которое, очевидно, разразится весной. Перед глазами его стоял заголовок одной из январских «Правд»: «Расколошматить немца за зиму так, чтоб весной он не мог подняться!»{292}. Нержин знал, что не простит себе всю жизнь, если не успеет принять участие в этой войне. Редких приходивших из госпиталя на пополнение обоза фронтовиков – вид, шрамы, рассказы жгли Глеба неутихающей, не дающей сна обидой: как же глупо он вляпался в этот обоз – а его однокурсники уже на фронте, и лейтенантами. И, пользуясь единственным возможным армейским порядком, он изливал свою тоску в рапортах, подаваемых через Бранта: просил и просил начальство откомандировать его в артиллерию. Попасть на фронт и умереть – было красиво, но такими странными мечтами он не мог делиться тут ни с кем из окружающих.

21 января, в годовщину ленинской смерти, в тихий тёплый вечер с грустной сыроватой мглой, во взвод приехал проводить беседу о Ленине новый политрук роты Петров. У него были льняные волосы, голубые глаза, курносое лицо, простой, ничем не замечательный голос и манера говорить. При желтоватом свете семилинейной лампы{293} он в комнате фермы незатейливо рассказывал о Ленине и сводил к важности сегодняшней победы. После беседы Нержин решился подойти к нему, узнать о судьбе своих рапортов да и спросить совета, чем помочь горю.

– Так это ты писал? Вот ты какой. Ну, послали мы два твоих рапорта в штаб батальона. Да только там они, наверно, и осядут. Не принято вообще рапорта рядовых посылать в штаб Округа.

– Но как же мне быть, товарищ политрук? Как же мне попасть в артиллерию?!

– А вот когда мы поедем на фронт – может, там и удастся тебя куда-нибудь передать. – Смотрел сожалительно. – Жалко, жалко, я знаю, что в артиллерии нужны математики. Есть такие части, я встречал, сразу по несколько расчётчиков сидит. Куда ж мне тебя определить? На склад не хочешь? Писарем? Там полегче. Будешь балансы сводить.

Предложение это было бы крайне обидно, если б не полное добродушие Петрова. О нет! Склад? писарем? – это был совсем ничтожный переход. Нержин потряс головой.

Политрук понимающе улыбнулся:

– Да… Посмотрю, конечно, что-нибудь. Но помочь не обещаю. Не обещаю.

А помог. И – при участии Бранта.

Это началось с бурной февральской ночи взвода. Вечером, когда уже разошлись на ночлег, вдруг по хутору забегали дневальные и велели всем собираться по тревоге – особенно разрывной тем, кто сжился с хозяйками, а у Нержина сердце ёкнуло надеждой. С непривычкой, нехотя, подымались обозники по какой-то неведомой тревоге, мотали обмотки, перепоясывали на дрожь бушлаты и хромали к молочно-товарной ферме. Там, в казарменной комнате, отнятой у телят, кое-как построили всех по четыре, втиснули, и ещё осталось впереди место – войти перетянутому ремнями, в его дымчатой шинели, младшему лейтенанту Бранту. Небрежно выслушав рапорт неуклюжего помкомвзвода, он стал метать молниями распоряжения и взгляды так, как если бы ферма уже была окружена немцами и надо было бы с боями пробиваться на пятьдесят километров к своим. Это впечатление ещё угрознилось, когда в разгар его распоряжений боязливо вошли в дверь за его спиной двое молодых обозников, не застанных дневальными дома потому, что гуляли с девками. Большие глаза Бранта перед самой лампой налились кровью:

– Молчать!

(Они и так молчали.)

– Не оправдываться!

(Они и не пытались.)

