Титаренко не приуныл. Новый лист протянул, близ себя посадил:
Ещё не успев упасть в мрачную пропасть – Нержин написал второй такой же.
– А теперь – скройся на полчаса. И приходи ко мне. Оставь портфель, не тащи.
Нержин пошёл скитаться за сараями и вне двора. Что за идиотство? После такой блистательной победы, уже у цели – и сорваться на дерьме? И оставаться в обозе?.. Устраиваться санинструктором? О, как это всё было мерзко и гадко.
Прошло больше получаса – осторожно вкрался в штаб, не попадаться подполковникам.
Титаренко ухмылялся:
Размашисто косая была в углу подпись командира.
И уже поднесли начальнику штаба с другого стола со штампом батальона новое командировочное красноармейцу Нержину: в город Семёнов Горьковской области, на курсы усовершенствования командиров батарей.
– Да как же вам это удалось??
Тихо смеялся Титаренко:
– Набрал ему разных десять бумажек и листать ему не дал, только угол отворачивал для подписи. А ему – как раз на обед пора, он и подмахнул.
Уже нёс писарь и распоряжение на продпункт: сухой паёк на три дня.
А дальше-то Нержин теперь и вперёд видел – все эти станции, и все продпункты, и все теплушки, и паровозы, и платформы – все его. И маршрут ясен – через Москву и Нижний Новгород{322}. Но теперь – не неделей пахнет. (Только не знал, что на подножке пассажирского поезда переезжающего авиационного завода Баку – Москва окажется в кондукторской форме один студенческий приятель и впустит его в фантастический мир благополучного закрытого вагонного быта. Только не знал, что в Нижнем Новгороде пойдёт хоть на полночи согреться в театре, уж до утра как придётся, – и ещё один ростовский студенческий приятель встретится там и уведёт досыпать до рассвета в студенческое общежитие. Все кольца жизни перемешались, наложились.)
Вернул Титаренко драгоценное чубуковское направление:
– Прячь в портфель подальше – и исчезай, пока цел. Счастливого.
А – самому Титаренко? Что с ним потом?..
………………………
………………………
[обрывается]
Из главы седьмой
………………………
Розовым обнадёжливым морозным утром Нержин, безсонный, но с чувством достигнутой победы, слез с паровозной сплотки, довольно намахавшись подбросом берёзовых дров с тендера, – и, пошатываясь, в своей короткой изжёванной шинели и с облезлым портфелем в руках, пошёл по малолюдному перрону станции Семёнов.
Уже три недели от обоза он только ездил-ездил, но наконец добрался до курсов командиров батарей. Наконец он был в артиллерии! Через полчаса будет в ней!
– А ну-ка! – скомандовал ему какой-то рослый старшина. И посмотрел люто: – Пойдём!
– Куда? Зачем? – удивился Нержин.
– Пойдём, сказано! – командовал. – Да быстро!
– Ку-да?
Подошёл угрожающе:
– Я – ска-зал. Сейчас в зубы получишь. Иди.
Как же тут объяснишься? – пришлось с ним пойти.
Вошли в станцию – свернул к двери с блеклой надписью ТОГПУ.
Это Нержин понимал, часто прежде на станциях видел, не слишком вникая: Транспортный отдел ГПУ. Но – какое отношение имеет к нему?
Там сидел за столом ещё такой же дюжий. Старшина скомандовал у скамьи:
– Положи портфель, гадина. Положи мешок. Три шага назад!
Нержин изумлённо отшагнул.
– Сразу говори: из Унжлага?{323}
– Простите, не понимаю вас.
– Чего не понимаешь? Откуда шинель взял? Будёновку? Где документы?
– В портфеле.
– Стой так! – Старшина сел на скамью, отстегнул портфель, нашёл в картонной обкладке хранимые документы – стал читать молча.
Потом недоумённо поднёс тому, за столом. И тот читал.
– А когда ты приехал, чем?
– Сплоткой паровозной.
– Откуда?
– Из Горького.
Ещё несколько вопросов на проверку.
Отпустили нехотя:
– Ладно, иди, и не попадайся больше.
