Хоть латынь из моды вышла ныне
(Да была ль ей мода в вотчине монголов?) –
Я люблю мужскую собранность латыни,
Фраз чекан и грозный звон глаголов.
Я люблю, когда из-под забрала
Мне латынью посвящённый просверкнёт.
В польскую деревню на закате алом,
Выбив русских, мы вошли. На полотне ворот,
Четырьмя изломами черты четыре выгнув,
Кто-то мелом начертил врага эмблему
И, пониже, круглым почерком: «Hoc signo
Vincemus!»[6]
Кто ты, враг неведомый? Ты с Дона? Или с Клязьмы?
И давно ли на чужбине? и собой каков?
И кому писал ты? Разве
Учат Тита Ливия в гимназиях большевиков?{72}
И ещё – что ослепило вас, что знак паучий
Вы могли принять за русскую звезду?
И – когда нас, русских, жизнь научит
Не бедой выклинивать беду?
Для поляков клеили Осубкины[7] воззванья…
Шли эР-эСы[8] в пыльном розовом тумане…
Реактивный век катился по деревне…
Я стоял перед девизом древним
Как карфагенянин{73}.
И напишут в книгах, и расскажут в школах,
Как бойцы стальные выбили врага
За Днепра священные брега,
Сев на башни танков, промеж пуль весёлых,
«Агитатора блокнот» сжимая, как сокровище,
ДОТы затыкаючи то мякотью, то грудью, –
И никто не бился лбом о Малые Козловичи,
И никто не гнил, покинутый за Друтью…
В мартовское хилое погодье{74}
На плацдармах – всемеро тоска:
Ночь от ночи слушай – половодьем
Не взломило лёд? не тронулась река?
Недолга и ненадёжна белорусская зима.
Хорошо, что кто-то, очень старший,
Догадался за добра ума
И своею волею монаршей,
Указующий под Жлобин устремя,
Бросил нас туда форсированным маршем,
Через лёд, болота, чащи, голову сломя, –
Так стремительно, как будто главный бой
Там не выиграть без нашего дивизиона.
Прибежали – тих, покоен лес пустой,
Наледень на ветках оголённых,
На сугревах – первые проталины,
Лужами в ложбинках талая снежница,
И когда ударит где-то пушка дальняя,
В блиндаже у печки так уютно спится…
Сонный мир – такой же полосой, –
Кто б тебя, война, иначе вынесть мог?
Распускающейся медленной весной,
Прикорнувши на полянке в солнцепёк,
Набирайся соков с лесом и землёй!
Голубою глубью небо налилось над нами,
Распушились ветви, жили птицы в них,
Фронтовые лошади резвились табунами
Вольной травкою пролесков луговых.
Но, живя на фронте, жди худого дня.
Солнце – на весну, и в штабах колготня.
Заметались «виллисы» дорогами лесными,
Зазвонили телефоны в полуночи,
Пушки шли ночьми, пехота шла за ними, –
И с высот штабных к нам докатилось снова:
«Срочно!
Через Днепр – на место старое опять!
Стать дивизиону возле Рогачёва,
Батарее Нержина отдельно слева стать!»
Беды полосой и полосой везенье.
Лихо козырнувши, принял я приказ:
Сколько понимаю, тяжесть наступленья
Минет моих мальчиков на этот раз.
Фронтовою мудростью не первый год владея,
Не промедля мига – маху из-под Жлобина! –
И как в воду канул. Вывел батарею
Не путём указанным – путём особенным:
Где поглуше, где и ехать-то нескладно,
Где зато начальству нас искать накладно,
Где безлюден, отчуждён, ничей передний край, –
Адъютанты и пакеты, будьте вы неладны! –
И без вас недолог он, солдатский рай!..
За Днепром по краю круч – немецкие траншеи,
Сзади нас – рокадные дороги тыловые{75},
Здесь – провал. И только вечность веет
На просторы эти неживые.
