на огонёк ко второй телеге сзади. Тут передние телеги дрогнули и медленно стали протрагиваться. Пока Нержин думал, как быть с лошадьми, они пошли сами.
Дашкин нагнал телегу и, не садясь, красно попыхивая махорочной цигаркой, похвастался:
– Зачем же курите?
– Хэ, браток!.. – рассмеялся Дашкин. – Обстоятельства заставляют. Наш. ёк ещё денёк, а после Покрова – на дрова{268}. Я, как повестку получил, – из хмелю не вылезаю. Все деньги пропил – на хлеб не осталось. Был человек Дашкин, а теперь кучером стал. Довели.
– Кучером?
– В райисполкоме кучер, конюх.
Горечь его голоса вызывала доверие. Дашкин сел в телегу прыжком так, что ноги его остались висеть снаружи, цепляясь за колесо, и, сдвинув треух на затылок, чесал кудель своих волос, немного пепельную от пробившейся седины, как ещё при свете заметил Нержин.
– А раньше кем же вы были?
– Я-то? Воронежской губернии Бобровского уезда первый революционер. Поезжай спроси. Герой гражданской войны. Комиссар хлебозаготовок.
Музыкой отдалось в душе Нержина это слово – «революционер». Он жадно впился в лицо Дашкина и при красных вспышках цыгарки увидел его чудесно преображённым – не измождённым, а молодым, не расслабленным, а полным воли. О судьба! Не случайной удачей было, что он вот попал в одну телегу с революционером. Вот именно таких людей надо искать, надо расспрашивать их, пока они живы, – это безконечно ценнее для истории, чем безличные жёлто-холодные мумии документов.
Обоз опять остановился. Лошади задней упряжки, перебравшиеся мордами в телегу Дашкина, недвижно уткнули храпы в солому у самого бока Глеба, но время от времени чутко вспрядывали ушами, словно тоже слушали и удивлялись.
– Это очень интересно. Расскажите. Вы что ж – подпольщиком были?
– Не – е, я в подпольи не хоронился. Дашкин не из таких. Я открыто революцию делал. Ещё в девятьсот семнадцатом первый в нашем уезде помещика убил.
– Что – зверь был?
– Все они звери были. Эксплофтаторов хороших не бывает. Ты – учитель, должон знать.
– Как же вы его убили?
– Чего – как? Нашёл интересного! Человека убить – что пальцы обо…мочить. Пришли к нему вдвоём вечером, говорю – доложи, от Совдепа. Лакей мне: мы таких не приймаем. А у меня трёхлинейка за спиной, у солдата беглого купил. Ты что, говорю, гад, Керенскому продался? Отодвинул его в стенку, топ-топ, по коврам, лестница, комната, зал. Сидит у очага, по-господски камин называется. Нахмурился: тебе что надо? кто тебя пустил? Он как министр был – высокий, морда такая розовая, круглая, а из щёк волосы седые растут густо, как у кота. Вазочки везде стоят, не притронься, граммофон музыку играет. Граммофон видел когда? так патефоны раньше назывались. На диване жена сидит, вышивает, высокая тоже, нотная барыня была, а детишки коляску по полу возят. – Так, говорю, и так, от Совета крестьянских депутатов, два часа вам сроку – освободите дом. И винтовку скидываю, затвором чук-чук. Жена как ахнет, детей загородила…
Передние подводы быстро тронулись, сворачивая с дороги влево. Лошади Дашкина тоже дёрнули, и из догоравшей цыгарки крупные красные крохи махры высыпались на ватные брюки Мирона. Дашкин быстро подобрал ноги, захватил возжи, вскочил в телеге на ноги, смахивая одной рукой огонь.
– Э-ка, э-ка, вату на ветру только гляди – не потушишь.
И стал всматриваться по ходу вперёд.
– И что ж дальше?
– Дальше, вот, овёс будем набирать, на’ б лишних пару вёдер захватить.
