душистыми стеблями высушенной степной травы и с ветром дыхания выбирать из тележных ящиков и из вёдер длинноватые светло-жёлтые мучнистые зёрна. Да и сам Забазный не всегда успевал и не всегда хотел прометнуться по степи прежде обоза – в правление, потом в степь вбок и назад – где стога? где овёс? – а уж громаду обоза и подавно было не пускать этими петлями. К тому же роты, взводы – всё это смешалось с первого же вечера, взводные не казались, ротные притихли, – один Забазный, развевая серым дождевым плащом, скакал то встречу, то вперегон обозу; всё так же был у него пропущен ремешок под подбородок, но теперь это не казалось Нержину замечательным, а скорее пошлым.
Обоз шёл сам по себе – равномерно, как тело по первому закону Ньютона, когда оно не испытывает на себе воздействия внешних сил. И одна только стародревняя ямская воля была его высшей волей. Чей-то острый глаз примечал в стороне иногда потемневший прошлогодний, иногда этого года посветлее стог, стожок или гнездо несвоженных копен. Заворачивала телега, за нею другая, пятая, вот их несколько десятков, добрая сотня с грохотом неслась по колотью поля, без дороги, вдвурядь и втрирядь, лихо обгоняя друг друга, – оставшиеся замечали, что им уже там не станет, и гнали главною дорогою вперёд, чтобы первыми захватить следующий стог.
Нержину и чужда была эта крестьянско-казачья забота о лошадях больше, чем о себе, и непонятно было – как на таком расстоянии мужики отличали сено и не кидались на солому, – но, подчиняясь законам корабля, он послушно подпрыгивал в тряской телеге за своим капитаном Дашкиным.
Однажды, в облачный день, незадолго до вечера, Дашкин резко извернул подводу и погнал её, хлеща лошадей, наперехватки с соседями, к далёкому большому стогу. Нержин уже знал свои обязанности и держал за повод привязанную-таки к их телеге пятую кобылу, чтоб она на бездорожьи не оборвалась бы с привязи и не ушла бы с недоуздком. Они домчали к стогу из первых и въехали в него мордами лошадей. Ни мгновенья не теряя, Дашкин выскочил из телеги, разнуздал запряжённых лошадей, чтоб они, пока суть да дело, щипали прямо из стога, а сам с их спин, как кошка, вскарабкался наверх. Вил не было ни у кого, кроме высокого мрачного Трухачёва, укравшего их из хлева при ночёвке на казачьем дворе. Трухачёву и была теперь первая рука раскрывать стог. Вилами с предлинным черенком там, наверху, на фоне неба, потемневшего от дождевых туч и от приближающейся ночи, он с одного разу, орудуя вилами, как Георгий Победоносец копьём на змия, выворачивал и выбрасывал вниз как негодь черноватые, полусгнившие, плотно слежавшиеся под пригнетёнными жердями навильники верхнего сена. Дашкин и другие следом же разворачивали руками второй слой – светлый, сухой, пахучий, и швыряли охапки каждый в свою телегу. Обозники, чьи телеги не подоспели к самому стогу вплоть, притиснулись меж чужих лошадей, подбирали падающее и ждали, когда можно будет теребить снизу. Заражённый общим азартом Нержин подхватывал, что бросал ему Дашкин, укладывал и утаптывал поверх ящика так, как тот его учил, – чтоб шире было, чтоб одно беремя вязалось с другим, чтобы сперва заполнялись края, а потом серёдка и не было бы перевеса в сторону. Вокруг стога стоял смешанный крик, прорывались весёлые торопливые ругательства, туманом стояла мелкая едучая сенная пыль.
И вдруг неожиданно с криками «стой! стой! что делаешь?» трое конных подскакали к стогу. Двое из трёх старались держаться сзади, а передний неловко вскарабкался наверх и двумя руками за грудки схватил Трухачёва. Трухачёв не видел всадников, крика не слышал, не ждал нападения, – но только чуть пошатнулся, тотчас выпрямился, левой рукой сорвал с себя обе руки противника, а в правой обернул вилы и тычком ручки боднул нападающего в грудь. Тот головой назад и вниз свалился со стога. Все, кто был по эту сторону стога, густо загоготали и продолжали набирать сено, а по тот бок ничего не видали, и работа не прекращалась. Но упавший не сломил головы, а снова полез на стог – уже не в том месте, где был Трухачёв. Шапки на нём уже не было, в размётанные волосы вплелись стеблинки, лёгкий плащик держался на последнем шнурке вокруг шеи. Взобравшись на стог, он раскинул вверх руки и закричал голосом обиды:
– Товарищи! Опомнитесь! Да вы ж не немцы!
В его громко дрожащем голосе, перекрывшем шумиху разбора сена, было столько искренного отчаяния, что нельзя было на миг не остановиться и не глянуть. На фоне темневшего преддождевого неба тёмное негодование вопиявшего казалось оправданным и зловещим:
– Вы же не захватчики! Вы же не фашисты! Что вы делаете? Вы же грабите наш советский тыл, свою родную советскую землю!
И, осмелев оттого, что все его слушали, незнакомец сменил тон:
– Кто разрешал? Кто старший здесь? Кто старший, я спрашиваю?
Но Трухачёв, вскрывая для всех стог от лежалого сена, ещё ничуть не набросал хорошего сена своему напарнику. Он видел, что другие уже наложили по полвоза, – и не мог больше ждать. Поэтому он вывернул пудовый навильник сена и швырнул его прямо в свой кузов.
– Я член райкома партии! – яростно оборачиваясь, закричал приехавший.
