в путь. Побежал вдоль состава вперёд – ни единой теплушечной искорки, ни единой – весь поезд чёрен и мёртв. А по такому морозу на площадку садиться нельзя, уже знал. И был около первых вагонов, когда паровоз заревел отход. И таким ярким казался свет паровозного поддувала, выхваляющийся не то что теплом, а жаром, – подтолкнул мысль. Тёмная фигура с длинной маслёнкой в руках взбиралась на лесенку паровоза.
– Товарищ машинист! Опаздываю в часть! Судить будут! Пустите доехать! На паровоз пустите!
Тот, не оборачиваясь, буркнул с лесенки:
– У машиниста спрашивай.
– А вы кто же? – удивился Нержин и тут же понял, что глупо спросил. Горожане, пассажиры, люди, привыкшие не возить, а ездить – пока нас не встряхнёт, – до чего ж нелюбознательные живём. С детства Глеб ездил железными дорогами, а что усвоил о машинистах? Только – плавно или неплавно трогает. На долгих остановках гулял вдоль поезда – как бы местность посмотреть, тополя, закат. Но – что за обязанности у этих хмурых людей в замазученных куртках, с маслёнками, рожками, флажками? Сколько раз, стоя в тамбурах, читал: «Тормаз Казанцева», «тормаз Матросова»{313}, и хватало только на то, чтобы в уме усмехнуться старой орфографии: «тормаз». А надпись простая: дёргай ручку, но – угроза за дёрганье без толку. Сколько в детстве любовался паровозами, а не задумался над обязанностями каждого из работающих на паровозе, и в чём их работа? С каждым поколением всё уже полезный труд или видимость полезного труда, которой посвящает себя человек. И он знать не хочет, а и хотел бы, да не может, – всего необозримого кружения работ, которыми движется век.
Человек, которого Нержин назвал машинистом, нырнул под брезентовый завес, закрывший вход в паровоз. Медлить нельзя было ни мгновения. Нержин взобрался по лесенке вслед за ним и постучался в плотный завес, как в дверь.
Наверно, это получилось по-интеллигентному робко. Никто не откликнулся. Только слышался за завесом шум работы, скрежет лопаты об уголь. И у Глеба от отчаяния вырвался грубый окрик:
– Машинист!
Завеса приощелилась:
– Ну?
– Товарищ машинист! Опаздываю в часть…
– Много вас опаздывает. Запрещено.
– Сегодня должен быть в части. Но не успел.
– На паровоз запрещено.
– Может – гражданских запрещено? Я – военный…
– Сколько?
– Стакана три.
Машинист молча отвернул брезент, и Нержин, скрючившись, подлез под него. И ничего не увидел, кроме густого колыхающегося пара, ощутимо влажного на вдох.
– Давай табак!
– Сию минуту.
Получив табак, мрачный чёрный машинист, с бровями и волосами как уголь, сказал кому-то в пар:
– Пошли!
Что-то зашипело, паровоз вздрогнул, сквозь здешний шум ослабленно донёсся стук подёрнутых вагонов – и тронулись.
Нержин стоял там, куда ступил войдя, – и боялся помешать кочегару. Колышливый пар по-прежнему застилал всё, так что нельзя было понять, велико или мало пространство в паровозе и где лучше всего было бы стоять, чтоб не мешать никому. И не видно было такого ящика, чтобы присесть. Клубы пара еле освещались высоко висящим фонарём, а иногда озарялись жарким сверканием отворявшейся топки. Кочегар полез куда-то мимо Нержина вверх – на тендер{314}, и оттуда большой совковой лопатой стал швырять угольный штыб, обдавая пассажира угольной пылью. А машинист и помощник совсем исчезли в пару, невидимо.
Ехали, ехали! – и это грело сердце Глеба. Но спина и ноги быстро устали от напряжённого стояния навытяжку. Глеб хотел прислониться в одну сторону – но это был брезент, и он подавался. Хотел в другую – но чёрная стенка оказалась вся в копоти. Наконец он прислонился к какой-то трубе, но не успел насладиться отдыхом, как почувствовал, что она сочит на него воду: это был кран для смачивания угля.
Так он ещё промялся, боясь кого-нибудь потревожить, и мечтал только, как бы сесть. Никто с ним не разговаривал. Пар не разрежался, и по-прежнему ничего нельзя было разобрать. Остановка. Машинист высунулся за брезент, поговорил или жезл поменял – стало ясно, что сразу едут и дальше.
Нержин засыпал стоймя и мучительно просыпался тотчас. В конце концов воля к сопротивлению у него ослабела и он своей берегомой шинелью сел просто на угольную кучу, прислонился к копотной стене, подставляя вещмешок сочащейся из крана воде, – и заснул.
Во сне отметил и остановки, и долгие, и опять движение – и только под утро тряхнули его за плечо: дальше не едем, слазь.
А на этой станции много часов не везло. То пропускали одни ленинградские эшелоны, то платформы с пушками и часовыми, то просто никто не ехал в ту сторону, а только в обратную. И из диспетчерской всё выгоняли. И на паровоз не попросишься, табаку больше нет. Уже к концу дня Нержин со своим большим теперь опытом заметил и понял, какой поезд сейчас пойдёт на Сталинград, паровоз попыхивал. Побежал вдоль состава – ни единой теплушки. А вот – дёрнет! Хотел уже лезть на площадку, помёрзнуть – вдруг увидел командира, вылезшего по надобности из холодного вагона без всякой трубы – и снова залезающего туда уверенно-поспешно. Это ещё что? Полез и Нержин следом, закинув портфель вперёд, чуть пальцы не прищемив уже задвигаемой дверью, взвис ногой на проволочной раскачной петле-подножке.
