Но Нержин понял не о лошадях, а о себе. Он полез в сумку и нашёл там ещё два раздавленных крутых яйца, пару огурцов и кусок чёрствого хлеба – питаясь возбуждением, он и за двое суток не доел суточного запаса. Поколебавшись, Нержин предложил:
– А вы хотите?
– Давай, – проворно обернулся Мирон.
– Подождите, где-то соль тут была в спичечной коробке… да вот.
В рассеянном свете звёзд привыкшие глаза смутно видели. Мирон вытянул кривой нож и стал чистить огурец.
– Нельзя мне этого ничего есть, – пожаловался он.
– Почему?
– У меня, брат, язва желудка, – будто гордясь, внушительно сказал Мирон. – Одним кислым молоком живу.
Слышно было, как он мелко посёк огурец, потом передал нож Глебу загнутым остриём вперёд. Ручка ножа была толстая, расколотая, а потом скрученная проволокой деревяшка.
Страшное название болезни поразило Глеба:
– Отчего ж это у вас?
– Водкой попортил. Много я водки попил. По-настоящему я – полный инвалид, не доложны в армию брать. Вишь, в обоз взяли.
– Вы думаете, – испугался Глеб, – мы все в обоз попадём?
– Уже попали! – чфукнул Мирон. – Ослеп ты, что ль?
– Ну, это ещё как сказать!.. – Будто холодная хватка вокруг шеи опять оклешнила Нержина. – Я всё равно в артиллерию уйду.
– Куда-а?
– В артиллерию.
– Да кто тебя возьмёт?
– У меня образование для артиллерии.
– За-бу-удь! – хлопнул его по плечу подобревший Дашкин. – Кому твоё образование? Там хобот надо ворочать. Хобот у пушки десять пудов. И двадцать бывает{267}. А ты болезный.
– Здоров я.
– Был бы здоров – сюда б не взяли. Вон ручки у тебя – только карандашик держать. Курить-то есть?
– Я не курю.
Выкинув за борт смятую скорлупу яйца, Мирон ловко выпрыгнул и побежал
