Это он под Октябрьскую и под Первое мая наряжал девок в однородные синие костюмы живгазеты, и они с выпадом правого колена вперёд кричали в зал лозунги партии или, обнявшись за плечи и покачивая бёдрами, пели:
Юшки-юшки-юшки-юшки,
Чемберлен сидит в кадушке,
А мы его по макушке! –
Вай, вай, вай!
Помятое кислое лицо Дашкина смягчалось, расправлялись язвенные морщины у губ, когда он вспоминал их деревенскую избу-читальню (свою собственную неухоженную избу он не вспоминал) и первую лампочку Ильича под её белёным потолком{274}, посветившую всего два вечера, потом заменённую более надёжной керосиновой, и заседания комъячейки, помалу наскрёбанной из четырёх деревень, – заседания всегда закрытые и с прениями до утра. Больше всего, конечно, в этих воспоминаниях и в этом времени он любил себя самого, – но многие ли умеют стать выше? А Нержина всякий новый рассказ об этой странной поре русской истории мучительно волновал – Глеб всегда жалел, что не родился раньше, чтобы это неповторимое семилетие противоречивых надежд, цветения и увядания, космических пыланий и умирающего скепсиса пропустить через свою грудь.
И уже по какой-то инерции Дашкин всё с той же озорливой нахвастью рассказывал о событии, в котором ничем не мог гордиться, кроме быстроты своих ног: как в 29-м году, работая комиссаром по хлебозаготовкам, уже грозой района, он приехал в соседнее непокорное село и созвал сходку. На сходку сошлись только женщины – но уж зато все, сколько было их по дворам, – от старух до девчёнок. Видя, что мужчины саботируют, Дашкин решил припугнуть баб – с крыльца он кричал на них, тряс над головой револьвером и велел передать мужикам свои безпрекословные распоряжения. Но в ходе речи он заметил, что бабы не плачут, не пугаются, не задают вопросов, а обмыкают его молчаливым грозным полукольцом. У передних баб были видны закушенные губы и засученные рукава. Кто-то из задних баб схватился за удила его лошадей. Кучер первый понял опасность – рванул лошадей и поехал, не дожидаясь комиссара. Но сразу и Дашкин понял, что это – смерть, и безпощаднее мамонтовской конницы, что суд и ряд уже был, и бабы без боязни его разорвут, и никто их не будет за то судить. И Дашкин взмахнул на боковые перила, выстрелил дважды над головами и прыгнул в расступившийся проход. Споткнулся. Тот короткий миг, что поднимался с колен, уже почувствовал рвущие пальцы в своих волосах и кулаки, молотящие по спине. Извернулся, оброня револьвер, и побежал что мочи за телегой. То, что должно было погубить Дашкина, спасло его: отсутствие мужиков. Дурные бабы бросились за ним стадом. Одна смекнула подобрать револьвер и ляпнула наугад, но попала не в Дашкина, а в ногу другой бабе. Добрая половина преследующих быстро отстала, и только вопельным рёвом настигла трепещущие, как у зайца, уши Дашкина.