А видели вы когда-нибудь спальный товарный вагон прямого сообщения? Так вот это был он! Попросту в этом вагоне сложены были сотни новеньких стёганых ватных одеял{315}. Они были связаны в тюках, но тюки потрошили, кому как нравилось. Наверно, когда-то была пломба на двери, но её сорвали, может, того человека уже и не было здесь, и никто ни за что не отвечал. Откуда взялся этот рай на колёсах, кто его охранял? Зарывшись в одеяла с сапогами и головой, по вкусу наложив их на себя сколько угодно, – ехали невидимые пассажиры, и не видно, сколько их.
Так и Нержин – вырыл себе логово в одеялах, всунулся туда низом по пояс, потом исхитрился придавить себя ещё несколькими одеялами сверху, себя вместе с портфелем и сумкой обволочь так, чтоб ни щёлочки не осталось, и – привычайся к медвежьей спячке! Теплынь теплынская! теперь – хоть и вовсе не ехать. А хоть – и в Арктику! А – поехали, тронулись. Вот это устроился, за всё недоспанное по дороге.
Проснулся нескоро – блаженно проснулся от жары. Над головой чей-то раздражённый голос говорил с грузинским акцентом:
– Сапожнык – нэ машыныст. Чего везёт – думает? Кан-сэр-вированную кровь везёт. А – как везёт? Разве кровь так возят?
Нержин вырылся головой наружу. Дверь вагона была отодвинута. Грузин – мрачный лейтенант с измявшейся от спанья шинелью и перекособоченной амуницией выпрыгнул и пошёл ругаться. Там и сям из одеял высовывались заспанные угревшиеся морды. Кто-то начал курить, не вылезая из удобного логова. Другой ему крикнул:
– Растяпа! Одеяло поджёг! Покурить – выходить надо.
Курильщик затушил дымок на одеяле и продолжал курить. Ругатель протянул руку:
– Ну, дай докурить.
Грузин вернулся:
– Я им сказал! Всэ под суд пойдёте! Сейчас поедем. Кровь везут – не соображают.
Вправду ли он вёз консервированную кровь в каком-то вагоне, так ли портится она от промедления (а от мороза?), действовали ли именно его угрозы на станционное начальство, – но ещё на двух остановках он ходил ругаться – и опять ехали.
И Нержин – очень крепко заснул.
А когда проснулся – от голода и глухой тишины, то сразу почувствовал, догадался, что тишина продолжалась не два и не три часа – очень давно. Под неподвижным вагоном завывала позёмка. Сквозь щели пробивался в вагон слабый дневной свет, а нельзя было понять, спит ли ещё кто в грудах безпорядочно набросанных одеял – или уже никого нет.
Он высвободился, вылез, встал, отодвинул тугую скрипящую дверь вагона и обмер: стояли просто в снежном поле, и рядом не было никаких других рельсов, никакого признака станции и даже следов человеческих – всё замело, и колёса вагонов выше ступицы. Стоял день с мглистым пятном солнца, протаивающим через ровную толстую закладку облаков. От поезда и во весь окоём лежала снежная ровная степь – без единой постройки, без единого деревца, только с промеченной полоской заснеженных же снегооградительных щитов. И сам поезд впереди вблизи изгибался, продолжение его пропадало за сугробами, и нельзя было понять, остался ли там паровоз.
Нержин понял, что здесь у него пропала целая ночь. Злой и голодный, выпрыгнул из вагона в сугроб, потом подлез под вагон – и там обнаружились хоть вторые пустые рельсы, значит – разъезд. Побрёл вдоль мёртвого товарного состава. За изгибом высмотрел несколько домиков за бугорком. Пошёл к ним.
Состав показался такой длинный, чуть не вдвое длинней, чем вчера. А паровоза впереди – не было…
На первом тёмно-красном домике железнодорожного типа – разобрал боковую надпись, чёрными, от многих лет измывшимися буквами: «Конная».
И усмехнулся над своей лошадиной долей, настигшей его и здесь. (И ничего другого не сказала ему эта надпись. Лишь через 10 месяцев имя этого безвестного русского разъезда облетело весь мир: сюда пришли парламентёры генерала Паулюса – сложить оружие Шестой германской армии{316}.)
Разъезд был как разъезд, а в ту минуту и уныло безнадёжный. Весь состав стоял на дуге единственного разъездного пути, оставляя главный путь свободным. Ни единой души и никакого движения не было ни на его путях, ни у станционных построек. Нержин доспотыкался до главного домика, вошёл с единственного входа. Дверь легко подалась в пустую полутёмную комнату, где опять-таки не было никого. Тогда он прошёл во вторую комнату. Здесь было одно окно, одна застеклённая от половины внутренняя перегородка, как это принято на станциях, там вглубь – опять никого, а тут – стоял обычный же станционный жёсткий диван, с мощной спинкой и широким сиденьем. На диване этом нето лежал, нето полусидел, но занимал его в длину весь и спал – мужчина в кожухе, и густо храпел. Он был поперёк себя шире, был одет, наверно, в два кожуха, а поверх всего туго перепоясан толстым кушаком. На ногах его, и посверх колен, были высокие валенки, с подошвой длиною в локоть. На голове – шапка-ушанка, и уши её стянуты через подбородок кожаными шнурками. Руки в малицах{317} спящий сложил на животе. В такой одёжке ему совсем и не надо было заходить в помещение – он не замёрз бы и снаружи. Ничто не выдавало бы в нём железнодорожника, если б из кармана верхнего кожуха, такого же тёртого и тёмного, как он сам, не торчали бы свёрнутые вместе красный и жёлтый (вылинявший зелёный) флажки.
Дверь перегородки была заперта. Нержин постучал – никто оттуда