– Вы забыли воинский долг!! – Брант трагически поднял руку с вытянутым указательным пальцем, и тень его легла на полпотолка. – Вы срываете боевую задачу! Я вас заставлю… – Брант задохнулся от нехватки воздуха, – я вас научу подчиняться! – И с утроенной силой заревел: – Идёт война!!! Да!! – Резко оглядел взвод, стоящий в тесном телячьем помещении скорее толпой, и ещё раз повторил понравившуюся фразу с таким видом, будто был первым, кто сообщал взводу о том: – Идёт война!!! Станьте в строй! Мы должны защищать отечество! Сержант, я строя не вижу!

Помкомвзвода не успел попросить разрешения выравнять шеренги, как Брант тут же на него трагически закричал:

– Отставить! Поздно! У вас были месяцы для этого! Поздно!!

Взвод всё с большим ужасом понимал, что попал в грозную опасность. А Брант – будто не он кричал только что, а его не в меру расходившийся помощник, тремя чинами ниже{294}, перешёл на сдержанно-холодный и торжественный тон:

– Внимание. Товарищи бойцы. Через два часа мы выезжаем из хутора Дурновка. Вам надлежит получить корм лошадям – сержант, раздайте все взводные запасы без остатка. И ещё вы должны иметь в полном порядке упряжь. И ещё вы должны просмотреть, как подкованы лошади. Также – раздать бойцам сухой паёк, что у нас есть. – (Теперь иногда выдавали взводу по нормам 4-й армейской категории муку, пшено, даже, порой, мясо.) – Ф-фсё! Вещи с квартир забрать. Ф-фсё!!

И началась, на много ночных часов, шумотня и беготня. Около конюшни мелькали фонари, матерился помкомвзвода, гудели обозники, двое подрались из-за ведёрка, кто-то у кого-то в темноте стащил сумку для овса, где-то две телеги столкнулись и у одной треснули барки. Тихо вели себя только лошади: недовольно фыркали, но покорно подставляли свои головы под хомуты.

Среди визжащих и тарахтящих телег, криков, мужицкого руга, мелькающих фонарей, ржанья – не гнушался метаться, как Александр Невский на поле боя, высокий стройный разящий Брант. Находя новые глубины в своём голосе, появляясь там и здесь, он потрясал руками и кричал, что не потерпит, посадит в карцер (такого и не было в роте), оторвёт голову и даже сделает что-то ещё более страшное. И хотя непомерная несуразность его угроз переходила уже пределы страха, но достигала, чего хотел Брант: встряхнуть засидевшихся в безопасности обозников. Поведение командира взвода в одном не оставляло сомнения: что через несколько часов в десятке километров отсюда взводу придётся вступить в бой.

В этой суматохе досталось и Нержину. Он не успел уяснить себе плана расположения телег, выезжающих на околицу, не занял вовремя правильного места в своей пятёрке и попал не в колонну, а сбоку. Брант длинными шагами подлетел к нему взбешенный, и даже в темноте можно было угадать сверкание его ярости:

– Куда стали? Воинскую часть – в шалман?? Р-руки-ноги переломаю!..

Это была великолепная ночь Давида Бранта.

Тем временем ротный фельдшер, приехавший вместе с ним, осматривал лошадей и шесть больных оставил. Когда Мелодия и Искра уже стояли в выстроенном ряду запряжек, Нержина вызвали к командиру взвода. Брант стоял в сепараторной – маленькой комнатке фермы, при подслеповатой «летучей мыши» стоял, скрестив руки, в позе Петра Великого, когда он задумывал основание Петербурга{295}. Вошедшего Нержина он встретил трагически-торжественным взглядом, в котором не было и следа недавней вспышки, и возгласил:

– Ну, Нержин! Будете помнить Давида Исаевича Бранта.

Нержин не понимал: прощание? Брант с ними не поедет?

Тогда Брант перешёл зачем-то на трагический шёпот:

– Вы остаётесь с больными лошадьми. Вы не поедете. Я сделал это для вас. Передайте лошадей и телегу Полуляхову.

По ходу разговора, как его мыслил Брант, тут Нержин должен был благодарить.

Но если они едут на фронт?!

– Давид Исаевич! А могу я узнать: куда едет взвод?