– Хто – о? – озорно крикнул Дашкин. Там, на стогу, стремительным движением он шутовски заломил перед ним свой треух с прорванной изнанкой и поклонился земно:
– Это по-городскому ты ч л е н, а по-нашему, деревенскому, просто…!
Новым взрывом хохота взорвалась толпа. Старшего не было!.. Уж и так, на Трухачёва глядя, пощипывали и растаскивали стог, а теперь зашелестили, задёргали, задымили сенной пылью, – и в её поднявшемся тумане член райкома, часто перебрав ногами по выхваченному из-под него слою сена, упал на живот и, безславно барахтаясь, сполз наземь.
Нержин грубым смехом со всеми вместе смеялся грубой шутке, – и в первый раз ему показалось весело быть не учителем и не универсантом, а просто мужиком, слившимся с этой непобедимой толпой.
– Давай, Мирон! – в задоре кричал он. – Знай давай!
И Мирон давал, очень быстро снижаясь. Стог расплывался, как подмытый водой. Через десяток минут всё было кончено, неудачники граблили пальцами по земле, а Мирон глянул, как навит воз, и – Глеб уверенно ждал похвалы – скривился:
– Не будет из тебя, чучело, ни мужика, ни кучера. Теперь вот ехай да оглядывайся.
Что ни день, Дашкин усваивал к Нержину всё более и более презрительный тон. Было это потому, что, в чём ни хватись, Нержин оказывался неуком и неумельцем. Несчастная привычка открывать рот прежде, нежели глаза{272}, и задавать глупые вопросы особенно губила его в понимании Дашкина. Дашкин внезапно бросал Нержину возжи, выскакивал из телеги и бежал прочь, прыгая через плетень, а Нержин кричал: «Куда, Мирон?» – но и так ведь было ясно, что за арбузами на бахчу, жрать-то неча. Перед каждым водопоем Дашкин разнуздывал лошадей, Нержин крепился, но не выдержал и спросил однажды:
– А зачем вынимаешь? Неужели так не попьют?
Тогда Дашкин схватил со дна кузова какой-то запасной шкворень и стал совать Глебу в рот, поперёк:
– А нут-ко, попробуй, испей водицы-той.
А в портфеле-то ехала заветная книга – энгельсовская «Революция и контрреволюция в Германии»{273}, – и Нержин тянулся читать её в плане дальнейшей проработки основоположников марксизма, с целью уяснить глубину их философии истории. Днём, когда мягко грело прощальное солнце октября и однообразно-медленно, под куполом безстрастного неба, безо всяких приключений двигался обоз, Глеб раскрывал эту книгу – единственное, что связывало его с высоким прошлым, – и пытался читать. Но никак ему не удавалось перевалить даже через пятую страницу – то сам отвлекался глазами и мыслями – за хутором, высунувшимся овершьями тополей из-за дальнего холма, за изменчивыми образами облаков реденькой ткани, то мешал подсевший в подводу Трухачёв, а чаще сам Дашкин. Как только Нержин доставал книгу – тотчас же Дашкин терял покой. Как севший овод заставляет дёргаться всю спину лошади, так занозило и передёргивало Дашкина чтение барчука-седока. Иногда он капризничал:
– На возжи, держи! Руки тут затекут с вами, с такими… – а сам или притворно ложился спать, или уходил в гости на другую подводу. Иногда же – и это было чаще – задирал Глеба разговорами:
– Читаешь?.. Ну, читай, читай… Как называтся-то?.. Да ты в уме на моей подводе такую книгу держать?.. Оторви контру-то! А революцию – энту оставь… Постой, постой, а Германия тут причём? Да ты что меня, под трибунал подвести хочешь? Энгельс?.. Ну-к, покажи… Эн-гель-с… – Он крутил головой. – Вот штука хитра… – Молчал. Потом выныривал на новой мысли: – Я, брат, об эту контру все кулаки избил, мне и книг читать не надо.
Нержин видел, что чтение всё равно уже не состоится, и, по принципу не терять ни часу зря, просил Дашкина рассказать. Дашкин вешал возжи на копылок, поворачивался боком и, обняв подобранные колени, начинал рассказывать. Хотя и имел он почти всечеловеческую приверженность похвальбе, но оттого ли, что не управлял своими рассказами, они выходили у него не грубо самолюбны, а с живыми лицами.
То рассказывал Дашкин, как он перепрятался в школьном шкафу с книгами, пока конница Мамонтова прошла через их деревню («я, если ты хочешь знать, все нервы за революцию отдал»); то – как его, заболевшего тифом красноармейца, снесли в тифозный сарай под Мелитополем.
– Санитары туда свалят безпамятного – и уйдут, свалят – и уйдут. А уж где раньше навалено – туда заходу не было. Ни один фершал. Раз проходила сестрица какая-то, чаем поила, кто отзывался. Я простони – она мне кружку в зубы. Потянул я – ну, сладость, ну, пахнет – сразу прочумел. И думаю – где ж эт я есть? На ноги мне кто-то спиной навален. Эй, обзываю, идол, полегче нельзя там? Торкаю его, у самого-то руки слабые, – а он мёртвый. Тут меня этой дохлятиной как обдало – ом-морочило опять – и опять ничего не помню. Потом…
Но всего больше любил почему-то Нержин рассказы из времён НЭПа. А для Дашкина то была лучшая пора его никчмёной, как он выражался, жизни. Был он тогда не ахти на каких постах – секретарём сельсовета и ещё секретарём комсомольской ячейки, – не первый модник на деревне и не первый хват, – зато самый сознательный. Это он под Пасху устраивал переодевание комсомолок в чертей, свист, гиканье вокруг заутрени и выбиванье из рук старух свячёных куличей и яиц.