Набор овса и был причиной остановки обоза на полночи. Светил огонь двух фонарей. Среди поля, на колхозном току, умолот овса был огорожен кой-как пришитыми к кольям досками, к тому месту чередом подъезжали все телеги обоза, в ящики сыпали овёс из расчёта два ведра на лошадь, колхозный кладовщик громко отсчитывал вёдра, а Забазный чуть в стороне на своём жеребце выступал из мрака недвижным изваянием рыцарских времён, ремешок всё так же был пропущен ему под подбородок, а плащ спускался с его плеч на спину лошади.
– Семьдесят пять! – отсчитывал кладовщик. – Семьдесят шесть!
Дашкин быстро мотался от закрома к телеге.
– Куда девятое сыпешь? – загремел Забазный.
– Семьдесят семь! – отсчитывал кладовщик, он не смотрел, в какую телегу больше-меньше.
– Как девятое, товарищ Забазный? Седьмое! Ей-бо!
– Дашкин? – узнал Забазный. – А врёшь?
– Я овсяной каши не ем, товарищ Забазный, живот не принимает. Не верите – назад пересыплю, считайте.
– Ну, сыпь восьмое, не сбивай человека.
Дашкин зачерпнул с верхом десятое, передал пустое ведро следующему и протянул телегу.
– А почему на привязи лошадей нет?
– Обротьев нет, товарищ Забазный! – крикнул ему Дашкин уже из темноты.
– А под соломой поищем? – ещё донеслось до них, но Дашкин уже прихлестнул лошадей и по нетореной колоткой полевой тропе погнался за ушедшими передними.
– У, с-сволюга! – злобно выговаривал Дашкин, не известно: о начальстве колонны или о ленивой правой лошади.
Трясясь на подскоках, Нержин всё же спросил:
– А в каком чине Забазный? Он кадровый военный?
– Хто? Забазный? Казак, язви его душу, контра собачья, как их советская власть терпит – я удивляюсь.
Подвода догнала ушедших, набежали и сзади те же четыре лошади, что раньше, – и снова потянулись, уже по степному большаку, всё то же размеренное движение, всё с тем же скрипным стоном.
– Казаки и красные бывают, – возразил Нержин. Он хорошо помнил в 1936 в Ростове праздник возврата казачеству его формы и звания{269}. А прежде того их кляли только контрами.
Дашкин обернулся и почти шёпотом сказал:
– Хто красные? Все белые, подлюки. Мало мы их постреляли, гадов. Вот этой рукой если я сто белобандитов не расстрелял – отруби на… прочь.
– А откуда вы его знаете?
– Забазного? Хто ж его не знает, храпоидола? Завскладом райпотребсоюза.
Дашкин отвернулся, поднял воротник и нахохлился.
А Нержин только рот раскрыл от такого развенчания. Потеплей запахнувшись, он прилёг на соломку и задумался о странности судеб: универсант – обозником, революционер – зашмыганным кучером, а казак с повадками конквистадора – кооперативным делягой. Потом все эти мысли смешались, и он опять уснул, но спал плохо – едко пробирал мороз осенней ночи. Слышал он, как переезжали какую-то воду, Дашкин разговаривал с лошадьми, уговаривая их пить, а то потом не будет, толкал Нержина, набирая из-под его бока овса, потом опять ехали с тем же равномерным постуком, – и в зелёном лунном предрассветьи Нержин проснулся вовсе, до боли скованный холодом. Необъятная степь избела серебрилась инеем в свете ущербного месяца и светлевших небес. Чуть отбеливали нитками инея хвосты и гривы лошадей и соломинки, не попавшие под его лёжку. Обоз двигался медленно, Дашкин шёл сбочь телеги и выглядел потрёпанным, измождённым. Нержин тоже соскочил, но на другую сторону – ему не только не хотелось разговаривать, а даже думать не хотелось. Ни крохи не осталось в нём той убаюканности вечера, когда невзгоды кажутся интересными, а несчастье – обходимым. В трезвой безжалостности утра человека, брошенного на дно жизни, щемит безнадёжность совершившегося. Нержин шёл и думал только о том, как согреться и что он будет сегодня есть. Люди, и сам он, казались ему каким-то жалким отрепьем, а морды безчисленных лошадей – слюняво-противными.
