миг билетные кассы. И чем труднее, чем невыносимее стало ездить железными дорогами – будто вперекор, будто назло, тем больше самых неприспособленных пассажиров: с бабушками, дедушками, детьми и младенцами, с сундуками и чуть ли не комодами, десятками мешков невподым взрослому мужчине, корзинами величиной с диваны. Словно какая-то дьявольская злая фантазия выдумывала маршруты этой первой военной зимы: из Батума в Тобольск; из Махачкалы в Архангельск; из Мелитополя в Кулунду. Вещей, вещей избывало у этих многосемейных переселенцев – только не было с ними отцов и братьев, кто бы таскал их вещи, сажал и довёз до места.
Глебу-то что – он одинокий солдат. У него буханка хлеба и пара рыб в вещевом мешке. У него здоровые ноги и здоровые руки, он может легко вскочить и на высокую подвешенную подножку. Ему некого кормить, нечего менять и незачем ожидать билета.
Но, оказывается, и ему совсем не легко доехать.
Уехать-то просто: если уже движется и если на подножке осталось место – вскакивай. А сколько проедешь? Может быть, всего один перегон, и застрянешь на худшей станции. А если протянет поезд дальше – гляди как бы ноги не отморозить: ещё и март той зимы, и на юге, ступал в морозах и режущих ветрах. Значит, надо садиться только в теплушку.
Теплушку легко узнать. Походи между десятками составов, погляди на крыши телячьих вагонов: если торчит труба, то может быть, это и есть теплушка, а если из неё искры валят или тянется хоть лёгкий, почти прозрачный дымок – она и есть. А ночью – так бывает, почти сноп пламени вырывается над крышей, далеко видно – вот там топят! вот туда бы тебе!
Но в теплушку не сядешь, когда трогается поезд. Перед тобой не откатят её гремящей двери – дескать, прыгай, браток. В теплушку надо проситься заранее, проситься упорно и хитро.
Долгие, однообразные стоят составы на каждой большой станции. Есть составы и вовсе без теплушек. И далеко не всякая теплушка пустит: у хозяйственников нет сердца, у беженцев нет места, у воинских частей нет права тебя пустить. (Права-то нет, но для девок, для молодок – исключение. Сам сержант, бывает, стоит в раздвиге двери и зорко выглядывает: а ну, смугляночка, что там жмёшься? подавай руку, тянись сюда, тут денег не берут.)
Да не во всякой теплушке, в которую тебя согласятся пустить, может не околеть пёс. Труба-то из крыши торчит, а печка может быть и развалилась, либо дров на разжижку нет – последние доски нар давно поколоты и потоплены, либо которую уже станцию не встречали платформы с углем, негде было набрать.
Но и это ещё не всё. На телячьих вагонах не написано чёрными буквами по белой эмали: «Москва – Минеральные Воды»{306}. Сколько ещё этому поезду идти? – один перегон? или пять тысяч километров? И: когда он пойдёт, если вообще пойдёт, – то куда: направо или налево? Паровозы нарасхват, составов много, паровозов мало. Это составам вольно стоять по суткам и по месяцам на одной станции, паровозам некогда, у них дела по трубу. А поэтому, как только диспетчер заморозил состав на час-другой, – паровоз отцепляется, и поминай как звали. Составов много, но все они обезглавлены, пойди разбери, куда он идёт, на север или на юг.
Можно ждать, когда станут подавать паровоз, – но тогда уже поздно, не впросишься. Значит, надо узнать заранее. Надо ходить и выспрашивать, куда идёт поезд? Но никак нельзя, такие вопросы в военное время не задаются, это шпионство. А ещё ж бы надо узнать: и как быстро поезд идёт, по сколько перегонов в сутки. Однако пассажиры сутки считают, а перегоны нет, и скорость не вычисляют. Как получить для расчёта исходные данные: откуда выехали, когда? и главное, что за груз везут? По грузу и дурак догадается, надёжный поезд или нет. Но поди позадавай такие вопросы в военное время, сейчас тебя и сгребут. Недоверчивы, насторожены все люди в военное время. И они правы.
Но и ты же прав.
И оказывается: для того чтобы уехать поскорей, поверней и потеплей, – совсем не к теплушкам, не к составам надо идти, не по путям бродить, как делает железнодорожный новичок. Волки таких переездов знают, куда идти – в диспетчерскую!
На первой двери будет написано: «Вход посторонним воспрещён». Толкай эту дверь и иди! На второй будет старая закопчённая надпись: «Служебный вход». Он самый, толкай дверь! На третьей: «Вход категорически воспрещён». Так, так! ты на верном следу. Даже если бы череп увидел и скрещенные кости – не робей, нажимай на дверь! А когда проникнешь сквозь самую последнюю и самую грозную из дверей, то с умилением услышишь здесь и плач младенцев, и материнские колыбельные, увидишь и бородачей с непременными мешками, и таких же солдат, как ты, и тем более командиров. Ты вошёл теперь в то место, где рождается движение поездов.
По дорогам необозримой родины пришлось дальше Нержину проездить сряду не восемь дней, а месяц, отмахнуть диагонали от Сталинграда до Москвы, и за Нижний Новгород в керженские леса, и опять назад, и через Иваново до Костромы, и много прошёл он этих диспетчерских, от крупных узловых станций до глухих разъездов, и вывел: что каждого, кто работал на диспетчерской службе в годы войны, надо послать на курорт до конца его жизни.
