просыпаясь, пристально посмотрел на Дашкина и ответил с твёрдостью, испугавшей Мирона:
– Что – как? Дезертировать? Никак. И тебе не советую.
Дашкин густо посерел, отвернул голову и стал туго накручивать на палец соломинку. Она порвалась. С непонятным желанием смягчить отказ, Глеб сказал:
– Пустое ты затеял, Мирон Гаврилыч. Волки твои друзья, но тёмные волки. Не принесут тебе эти тысячи покою. Помечешься, помечешься… Не спрячешься.
Всё так же не глядя на Нержина, ставшего ему сразу ненавистным и значительным, Дашкин спросил:
– Докладать пойдёшь?
– Никогда этим не занимался.
– Ну, лады… – нето угрожающе, нето раздумчиво сказал Мирон, спрыгнул с телеги и ушёл к своим приятелям. С той телеги они что-то оборачивались на Нержина и говорили – но за десяток шагов не было слышно их тихого разговора.
Золотая полоса воды погасла, и померкли рисовавшиеся в ней Глебу картины. Так вот гасли, наверно, и закаты на Неве осенью Семнадцатого года.
С того вечера Нержин не видел больше казаков-братьев и не спрашивал о них Мирона.
Потому что и разговоры их прекратились.
Дашкин два дня ехал молча, иногда только разражаясь руганью на лошадей да пару раз обругав Глеба за непонятливость в кучерском деле. А вечером второго дня они стали на ночёвку уже в сумерках при чёрных тучах – и ещё не успели попоить лошадей, как пошёл короткий густой дождь. Ослякло и сразу похолодало. Трухачёв поехал поить своих лошадей, Нержин и ещё два обозника сидели рядком на лавке, ожидая, не покормят ли хозяева, а напарник Трухачёва, доглядчивый Порядин, маленький кругло-румяный сибиряк, ласково разговаривал с двумя грязноватыми девочками и у одной из них обнаружил прорванные чувячки.
– Ай, мать, что ж чувячки у неё прорваны? Смотри, совсем распадутся, в чём девчушка ходить будет?
Пожилая полная казачка, угрюмо посматривающая на трёх дармоедов на лавке, невольно смягчилась, обращаясь к Порядину, как все смягчались, разговаривая с ним:
– Отца-то четвёртый месяц нет, милый. Доглядеть некому.
Порядин посадил девочку на лавку, снял с неё чувячки и выворачивал их при свете керосиновой лампы, подвешенной на длинной проволоке к потолку:
– Или понимаешь?
– Да ремесло за плечами не тянет.
– Сосед сапожничал, принесу?
– Айда-ка, принеси. Иглу там тоже, нож, брусок.
Хозяйка смоталась, принесла, спустила ему лампу пониже и выкрутила фитиль побольше: экономя «газ», казаки зажигали лампу ненадолго и не поднимали высоко фитиля{278}. Расположившись на углу стола, Порядин стал ладить чувяки. Девочка сидела с ним рядом и разглядывала.
В сенях послышался тяжёлый топот отряхиваемых сапог, и вошёл Дашкин. Он был пьян. Излишне раскачиваясь, он обтёр сапоги веником и, всё ещё следя по полу грязью, прошёл к лавке, сел поодаль от Глеба. Мутно посмотрел на работу Порядина и куда-то в пол мрачно сказал:
– Ну что, учитель, поить лошадей надо?
– Н-надо, – неуверенно протянул Глеб в наступившей тишине.
– Так что, всё я буду делать? – стал изрыгать Дашкин накопившееся. – Ишь ты, барин, кучера нашёл! – Он обернулся к двум другим обозникам: – Дашкин за лошадьми ухаживай, Дашкин ему с возжами сиди, Дашкин ему и есть принеси. Во-ка здоровый вырос – воза сена свить не может! Я тебе не холуй. Хоть ты и учитель, а дурак. Ехай, пои!