– Сам бегу, а сам оглядаюсь – бегуть, бегуть проклятые, десятка два. Какая платок обронила, волосы разъерошила – бегуть гадюки, шагов двадцать до передней. А кучер-милиционер по-о-оняет впереди и тож назад глядит, – он бы пристал, да бабы набегут. А на мне сапоги хромовые новые – но просторные дюже: не с меня, с кулака одного, дружок в ГПУ служил, мне за пол-литру уступил. Спадают с ног, вот тебе елозят. А бабы стигнут. И сапоги жалко, а жизнь дюжей. Чудок оторвусь, стану, скину сапог – опять бегу, потом другой. Как скинул – куда полегчало. А баба передняя за спиной уже дышит. Земля от дождей – в октябре дело – мокра, холодна – я, как ангел на крыльях, и не касаюсь. Никак милиционер стать не может – баба-та рядом, сапоги мне мои же в голову кинули раз, другой, – только уха макушку каблуком срезали – и так, веришь, четыре версты гнали! Как на горушке другую деревню увидали – отстали. Отбежал я ещё чудок – сел на линейку – ай, ножечки простудил! – только тут учуял. Вот она, какая бывает революция и контра революция…
Этот рассказ слышал и Трухачёв. Огромный чернолохматый мужик в маленьком, очень тесном ему тулупе, он часто сходил со своей подводы и подсаживался к другим. Был он молчальник, не любил говорить, а слушать. Дашкин при нём, как казалось Нержину, стеснялся и рассказывал неохотно. Прослушав рассказ Мирона о комиссарстве, Трухачёв смачно плюнул в пыль дороги, сразу соскочил и ушёл, не говоря ни слова. Дашкин сверкнул в его ломовую спину глазами и доверчиво поделился:
– Это тот гад. Кулак сибирский. Ты только ушами не хлопай. Знаешь, сколько тут антисоветчиков? Нам с тобой дружно держаться надо. Правду говорят: казаки – обычаем собаки.
Да, казаки встречали обоз враждебно. Сперва казалось – это оттого, что выпадало им по домам кормить постояльцев – хоть капусты похлебать да картошки печёной заесть, а всё расход. Да от пришельцев доглядеть огород, да чтоб сено из коровника не потравили военным лошадям, да чтоб на базу не наозоровали, плетня не помяли, не заломили прясельных ворот. Но когда девчёнке, выбежавшей к обозу с криком:
– Мама! мама! Смотри, казаки едут! – суровая меднолицая мать ответила, не шевельнувшись у плетня:
– Где казаки, дура? русские{275}.
Но когда Нержин входил в дома и на стенках вдоль лавок видел под стеклом целые галереи молодцов в казачьих мундирах и с георгиевскими крестами; но когда старый дед за восемьдесят подымал пятилетнего внука перед собой на табурет, говорил ему:
– Стань как положено!
И мальчик вытягивал руки по швам.
– Отвечай, кто ты есть?
– Казак! – звенел голос малыша.
– Какой земли?
– Земли Войска Донского!
– Какого округа?
– Усть-Хопёрского.
– Какой станицы?
– Кумылженской.
– Какого хутора?
– Серебровского.
– Молодец! На бурсак! – и дрожащими от старости руками протягивал ему пряженный в масле бурсак, – Нержин мрачно понимал, что дело не в съеденной миске щей и не в заломленном плетне. Этот народ – нетёсаный, тяжёлый, упрямый – как их собор в станице Усть-Медведицкой{276} – мрачно-радостно сверху вниз смотрел на безпорядливый обоз отступающего красного войска.
Все грузные каменные дома Усть-Медведицкой на крутом спуске к Дону изловчились стать плоско-ровно на откосных фундаментах из дикого камня. Подвалам этих домов, их железным дверям, шли бы вывески: «Мучной лабаз», «Бакалейная лавка купца Сапельникова», – а нашлёпка «Продмаг Райпо» супротив глыбной туши собора казалась моськой, лающей на слона.