Брант скосил длинные губы, изображая улыбку и сожалительную, и скорбную, и обречённую:

– Взвод едет туда же, куда и рота. А рота – куда батальон.

– А батальон? – тоже уже шёпотом осмелился Нержин напрямую спросить о крупной военной тайне.

И Брант не скрыл:

– На Хопёр{296}. Будем строить новый мост, который обезпечит коммуникации на время паводка.

– Ах, так значит, не на фронт…

Брант достойно откинулся:

– Это важнее фронта!

– И надолго?

Брант пожал плечами:

– Я военный человек. Откуда я могу знать? – Он повысил голос, делая его безпощадным: – Мне приказывают, – и перешёл на строгую самоотверженность: – Я отвечаю «есть». Я – солдат, Нержин. Когда будете солдатом – поймёте.

Брант посмотрел на своё героическое изображение в тёмных стёклах заставненного окна и тихо добавил:

– Месяца на три.

– А потом вернётесь сюда? – Нержин и сам не заметил, как это вышло, что он спросил «вернётесь», а не «вернёмся».

Брант снова пожал незнающими плечами: ведь он – солдат.

– Я знаю, Нержин, что вам это было бы тяжело. Поэтому я оставляю вас здесь, с больными лошадьми. Конечно, вы ничего не понимаете в лошадях, но с вами останется Порядин за старшего. Вы тут будете ходить на почту, получать за всех нас письма… Будете помнить, Нержин, Давида Исаевича Бранта.

Так, с этой гордой фразой, оказавшейся пророческой, в полутёмной сепараторной около доильных вёдер, в дымчато-серой облегающей шинели, и запомнился он.

Взвод уехал на досветьи. И Нержин сам удивился тому чувству грусти, с которым обласкал напоследок милую морду чуткой преданной Мелодии и обнял крутую крепкую шею красавицы Искры, осыпанную белобрызгом. Хромой чёрный казак Полуляхов будет дёргать теперь за удила, вставленные в их рты. И Нержин ощутил к нему ревность, ничем не оправданную, потому что Полуляхов сумеет лучше обиходить лошадей. (Уже Нержину казалось, что это не совсем так, и не сразу тому узнать их так, как узнал Глеб.)

Как почему-то и предчувствовал Нержин, это прощанье с лошадьми было не на три месяца, а навсегда. Где и как вы закончили войну, милые лошадки? Опрокинулись ли у обочины фронтовой дороги, как тысячи и тысячи ваших сестёр, с ногами окостенело-поднятыми, как четыре столба, и непомерно вздутыми животами? Или прошли целыми сквозь непонятную вам сутолоку фронтовых дорог и вернулись к другой привычной вам, но отнюдь не более лёгкой круглогодней работе на земле?..

В то же утро после отъезда взвода трое оставшихся обозников покинули Дурновку и переехали за семь километров в хутор Мартыновку, где стоял штаб роты и хозяйственный взвод. Отныне всех обозников, не занятых на кузнечной, шорной и других непременных работах, ежедневно под командой флегматичного сержанта Служителя водили в лес, где звенящими поперечными двуручными пилами они валили лес, – кажется, тоже для моста, ведь на Дону с лесом плохо. Работа была нелёгкой, особенно при худом питании, но нравилась Нержину. А верней – бодрило его неизвестно откуда возникшее предчувствие, что он на свою дорогу всё же выйдет.

И предчувствие не обмануло. В мартовский солнечно-морозный день Нержин между двумя пилками отдыхал на свежеспиленном голомени{297}, щурился на вымороженное бледно-голубое небо и думал о фронте. И увидел, как по дороге из хутора колобком катил Порядин. И почему-то сразу понял, что это – за ним, и не надо начинать другого дерева. Порядин доковылял взмокший, у пеньков остановился и певучим своим голоском высказал неодобрительно:

– Высоко берёте, ребята, дерево теряете. И с какой стороны валить – не смотрите. – Вытер