Обозники молчали. Нержин покраснел, но не нашёлся ответить. Встал.
– Ехай, говорю.
– А где водопой?
– Найдёшь, людей спросишь. Ехай.
– Ехать-то… я бы охотно. Но как же я поеду?
Только этого Дашкин и ждал. Оперев руки о колена, он откинулся и призвал обозников в свидетели:
– А? На лошадь парень не взлезет! А на бабу умел?
– Баба-та смирно лежит, – пошутил один длиннолицый тихий обозник, который давеча уговаривал Глеба не спешить на фронт. – А лошадь брыкается.
– Ну, я тоже не казённый. И мне отдохнуть надо. У других напарники, как люди, а у меня чучело. Учитель тоже! Чему детей учил, интересуюсь?
– Это вас не касается. Поменьше болтайте, – холодно возразил Нержин, надел шапку и вышел. Ему было мучительно стыдно перед всеми, кто был в избе. Хотелось разъяснить, что дело не в том, что он не сядет на лошадь, – а как вести в поводах ещё четырёх лошадей – ведь они перепутаются, вырвутся, разбегутся – лови их потом! Да в темноте! Но разъяснение было бы сложно и тоже смешно, потому он воздержался от него.
На дворе было черно, мокро, дул резкий холодный ветер. Первая мысль Глеба была, что в такую погоду только ненормальные лошади могут хотеть пить.
На базу смутно чернелись три подводы. Глеб разобрал, что около одной лошадей не было – значит, это была трухачёвская. Потом он нашёл и свою – не по лошадям, ибо все лошади в обозе были для него на одно лицо, а по телеге – на левой грядке было знакомое ему защепленное место, об которое он уже два раза рвал шубу.
Лошадям есть было нечего. Они стояли мокрые, чёрные, грустные, одни неподвижно, другие переступая ногами – и все разом обернулись на Глеба, чего-то от него ожидая. И вдруг Нержину, вышедшему из избы в злобной раздражённости, когда с опозданием приходят в голову самые язвительные ответы, которых он не догадался привести Дашкину там, в избе, – вдруг Нержину в первый раз за всё обозное время эти крупные животные показались не слюнявомордыми символами крушения всех его блестящих артиллерийских надежд, а добрыми существами с жизнью, безконечно более тяжёлой, чем у людей.
– Что, лошадушки? – сам удивляясь теплоте своего голоса, спросил Глеб. – Скучаете? Нам самим жрать нечего, думаете как? – И потрепал их по плотно-мокрой шерсти спин. – Сейчас пить пойдём. – Он отвязал двух. – Куда вы столько воды пьёте, глупые?
И, ведя двух в поводу, он вышел с база. Навстречу верхом, ведя в поводу четырёх, подъехал Трухачёв.
– Трухачёв, где водопой?
– А – прямо и прямо, потом налево.
– Далеко?
– Версты не будет. Чего ты пеши? Садись.
– Не – е, я лучше так.
И, не разбирая, где грязь, где лужи, Нержин скрылся в темноту. Шёл он долго, по ошибке чуть не напоил лошадей из большой лужи. Потом был спуск и небольшая речка. К удивлению Глеба, лошади припали к воде и долго пили с перерывами, недвижно отстаиваясь над водой.
Потом он вернулся, долго искал свой баз, не догадавшись прежде, как его приметить, взял ещё двух, свёл и их, потом ещё одну. Ноги его промокли насквозь, от ходьбы он упрел в шубе, есть ему так хотелось, что уже и перехотелось, – но он решил ходить хоть ночь напролёт, но перепоить всех лошадей. Чтобы с пользой провести время, он старался собрать свои мысли в каком-нибудь умственном направлении, однако ничего не получилось. Мысли чередовались безо всякой системы. Обдумав поведение Дашкина, Нержин признал, что тот совершенно прав и что с завтрашнего дня надо ко всему приглядываться и учиться ездить верхом.