Переправа на левый берег Дона была по наплавному мосту. Мост был так низко посажен, что лёгкое хлюпанье сероватой воды с жёлтым маслом заходящего солнца на ней чуть-чуть не переливало на тёмные доски настила. Обоз переезжал медленно, грудясь до переправы на улицах Усть-Медведицкой и после переправы на поёмном лугу с густоватым кустарником. Всё время переправы Дашкин пробыл в гостях на другой подводе, последние два дня шедшей как раз перед ними. Там было двое ещё середовых по годам казаков ли, мужиков – с грубо-суровым выражением лиц, оттого ли, что светлые брови у них были густо-навислые, носы ли – широкой картошкой. Последние дни, что Дашкин всё толкался с ними, Нержин пригляделся и решил, что те двое – братья, так были схожи. Было у них шесть коней, сменяемых каждодневно в запряжке, – и даже Нержин отличил, что кони у них отменно хороши. Последние дни Глеб чувствовал на себе внимание обоих соседей, ловил их взгляды на себе, но не придавал тому значения, так как и другие обозники любили дивоваться на Нержина для потехи, привлечённые рассказами Дашкина о его чудном напарнике. Сейчас Дашкин так затолковался со своими новыми друзьями, что Глеб сам проделал всю переправу – сам втиснулся в струю обоза, властно дёргая возжами и переругиваясь с оспорщиками, и сам же прихлестнул и прикрикнул: «Хеп-па!» – чтоб лошади взняли на порог мостового настила. Он сам оценил, что это здорово у него получилось, тут же загляделся, что у правой лошади сбился нарытник{277}, и впопыхах совсем забыл полюбоваться со средины реки поэтической красотой водной поверхности при закате.
Когда съехали с моста и остановились табором в кустах, неизвестно чего ожидая, Мирон вернулся, поглядел, что Глеб всё ещё не выпускал возжей из рук, и мягко сказал:
– Ладно, повесь.
Глеб повесил возжи на копылок и положил на дно кнут. Мирон сбил с цигарки окурок чёрной прогоревшей газеты, сел в задок телеги по-турецки, затянулся, выпустил дым и спросил:
– Ну, Глеба, что делать будем?
Нержин и не заметил, что его ответ ещё неделю назад был для него невозможен:
– А что скажут – то и будем.
– Это дураки так делают.
– А как же?
Нержин всмотрелся в Дашкина.
– Ты мне сам говорил, чтоб я меньше думал.
– Как ты считаешь, у Сталина большая голова?
Глеб представил себе туповатую голову отца народов, и его подмывало спросить, идёт ли речь об объёме или о содержании. Но, понимая опасность темы, он протянул:
– По-омнит. Много помнит.
– Понимаю, – прочувственно сказал Дашкин. – Товарищу Сталину тяжело приходится. Разные там послы, опять же фронт, заводы в Сибирь, в общем, дела. Короче, затуркались. Паспорт с тобой?
– Со мной.
– Тоже.
Дашкин щёлкнул языком и повернул треух вокруг головы:
– Понял?
– Нет.
– Затуркались, говорю! Отбирать-то должны в военкомате, не отобрали. Чего вылупился? Сколько сейчас лошадь стоит, во что поставишь?
– Лошадь?.. Честное слово, не знаю. Не торговал… А зачем тебе лошадь?
– Ну… тысячу. Или две. Не знаю.
– Дура! Пять тысяч! А то и шесть. – Он вкруговую обвёл пальцем. – Пять лошадей у нас – это тридцать тысяч?! Да что ты глаза вылупил? Что ж тут с голоду подыхать? Куда гонят? Армейщины не нюхал? Нанюхаешься ещё! Не сладость! Вон ребята, – он кивнул на передних, – едут и нас с тобой берут. Дон переехали, теперь соображать надо. У них тут местечко есть знакомое. Там лошадей продадим – и кто куда хочешь.
Оживление Нержина, с которым он переехал мост, исчезло. Он отвёл глаза на закатный блеск воды и не отвечал. Дашкин пытливо посмотрел на него:
– Ну, не пополам, ну, за двух лошадей твоё будет…
Нержин молчал.
– Или поймают, думаешь? Не – е, милок. Не – е… У них теперь голова не этим забита. Насчёт этого ты не расстраивайся. Война всё спишет! Вся Россия на колёсах. Кой нас дурак искать будет? – Дашкин засмеялся. – Может, и война-то через неделю кончится.
Нержин смотрел на тёплое жёлтое масло воды, и было ему до плача одиноко. Зачем он не с теми прекрасными людьми, которые сейчас умирают на фронте? Врёте, не кончится через неделю!!
– Ну как?
Нержин вздрогнул, как будто