………………………
………………………
[обрывается]
[Дальше был план: Курсы АКУКС в Семёнове – «Без звания» среди лейтенантов-капитанов. – Майор Кожевников и направление в 3-е ЛАУ. – Там. Уровень юношей. Воспитание жестокостью. – Полевые учения, скудость костромских деревень. – Приказ № 227. – Запасной артиллерийский разведывательный полк. – В дивизион прибыли новобранцы. – Слаживание дивизиона. – Доброхотов-Майков, Пашкин. – Лейтенанты Овсянников, Ботнев. – Северо-Западный фронт. – Переброска на Брянский. – Стояние под Новосилем. – Орловская битва. – Взятие Орла…]{324}
1948, Марфино
1958, Рязань
Комментарии
ДОРОЖЕНЬКА. ПОВЕСТЬ В СТИХАХ
Над «Дороженькой» Александр Солженицын работал с 1947-го по 1953 г. – сперва в Марфинской спецтюрьме, где его продержали почти три года (9 июля 1947 – 19 мая 1950), затем в Экибастузском особом лагере, где он отсидел ещё два с половиной года (20 авг. 1950 – 13 февр. 1953).
Оказавшись в Экибастузе, А. С. старался выбирать общие работы – был каменщиком и литейщиком, лишь бы не забивать голову хитрыми расчётами и комбинациями в надежде уклониться от тяжёлого физического труда.
«А очищенная от мути голова, – объясняет он в «Архипелаге ГУЛАГе», – мне нужна была для того, что я уже два года как писал поэму[38]. Очень она вознаграждала меня, помогая не замечать, что делали с моим телом. Иногда в понуренной колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по воздуху, – скорей туда, на объект, где-нибудь в уголке записать. В такие минуты я был и свободен и счастлив» (Т. 6. С. 92)[39].
Сочинять в лагере А. С. мог лишь устно. Обычно, составив в уме до 20–30 строк, он скрытно записывал их на клочке бумаги, тут же отделывал, затем учил наизусть. Чтобы не оставлять улик, рукопись обязательно сжигал.
«А с клочками несожжёнными медлить было нельзя, – рассказывал А. С. – Три раза я крупно с ними попадался, и только то меня спасало, что самые опасные слова я никогда не вписывал на бумагу, а заменял прочерками. Один раз я лежал на травке отдельно ото всех, слишком близко к зонному ограждению (чтобы было тише), и писал, маскируя свой клочок в книжице. Старший надзиратель Татарин подкрался совсем тихо сзади и успел заметить, что я не читаю, а пишу.
– А ну! – потребовал он бумажку. Я встал, холодея, и подал бумажку. Там стояло:
Всё наше нам восполнится,
Вернётся нам в отдар.
Пять суток пеших, помнится,
Из Остероде в Бродницы
Нас гнал [конвой] к [азахов] и т [атар].
Если бы “конвой” и “татар” были написаны полностью, поволок бы меня Татарин к оперу, и меня бы раскусили. Но прочерки были немы:
Нас гнал – к– и т–.
У каждого свой ход мысли. Я-то боялся за поэму, а он думал, что я срисовываю план ограждения и готовлю побег. Однако и то, что нашлось, он перечитывал, морща лоб. “Нас гнал” уже на что-то ему намекало. Но что особенно заставило его мозг работать, это – “пять суток”. Я не подумал даже, в какой ассоциации они могут быть восприняты: пять суток – ведь это было стандартное лагерное сочетание, так отдавалось распоряжение о карцере.
– Кому пять суток? О ком это? – хмуро добивался он.
Еле-еле я убедил его (названиями Остероде и Бродницы), что это я вспоминаю чьё-то фронтовое стихотворение, да всех слов вспомнить не могу.
– А зачем тебе вспоминать? Не положено вспоминать! – угрюмо предупредил он. – Ещё раз тут ляжешь – смотри-и!..» (Т. 6. С. 94–95).
Ещё дважды попадали в руки надзирателю и даже начальнику смены не сожжённые вовремя стихи А. С.: из пьесы «Пир победителей» и из «Прусских ночей» (девятой главы «Дороженьки»). С «Прусскими ночами», по словам автора, было так:
«Начальник смены, вполне грамотный старший сержант, прочёл.
