лучшего шорника во взводе{283}, на колхозную работу Таёкин не посылал. Целыми днями он чинил и ладил упряжь, сидя с доярками в тёплой избе, выстроенной для телят при молочно-товарной ферме, медленно и ласково что-то рассказывал им за работой, да любил и послушать. Нержина он посвятил во все хитрости и во все виды упряжи, научил быстро запрягать и распрягать на морозе, рассказывал, чем, когда и сколько надо и нельзя поить и кормить лошадей. Ездить охлябь (сёдел вообще не было) Нержин научился после того, как свалился на полном скаку. А научившись – полюбил в брезге утра, когда ещё не ободнело, выезжать верхом со своими кобылками на водопой на Бузулук. На мёрзлом песке приречья, как на каменной городской площади, поднимался звон от кованых копыт. Бузулук долго не замерзал. Лошади входили передними ногами в воду (но тревожно шарахались назад на берег, если под копытами хрустел первый ледок), пили, потом задумывались, роняя капли с мокрой морды, снова пили. Здесь надо было не прозевать и силой удерживать торопливых, чтобы напились медлительные. Но достаточно было одной быстро попятиться и решительно вывернуться задом к реке, как начиналось общее суетливое движение, все поворачивались, кто и пил, кто не пил, – и вслед за первой парой лошади сумасшедшим стихийным галопом, да не галопом даже, а стланью взлетали, взлетали в гору и мчались улицей на край хутора в свою конюшню, где, они знали это, их ждёт овёс. На этом скаку верховые обозники их и не сдерживали.
Научившись владеть упряжью – Нержин полюбил и ездить в поле за зерном и, едучи порожняком, стоймя править в телеге, когда она зло и весело прыгает по колотной мёрзлой дороге между яркой зеленью озими, украшенной блесотью первого снега.
Как-то раз на дурновской улице две бабы из другого хутора, не знавшие Нержина и принявшие его за местного, подозвали: «Мужик, иди помоги, что-то у нас не ладится». Нержин подошёл со смущённым духом и вдруг, неожиданно для себя самого и к своей крайней гордости, нашёл, где они перепутали, и исправил.
Узнав характер, Нержин сжился и полюбил свою пару лошадей – крутоногую каурую кобылку{284} Искру, названную обозниками так за то, что рыжая шерсть её была с пробрызгом белых шерстинок, и ещё больше другую – нервную, чуткую серую кобылку, никогда не требовавшую понукания. Тёплым домашним именам, которые обозники давали своим взводным лошадям, скоро пришёл конец. Одним из первых представителей организуемого ротного начальства приехал во взвод ветеринарный фельдшер, заставил всех вплетать в хвосты и гривы фанерные бирки. На бирках стояли порядковые номера и – на этот взвод пришлась буква «М» – такие имена, каких казаки-мужички не могли и выговорить. Были здесь Муза, Манера, Миневра, Минога, Микроба, Машку всё равно перекрестили Мельпоменой, взводного жеребца Минотавром, а кобылок Нержина – Медузой и Мелодией. Но от Искры бирка скоро потерялась, да для всего взвода она и оставалась Искрой, а за своей серой любимицей Нержин признал кличку Мелодии.
Искра, с красивой лоснящейся шерстью и плотным телом, чем-то похожа была на ленивых беложавых женщин, любящих удовольствия и не выносящих труда. Она быстро жадно ела и, когда Нержин сначала по недогадке насыпал им овёс в одну кормушку вместе, успевала съесть и свою порцию, и половину порции соседки. Мелодия напоминала худеньких безответных женщин, преданных труду. Она безпокоилась за груз, волновалась на подъёмах и бродах, тянула что было сил, напрягая своё маленькое тело, и выбирала дорогу, какая спорее. Искру надо было запрягать под правую руку и грозить ей кнутом незаметно для Мелодии, чтоб не обидеть ту, а в тяжёлые минуты и звонко жалить её безчувственный красивый круп. При каждом таком ударе по Искре Мелодия вздрагивала своей нервной спиной и тянула ещё усерднее, Искра косилась, пользовалась этим и норовила ещё отстать.
Но особенно любил Глеб Мелодию под верхом. Рысь её была нехороша, сбивалась на перебой, и без седла ехать было больно. Зато она охотливо переходила на галоп, и галоп её был мягок и ладен{285}. Если Нержин не был дневальным по конюшне и ночевал в избе на постое, он вставал на досветках вместе со старухой-хозяйкой, брёл тёмной улицей хутора между первыми огоньками стряпух и выводил, до всякого водопоя, недовольную Мелодию из тёплой конюшни в мозглую мглу и, лаская и извиняясь, взнуздывал. А Мелодия уже и знала куда. Пройдя немного недовольным шагом и немного протряся болькой рысцой, она встряхивала головой и кидалась в свою любимую плавную бежь галопом. Нержин и не разбирал дороги. В темноте Мелодия, не оступаясь, легко касалась земли, мчала его длинной пустынной улицей.
Ездил же Нержин километра за три в сельсовет, однажды заметив там, что в шесть часов утра, если нет телефонных разговоров, в трубку по индукции откуда-то еле слышна передача последних известий.