Иногда это мрачный небритый мужчина, иногда это тонкая бледная девушка. Но всегда это – человек, переутомлённый безсонницей и измученный своей дергливой напряжённой работой. Сутками они дежурят? или сплошными неделями? Когда они успевают дойти до такого мутного взгляда, до такого однотонного голоса, одинакового для вопроса, для приказания и для брани? Этого не узнаешь, потому что не улучишь и минуты с ними поговорить. Сидит диспетчер, обложенный телефонными трубками, обставленный вспыхивающими сигналами. В одну трубку говорит, в другую слушает, что-то отмечает на своих графиках, крутит ручку третьего, четвёртого телефонов, а ещё пронзительно взвенивают пятый и шестой, а ещё ревёт затесавшийся в диспетчерскую младенец, а ещё ругаются и чего-то требуют одиночные военные. А вот подходит к перилам, отделяющим диспетчерские столы, очень бледный, истончавший лицом мужчина в тяжёлой дорогой меховой шубе. Он переклоняется к диспетчеру и, улучив мгновение, когда кажется, что диспетчер не разговаривает ни по одному из телефонов, с приятной вежливой улыбкой спрашивает его:
– Скажите, пожалуйста, вы видели картину «Чапаев»?{307}
Диспетчер смотрит на незнакомца обалдело, должно быть пытаясь освободиться из паутины путей, стрелок и номеров и сообразить, кто из них двоих сошёл с ума. А незнакомец в шубе, обрадовавшись, что привлёк к себе внимание диспетчера, повторяет с улыбкой:
– Вероятно, – он выговаривает «вериятно», – видели. Все её видели.
Диспетчер, как чеховский бухгалтер, готовый на преступление, молча смотрит на незнакомца с нарастающей мутью взгляда. Даже нахальным солдатам рядом становится неловко – ну нашёл время, о чём! Но незнакомец развивает вкрадчиво:
– А Петьку из «Чапаева» помните? Петьку-пулемётчика? Так вот я есть тот Петька. Да-да, тот самый. Значит, артист. Я, видите ли, отстал от ленинградского эшелона – и как мне его теперь догнать? Вы меня не посадите на поезд?
Нержин – не Петька и не артист, ему и проситься нечего, чтобы посадили на поезд. Но у него есть уши и голова на плечах. Язык диспетчеров непохож на язык прежних станционных громкоговорений: «Граждане пассажиры! Поезд № 89 следует до Сталинграда и отправляется с третьего пути через пять минут». Нет, диспетчер однотонно и непонятно говорит в трубки:
– …Оставь полувагоны, бери десять-семьдесят шесть… Никифоров, пусти его на пятый… Внимание, Панфилово, пускаю тысяча сто двадцатый… Цистерны? успеем, он не пойдёт… Заправился? цепляй с седьмого… Никифоров, пусти его на второй… Проверили? пришлите старшего к дежурному… Слушает Филоново… Нет, не могу принять. Вот, отпущу на Себряково – прийму. Иванов, не ковыряйся, его срочно нужно…
И пока не пришёл сюда самый главный и мрачный, кто вышибет на время отсюда всех, и с мешками, и с младенцами, и командировочных в шинелях, Нержин успевает схватывать: Панфилово – это не фамилия, а станция, следующая к Сталинграду… Есть Себряково, а есть Серебряково? может, одно и то же, может, разное…{308} И туда пойдёт сейчас срочный поезд со второго пути. И Нержин выходит из диспетчерской с ленивым видом – так, чтоб другие не поняли, что он что-то понял, и не устремились бы за ним, перебивая у него теплушки.
Вот так действуют волки железнодорожных переездов первой военной зимы.
Но – и поезд поймал, и пустили тебя в теплушку, и печка тут накалена, и уже стучат колёса под вагоном – что ж, можно дозволить себе распариться и разложиться на полу спать? – упаси тебя Бог. Ещё одно правило скоро узнаешь на горьком опыте: упустил поезд – не горюй, а влез в поезд – не радуйся. В уютной теплушке, лёжа на грязном полу, не забывай, что сухой паёк у тебя – только на три дня, а командировка – только на восемь. На каждой остановке поднимайся и высматривай: не приглушили ли топку у паровоза? не отцепили ли его вовсе? И что делается на других путях?
И тогда ты поймёшь, что поезд, который считался срочным на прошлой станции, – на следующей может стать вовсе и не срочным. И тогда ты схватишь свой портфель и свой вещмешок – и выкатишься, выбросишься из приютливой теплушки на колкий снег и побежишь с расстёгнутой шинелью, скользя по льду, за отходящим поездом. На переходную площадку отходящей цистерны бросишь своё добро и повиснешь на поручнях сам.
Теперь тебе никто не мешает считать километровые столбы и глазеть на снежные поля. Никто, перешагивая тебя, не наступит тебе на руку. Но и никакая шинель с поддетым бушлатиком не спасёт тебя и пяти минут от яростной морозной бури, взвихриваемой ходом, а тем пуще головы не спасут лопухи будёновского шлема. И есть немного местечка поплясать озябшими ногами в кирзовых сапогах, припевая порядинскую присказку:
– Холодно… холодно… на ком платьице одно…
А и вдвое…
Да худое…
Всё одно… Всё одно…
К концу перегона тебя уже не радует ни стук колёс, ни мелькающие столбы и будки. И если в теплушке ты мечтал, как бы проехать хоть одну станцию без остановки, – то теперь ты боишься такого.
Шалишь! Сколько тут составов! Не проскочит. Остановились. А паровоз – с шипом мечет пар: не хочет стоять? пойдём дальше? А может, обманет. Слезай, братец, ищи лучше теплушку.
В одной даже дверь не отворили. В другой оттянули на щёлочку, посмотрели – захлопнули разом. А из третьей кричат:
– Ну,