В хуторе не было уже ни единого огня, когда Глеб вернулся последний раз, вошёл в тёплую храпящую избу, сел на пол и стал перематывать портянки, чему он тоже научился только на днях.
– Глебуша, а Глебуша! – раздался шёпот с полатей.
– Я?
– На-к вот тут бурсаки, держи руку, – шептал Порядин. – И сальца кусочек.
– Не надо, Порядин.
– Бери, бери, горяч ты больно.
Глеб встал, нашёл в воздухе повисший кулак Порядина и выбрал из него угощение.
– Спасибо, – сказал он, ещё не чувствуя голода. Но едва только он укусил бурсак, как его даже тошнота пробрала от острого желания есть. Он опять сел на пол и стал тихо жевать, чтоб не мешать ничьему сну. И вдруг, размягчённо-благодарному, ему вспомнилась фраза из забытой давно, после детских времён, молитвы: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь» – и в темноте слёзы навернулись ему на глаза. Хотя лет двенадцать он не произносил этой молитвы, но сейчас легко её вспомнил – и вдруг, перебрав её умом взрослого человека, удивился, какая она была безкорыстная: ни одно из безчисленных желаний, повседневно разрывающих человеческую грудь, не упоминалось в ней – в ней не просилось ни о долголетии, ни о здоровьи, ни об избавлении от несчастий, ни о богатстве, ни о замужестве, ни о детях, ни о родителях, – всё это покрывалось великими словами: «да будет воля Твоя!» – и только одного просил маленький человек у Большого Бога – чтобы было ему что поесть сегодня.
Нержин вздохнул, нащупал на лавке портфель, положил его на пол и вытянулся. «Революция и контрреволюция в Германии» долго давила ему в ухо, в висок. Потом приладился и уснул.
Следующий день был первый непогожий день в пути, да уже и под ноябрь. Небо и степь были серые, дорога чёрная, дул порывами злой ветер, иногда срывая и дождя. Лошади шли с трудом, не было в обозе ни овса, ни сена, Забазный шагом ехал на своём жеребце и кричал, чтоб не сворачивали искать стогов. Речка тут близко текла – Бузулук{279}, тоже никогда Глеб не слышал.
Он с самого утра ушёл на подводу Порядина и Трухачёва, а портфель оставил у Дашкина в знак того, что уходит не насовсем. Порядин принял Нержина с неизменной улыбкой круглого лица, а Трухачёв, как всегда, мрачно-молчаливо, но за этой мрачностью Нержину казался хороший человек.
Порядин же был чистый Платон Каратаев, и Нержин, усмехаясь, вспомнил нападки марксистской критики на Толстого, что Каратаева он придумал. Порядин такой же был круглый, добрый, такой же умелец во всяком деле, так же прибаутками сыпал, только о Боге не упоминал никогда, но, глядя на его светящееся лицо, Нержин не мог себе вообразить иного источника этого постоянного внутреннего света у Порядина.
– Я, Порядин, хочу научиться с лошадьми – запрягать, распрягать, всё.
– Эт нетрудно, Глебуша, эт научишься. Беды мучат, уму учат. Ты вот приглядывайся больше. Первое дело: хомут когда надеваешь – клещами вверх надевай, не вниз, а потом переворачивай на шее.
– Да-а-а?
– Засупонивать не забывай. Не засупонишь – холку лошади натрёт. Хомут, он когда свободный – ёрзает.
– Вот оно что!..
– Нашильник подцепляешь – смотри, чтоб обеим лошадям одинаково тянуло, а то одной вольготно будет, а другой – вот так. – И он с неожиданной силой в маленькой руке придавил шею Нержина вниз.
– А вот эти… как они… нарытники зачем?
– Это – донская затея, на спусках чтоб от разгону удержать. У нас без нарытников ездят.
– Где у вас?
– На Иртыше, такой город Камень не слыхал?{280}
– Нет.
– Вот от него наше село шестьдесят вёрст.
– Вы что – из