Хотя шли и ехали по соседнему большаку на восток, за Волгу, потрёпанные части на переформирование. Хотя они заворачивали на днёвки и ночёвки на хутора и фронтовики иногда, сквозь напускное беззаботное зубоскальство, отпускали жителям ёмкие хмурые слова о боях. Хотя жили же где-то и люди, читавшие свежие газеты, – вся многовёрстная округа жила в тупом безвестьи, как на затерянном отсельи где-нибудь в глуби непроезжего бора: радиопроводки не было нигде, а газеты приходили с опозданием и в десяток дней. Носились слухи дичей один другого: то будто наши отдали Тулу, то будто взяли назад Киев. Ещё со школьных лет воспитанный не отделять свою судьбу от судьбы всей страны, пристрастившись к чтению газет от пионерского листика «Ленинских внучат» до огромных – не хватало детских рук держать развёрнутый лист – «Известий», Нержин теперь мучался от отсутствия газет так, что окружающим было смешно: все привыкли жить, как оно пойдёт, можно узнать и позже. И хотя Нержин чутьём, выросшим не в год, легко угадывал во вздорных слухах, где искажение и вымысел, а где зерно были, извращённое в слух, – он задыхался без газет. Из районного листка нельзя было понять ничего. Нержин ловчил, как днём удрать от сержанта Таёкина, и почти бегом промахивал туда и сюда двухвёрстное расстояние до почты. В маленькой нетопленой почте добрая душа – милая эвакуированная киевлянка – выкладывала перед Нержиным, и то не всегда, сразу пачку пришедших с недельным опозданием областных сталинградских газет. Нержин читал, стоя у стойки, проминаясь мёрзнущими ногами в нетопленой почте, но глотая известия с пламенем – тем более что и письма от жены почти не приходили. И статьи Эренбурга, чьи короткие, хлёсткие, гневные фразы спазмами охватывали его горло ещё в дни Испании, первой революционной любви их поколения, – теперь ещё глубже, чем тогда, бурили его исстрадавшуюся душу, так что с почты он выходил, не чувствуя земли, не помня о Таёкине, мыслями весь на фронте. На груди, в записной книжке сложенную, он носил и решил носить до последнего дня войны вырезанную в день мобилизации из газеты, полученной вместе с повесткой военкомата, статью «Им не победить России!». В этой же книжице, в стихотворении, писанном на остановках телеги в долгом, безмятежно томительном октябрьском путешествии обоза тупым исписавшимся грифелем, – были последние строки:
Если Ленина дело падёт в эти дни,
Для чего мне останется жить?..{286}
Вот зачем, лишая свою лошадь и себя теплоты последних часов ночи, Нержин мчался в сельсовет. Мелодию он привязывал у сельсовета к мёрзлой коновязи; заходил в пустую, холодную и всегда незапертую комнату с телефоном и прижимал к уху ледяную трубку. Не имея часов и нигде их не видя, бывало и так, что он приезжал в пять часов вместо шести и долго ждал первых звуков радио. Бывало и так, что именно в шесть часов начинались вызывные звонки да безтолковые, какие бывают у людей, не обвыкших с телефоном, крики в трубку, переспросы, а вся сеть была на одной линии, все друг друга слышали. Но часто прискок Нержина венчался и успехом: слышался обязательный перезвон «широка страна моя родная», потом обязательный нескончаемый гимн, а потом, еле внятно, мерный голос диктора, и Нержин, чутьём угадывая недослышанное, – с полным текстом последней сводки в голове выбегал из сельсовета. Иногда Мелодия, не дождавшись хозяина, высвобождала голову из недоуздка и уносилась в конюшню – и тогда он позорно возвращался пешком с обротью в руках, как ходит крестьянин, когда цыган уведёт у него лошадь. Но чаще милая его кобылка терпеливо ждала его, понурив голову и скребя копытом. И с каким же восторгом он приникал к её спине и опережал чувствами даже её стремительную меть, когда вёз одновзводникам гордую весть, что уже сданный Ростов стал первым городом, отнятым назад у немцев, что это слово, это имя, Ростов, как утверждает некая, до сих пор и неизвестная, но такая умная «Ивнинг Стандарт», – золотыми буквами будет вписано в историю Второй Мировой войны. Или когда на рассвете по хутору на серой лошади в голове неуклюжего, в растрёпанной шубе, обозника неслась потрясающая новость, ещё неизвестная этим избам и этим глуповатым огонькам в окнах: о Перл Харборе, о том, что, значит, Соединённые Штаты не сегодня-завтра начнут войну и против Германии{287} – и значит, значит, тем более –
«Им не победить России!..»
Скоро поездками Нержина заинтересовался весь взвод, и, если он опаздывал к водопою, обозники уговаривали Таёкина подождать, чтобы выслушать сообщение. Потом, днём, они уже и сами, рассыпавшись по округе на работы, уверенно разъясняли колхозницам последнюю сводку, опровергали вздорные слухи – и стало так, что из сельсовета на молочно-товарную ферму присылали днём мальчишку – узнать или проверить новости. А вскоре сообщения Нержина превратились и в регулярные законные политинформации, с ответами на вопросы, когда поблекла власть Таёкина, а прибыл во взвод «настоящий», обмундированный, с кубиками, командир взвода – младший лейтенант Брант.
Он был очень эффектен. Высокого роста, изящный (хоть и по-граждански, а не по-военному), в дымчато-серой шинели точно по фигуре, перетянутый ремнями, на фоне кулёмистых обозников он выглядел как всамделишный вояка, особенно когда с артистически строгим лицом (он был ещё и несомненный артист), неподвижный как изваяние, выслушивал рапорт нестроевого коротышки Таёкина. К Нержину Брант сразу же выказал необычайное сочувствие за полезные политинформации и за образованность.
Давид Исаевич Брант оказался столько же обозник, как и Нержин, и даже на сегодня меньше его понимал в лошадях и упряжи. Приватно ему отрекомендовался как эксперт по драгоценным камням и завсегдатай лучших одесских ресторанов. Не на глазах у солдат он выявлялся балагуром, даже трепачом,
