рукавом бушлата вспотевшее лицо и объявил: – Вобыстро шёл, не по годам, взопрел весь. За тобой, Глеб. Комиссар вызывает.
У Нержина всё же хватило уже понимания никогда им в глаза не виданного устава внутренней службы, чтобы не побежать сразу, а разыскать в глубине леса невозмутимого Служителя и доложить ему, что вызван. Назад пошли с Порядиным вместе, но тот стал с первых шагов отставать. И, ничего же не зная о причине вызова, поощрил:
– Вали-вали, тебе со мной несподручно, я тихоходом побреду. А давай-ка попрощаемся.
С чего? Обнялись. И так жалко было с Порядиным расставаться: мало его доглядел, мало расспросил, малому научился.
И, наотмашь выбрасывая ноги, Нержин поспешил к хутору один. В штабе ему сказали, что комиссар только что приехал со строительства, всю ночь был в дороге, и ушёл на квартиру. Нержин прямо побежал к добротной пятистенке{298}, где стояли командир и комиссар. Но комиссара и здесь не оказалось, а в натопленной комнате со светлыми занавесками на окнах сидел на кровати командир роты и, видимо, нестерпимо скучал. При входе Нержина он широко, мучительно зевал, и ещё при нём зевнул. На полу, прислонённая к кровати, стояла гитара. Он сидел без сапог, без гимнастёрки, с волосами растрёпанными. Нержин даже не узнал его уверенно – что это именно командир роты, так он был непохож на того молодцеватого лейтенанта, который однажды задумал устроить ротный парад, созвал для этого всю роту в Мартыновку, держал в руках раскрытую красную книжечку устава и по ней командовал сложные повороты взводным колоннам. А потом выяснили, что никто и в ногу не может ходить, по четыре человека в шеренгу, стал гонять пешком и тоже не научил, и поздно вечером взвод вернулся в Дурновку. Этот же самый лейтенант однажды приезжал во взвод, разметал дневальных, велел посадить их на гауптвахту (чего Брант не сделал, да и не было же никакой гауптвахты), а на почтительный рапорт Нержина, что он хочет попасть в артиллерию, ответил враждебно: «Командование знает лучше, где вы нужны».
Как человек, никогда не танцевавший, робеет сразу пуститься в вальс, так и Нержин, сотню раз ещё и до войны видавший воинские приветствия, никак не мог осилить чувство стыда и неловкости перед движением, которое даже и казалось ему таким ловким со стороны, что он в детстве его и перед зеркалом повторял, но на которое, попавши в армию, никак не мог решиться: правая рука изнывала от напряжения, как ей быть, а ни разу он не решился вскинуть её в приветствие при унизительной, стыдной мысли о том, как все сразу засмеются от его неумелости.
Так и сейчас, Нержин не отдал приветствия, а только вытянул руки по швам. Лейтенант сморщился, очевидно вспомнив этого назойливого бойца, и выругал его, что он дубина, что ни командир, ни комиссар его не вызывали, и немедленно отправляться в лес, иначе посадит на гауптвахту. (Которая при штабе роты у него уже, кажется, была.)
Нержин вышел, оглушённый обидой, и побрёл. Идти в лес? Но не мог же быть вызов ошибкой. Надо было, рискуя гауптвахтой, всё же искать комиссара. Нержин спрятался за сарай и стал наблюдать за штабом. Два раза вышел писарь, один раз по надобности, другой раз побалагурить с бабой, кутаясь в новую чистенькую телогреечку. Зашёл опять. Ещё минут пятнадцать безполезного высмотра – и возбуждение Нержина уже начинало перегасать. Неужели отправляться в лес? Вдруг, где не ждал, позади себя услышал голоса: это шли из кузни политрук Петров и дюжий кузнец-кубанец. Комиссар выговаривал кузнецу за какие-то гвозди и как будто ничуть не удивился, найдя Нержина за сараем, кивнул ему следовать. Дальше кузнец с неохотой признал свою неправоту и получил приказание быть готовым через полчаса к отъезду. Комиссар кивнул Нержину и в штаб, сел за стол, устало закурил, глаза у него были покраснело-безсонные. Улыбнулся.
– Ну, говорить долго некогда. В артиллерию не перехотел?
– Не перехотел, товарищ политрук! Но начинаю отчаиваться.
– Отчаиваться? Какой же из тебя тогда артиллерист? – Снял фуражку, провёл по белым, как лён, волосам. – Очень жаль, но помочь я тебе не смог.
Так и опустилось сердце. Не этого ожидал Нержин по началу разговора. Должно быть, его лицо резко вытянулось. Комиссар ещё раз улыбнулся, довольный.
– Значит, хочешь? Так вот единственное, что я мог тебе устроить. Я получил приказание из штаба батальона завезти к ним сейчас по дороге одного грамотного сержанта для командировки на несколько дней в Сталинград, в штаб Округа. Я вспомнил, что ты здесь, а не на мосту, удачно так получилось, и договорился, что привезу вместо грамотного сержанта сверхграмотного бойца. Какая командировка – сам не знаю, но, во всяком случае, ты побываешь в Сталинграде – а там уже всё зависит от тебя. Я б уж, на твоём месте, оттуда только с чёрными петлицами{299} уехал.
При этих словах комиссара взнялась в Нержине уверенная радость победы. Уж теперь его учить не надо было. Да, он вернётся оттуда с чёрными петлицами, хоть бы для этого надо было пройти 64 инстанции, вплоть до Командующего Округом. И уж совсем ни по какому существующему на земле военному уставу, приложил руку к сердцу:
– Товарищ политрук! Этого я вам никогда не забуду!