Потом взошло солнце, щедрое светом, заиграло своей вечной игрой в росе, скатавшейся из инея. Голубело небо. Передвигались редкие облака. Светлела и нагревалась степь.
Дорога шла излоговатой местностью, то взваливая на холмы, то опускаясь в балки. И голова колонны и хвост её скрывались за овидью, казалось, нет ей ни начала, ни конца, как этой величавой придонской степи, лишённой освежающих пятен лесов. Обок обоза, по простору степи со свистом и гиком гнали табун объездчики, сидящие охлябью на лошадиных спинах. И полз медленный безконечный скрип телег. Вот так же, наверное, кочевали по этой степи печенеги и половцы – колесо они знали, телеги тоже делали из дерева, и лошадь была приручена – ничего не изменилось за эти маленькие восемь столетий…{270}
С этого утра потекли дни, в чём-то похожие, в чём-то непохожие друг на друга. Похожи они были тем, что каждый день ехали, безконечно ехали, тот же табун то нёсся скоком справа или слева, то разбредался на пастьбу. Так же поили лошадей – то из рек, то из ручьёв, то из колодцев, – по мнению Нержина, слишком часто и зачем-то обязательно разнуздывая. И все эти дни стояла безветренная тёплая солнечная осень – с бледно-голубым небом, с редкими ткаными облаками, плывшими так медленно, так беззаботно, как будто нигде на земле не было никакой войны, не носились чернокрылые бомбардировщики, не взрывались в чёрных фонтанах бомбы, снаряды, фугасы, мины. И не доходило до Нержина никаких сводок с фронта – ни тревожных, ни радостных, отчего вовсе остановившимся казалось время.
Непохожи были дни местами днёвок и ночёвок в станицах и на хуторах (если становились при школе, то её замусоривали не хуже, чем те в Морозовске), большей или меньшей удачей достать поесть, рассказами Дашкина и сменчивым внутренним настроением: то тревожным, то примирённым.
Куда ехали – никто не знал. Только по солнышку видели, что – от фронта подальше, и все, кроме Нержина, радовались этому. Что это за местность была, в середине большой донской излучины, Нержин не мог припомнить, хотя жил же 16 лет в Ростове: ни одного города он тут не вспоминал, да их и не было, ни железной дороги, ни шоссе – степь, и всё. Вдруг – переезжали какую-то немалую реку Чир – ну, никогда он такой реки не слышал, а как бы хорошо назвать на «ч», когда играли с друзьями в реки. Но любую африканскую они, кажется, знали лучше.
Потом местность стала гористее и появились крупные меловые холмы. Тут от местных узнали, что сейчас будет станица Клетская и скоро Дон.
Сам Забазный тоже не знал, куда он ведёт обоз, понятно только, что увести от фронта (и самому уехать). У него было направление сначала – в станицу Усть-Медведицкую. Тутошний военкомат уже имел шифровку переправить обоз на Ново-Анненскую{271}, ещё подальше, ещё нам лучше, – и безмятежному отступлению обоза не предвиделось конца. О кормёжке обозников в военкоматах дружно было решено, что они найдут себе харч по домам и по огородам, на овёс Забазному дали книжку квитанций, чтоб он кормил лошадей из колхозных амбаров в счёт выполнения теми госпоставок, про сено же ничего не говорилось, а как-то подразумевалось. Иной колхоз об овсе тоже заявлял, что у него нет или поставки он уже выполнил. Многотысячный лошадиный караван не знал об этом, он хотел хрустеть