– Что это?
– Твардовский! – твёрдо ответил я. – Василий Тёркин.
(Так в первый раз пересеклись наши пути с Твардовским!)
– Твардо-овский! – с уважением кивнул сержант. – А тебе зачем?
– Так книг же нет. Вот вспомню, почитаю иногда» (Т. 6. С. 96–97).
Всего А. С. вынес из лагеря в памяти 12 тыс. строк. Больше половины, около 7 тыс. строк, пришлось на «Дороженьку».
Товарищ А. С. – Д. М. Панин, этапированный вместе с ним из Марфина в Экибастуз летом 1950 г., вспоминал:
«С наступлением тепла (т. е. весной 1951 г. – В. Р.) Солженицын начал читать наизусть своё первое произведение – поэму “Дорога”. Мы собирались под вечер, рассаживались на телогрейках на подсохшей земле и с восторгом слушали. ‹…› Чтобы не сбиться и ничего не пропустить, Саня откладывал каждый стих на чётках, которые ему подарил кто-то из западных пареньков[40].
Лет через семь, уже после ссылки, когда Саня проездом был в Москве, я спросил его о судьбе первого детища. Он ответил, что далеко ушёл вперёд, видит в поэме ряд недостатков, в частности растянутость, повторы, и собирается её переделать. Я горячо уговаривал оставить всё как есть, не трогать экибастузский вариант и создать, если у него есть потребность, другую поэму по канонам книжной поэзии пятидесятых годов нашего века. Я крайне огорчён, если он не внял моему совету и уничтожил подлинник уникального и неповторимого памятника тех каторжных лет, переливающегося для меня красками молодости, силы и душевной чистоты»[41].
Осенью 1953 г., отбывая ссылку в казахском ауле Кок-Терек, А. С. впервые записал целиком хранившуюся в памяти поэму. В стихотворении «Над “Дороженькой”» (1953), обращённом к самой поэме («Дочь моя! Душа моя!»), автор объясняет, что не может привести в дом женщину из опасения, что она станет его поэме не матерью, а мачехой:
Я боюсь, она изменит наш обычай,
Длить беседы нам вечерние не даст ‹…›.
Вечерние беседы – это, по-видимому, не только припоминание и запись готовых стихотворных глав, но и одновременная их доработка.
В конце декабря 1953 г., перед отъездом в раковую клинику в Ташкент, никак не рассчитывая на исцеление от своей запущенной безнадёжной болезни, А. С. закопал рукопись в бутылке из-под шампанского у себя на огороде.
В 1959 г. в Рязани автор перепечатывает «Дороженьку» на машинке. В машинописи он предварил подчёркнуто ритмизированную одиннадцатую главу «Дым отечества» нотной записью, но тут же от неё отказался.
В сентябре 1965 г., после захвата сотрудниками КГБ части архива, А. С. сжёг рукопись «Дороженьки». Но хранившаяся у друзей единственная к тому времени машинописная перепечатка уцелела.
Поначалу поэма называлась «Шоссе Энтузиастов» – по московской улице (до 1919 г. Владимирское шоссе), переходившей за городской чертой в дорогу на Владимир – памятную Владимирку, по которой с XVI в. отправлялись из Москвы, чаще всего в Сибирь, арестантские этапы. Только дворяне и бывшие офицеры могли ехать на лошадях. Остальных, приковав наручниками по 8–12 человек к толстому железному пруту, гнали пешком.
След первоначального заглавия сохранился в тексте:
Морошка под тундренным настом,
Болотных повалов ржа… –
«Шоссе Энтузиастов» –
Владимирка каторжан!..
Это заглавие продержалось долее четверти века. Так, публикуя в 1976 г. отрывок из главы «Дым отечества», автор уточнил: «из стихотворной повести “Шоссе Энтузиастов”»[42].
Комментарием к окончательному названию воспринимается загадка, которую загадал в «Августе Четырнадцатого» (1937, 1969–1970, 1976, 1980) «звездочёт» Павел Иванович Варсонофьев: «Кабы встал – я б до неба достал; кабы руки да