И оробел, понял, что выразил неловко. Но и на самом деле он начинал мысленно писать свой золотой список покровителей на долгом пути в артиллерию. И первым туда был записан младший лейтенант Брант, а вторым – политрук Петров – с лицом до того невыдающимся, незапоминающимся, что если когда-нибудь и встретить его, то можно пройти не узнав.
Через полчаса у штаба стояли сани. Комиссар, так и не поспав ни минуты, возвращался на Хопёр к мосту. В тот же сбитый ящик саней влез дородный кузнец с мешком железа, маленький мигающий санинструктор с четырьмя треугольниками в петлицах{300} и Нержин. В руках у него был всё тот же затасканный затёртый портфель, безотказно прослуживший ему со старших классов средней школы и все студенческие годы.
Сани проехали мимо конюшен хозяйственного взвода. Целый холм мёрзлого лошадиного навоза высился около них, прикрытый с одной стороны сегодняшним свежим, парным, приятно золотившимся на солнце. Нет неприятностей в нашей жизни, которые не обращались бы как-то и на благо нам. Уже не глазами брезгливого горожанина, а глазами крестьянина, радого даровому удобрению, провожал Нержин этот холм навоза, ещё слегка дымивший.
В дороге санинструктор не раз жаловался кузнецу на свою хворь – так, чтобы слышал политрук, очевидно имея в виду отпроситься от моста. Но политрук слышал всё, что говорилось в санях, кроме этого. А потом спросил:
– Нержин! А ты проходное свидетельство взял с собой?
– Какое свидетельство, товарищ политрук?
– Эх ты, какое… Ты не куришь?
– Нет.
– А цену табачку знать должен. В дорогу табаком не запасся?
– Нет. А…?
– А затем, что лучшего помощника при нынешней езде нет. Ты думаешь, сейчас на железной дороге как: купил билет, сел и поехал? Как же это ты? Ведь в Мартыновке он нипочём.
Действительно, и в Дурновке, и в Мартыновке самосад хранился в каждом доме и его бы легко купить. Не догадался.
Приехали в станицу Ново-Анненскую, при станции Филоново. Штаб 74-го Отдельного гуж-транспортного батальона{301} занимал большое подворье, огороженное плетнём, и половина подворья была завалена ломаными телегами, отдельными колёсами, побитыми лошажьими кормушками. А штабных домика было всего два небольших. Приехали как раз в обед, так что отсутствовало всё начальство от комиссара батальона до писарей, а командир батальона, как потом узнал Нержин, по слабости здоровья вообще бывал в батальоне не каждый день. Петров поговорил с дежурным по батальону, кивнул на Нержина, кто это и зачем, а сам, не уставая, даже разбодрясь от мороза, решил тотчас ехать дальше и кормить за Ново-Анненской.
– Ну, Нержин, ни пуха ни пера. Надеюсь, больше не увидимся.
– Наоборот, товарищ политрук, надеюсь увидеться с вами на фронте.
– Ну, ещё лучше. А вот что. – Велел ездовому принести из саней свой вещевой мешок, достал оттуда мешочек с табаком и, отклоняя протесты Нержина, отсыпал ему половину.
– Вот, так верней. И будь здоров.
И – протянул руку, рядовому. Нержин с чувством пожал её.
Глава пятая. Командировка
Нержин просидел в прихожей штаба больше часа. После этого стали появляться: сперва писари, потом командиры, от старшин и даже до капитана – огромная величина! Нержин сперва всё вставал при каждом проходе, даже и при проходе писарей, так как у них в петлицах были треугольники, и не по одному, а он ещё живо помнил таёкинскую выучку и опасался с первых же шагов в штабе провиниться, тем более что никого тут не знал в лицо и не представлял, в чьих же руках его судьба. Но с каждым пустым вставаньем в нём нарастала студенческая обида – да вот посыльные и ни при чьём входе не вставали, даже и на того шумливого капитана не обратили внимания. И – прекратил он свои подъёмы тоже, и стал просто делать вид, что не замечает входящих.
Прошло ещё с полчаса, все уже принялись за работу, или сделали вид, что принялись, – увидел Нержин в окне, как по улице мимо штаба проехали и завернули в ворота двое всадников на громадных жеребцах и в кавалерийских сёдлах. Один из них был высокий в белой меховой шапке (не командир ли батальона?), а второй – низенький, в круглой барашковой, но держался подобно полководцу. Вот тут посыльные сломя голову бросились во двор принимать лошадей. Нержин с бьющимся сердцем ожидал, как понравиться таким большим военным людям, чтоб они послали его в Сталинград. Дверь открылась – он вскочил. Дежурный по батальону уже ждал в приёмной и, почтительно вытянувшись, стал сбок прохода; дверь во вторую комнату осталась незакрытой, и видно было, как там работа закипела с особенным ожесточением, и даже капитан сильно суетился над своим столом.
Со двора же вошёл только второй из всадников, в барашковой шапке – и с двумя шпалами в петлицах!{302} Этот командир, держа голову прямо, прошёл быстро, не озираясь по сторонам, но, кажется, вылавливая каждую мелочь, и Нержина. Когда дверь за ним закрылась и тут все расслабились – Нержин узнал от посыльных, что это – начальник штаба батальона лейтенант Титаренко, «жуть какой строгий, но и шутник». Лейтенант? А как же две шпалы? Уверяли, что два кубаря, это привиделось от важности.
Минут через десять Нержин был вызван, прошёл меж густо наставленных столов второй комнаты – и в третью.
Да! два кубаря, сам теперь видел.