В содроганьях мир. Угрюмо пламенеет
Справа, слева кровью, что ни пядь земли, –
Здесь лежит, обширная, дернеет…
Отступились. Бросили. Ушли.
Никого в покинутых деревнях.
Запустенье брошенных садов.
Завязи плодовые деревьев
Птицам на расклёв.
Потемневший тёс обшивок избяных.
Дверь откроешь – пахнет нежилым…
Двор зарос бурьяном у домов иных,
Да и тропка тоже заросла к иным.
Если и увидишь – из какой трубы
И услышишь гомон у избы,
Смех людской да фырканье коней –
Знаешь: приблудилась солдатня
До исхода дня
Или на пару дней.
На задворках развалят бурты,
Напекут картофеля к обеду,
Постоят у снимков: «Кра-со-ты!..
Где ты, молодуха? где теперя ты?..»
И – уедут.
Не секут осколки зелень рощи,
И по соснам не стучит топор.
Редко
Проплывёт ночной бомбардировщик,
Сбросит бомбу глупую неметко
И земле мечтается уход и плодородье.
И не верится, что всё вокруг – война.
Нерушимое краснопогодье.
–
Я тогда был сам в себя влюблённым –
В чёткость слов и в лёгкость на ходу.
В тот июнь я приколол к погону
Белую четвёртую звезду{76}.
Страсть военная! В каком мужчине нет её!
Через год студента не узнаешь в офицере:
Где она, сутулость, осторожность кабинетная
В этом быстром ловком звере?
С гибкою напруженностью в теле
Отвечать небрежным вымахом руки, –
Так, чтобы ремни натянуто скрипели,
Так, чтобы звенели в шпорах репейки{77}.
Узлы судеб разрубать мгновенно,
Жизнь людей – костяшками метать.
Ты сказал – и будет! будет безотменно! –
Вот они, молчальники, работники, тягло,
Деды и отцы, пережившие вдвое,
Их глаза застыли, как стекло,
Вот они, перед тобою.
Оброни ты слово беззаботное,
И тотчас же сбудется по слову твоему,
И в деревне пензенской семья сиротная
Наклонится к чёрному письму.
Вот они – с готовностью, с надеждою глядят
На твою холодную решимость,
Вознесут тебя и всё тебе простят,
Раз уверовав в твою непогрешимость.
…Мне казалось, я любил солдат:
В час недобрый шуткою не раз развлёк их,
Гауптвахтой и моралью не морил,
Если же на полном вздохе лёгких
Не со зла когда и материл,
Выворачивая так и эк, –
Так на том стою я, русский человек.
И они меня любили, мне казалось,
И с уверенностью этой так бы я и прожил,
Так и внукам завещал бы, не солгав на малость…
Как у всех счастливых, у меня бы тоже
Совесть – курослепой оставалась.
Совесть, совесть! Льстивый, лживый лекарь!
В чём не потакнёшь? Не заживишь – чего?
Право на другого человека! –
Кто даёт? Кто смеет брать его?!
…Ты иди вперёд, а я останусь сзади –
Боем управлять.
Стань на пост! – я утомился за день,
Поворочайся на службе безразувной –
Щей тебе навалят в котелок.
Я ж – умом тружусь, и потому разумно,
Что печенье с маслом получу в паёк.
Даже если труд твой стало бы мне жалко, –
Засмеют меня! – ведётся таково:
У себя в землянке ляжете вповалку,
Мне ж отдельно выстройте, на одного.
От осколков под накат блиндажный опустясь,
Сяду за стол, – трубку телефона теребя,
Исправлять разорванную связь
Я пошлю тебя.
Добрый я – спрошу тебя о доме,
Через слово выслушаю, пошучу – засмейся.
Напишу письмо, чтоб там, в райисполкоме
Не теснили нищую семью красноармейца.
Награжу тебя значками, и медальками, и даже
«Красною Звездой», –
Мне ж на грудь за руководство ляжет
«Знамя красное» и «Ленин» золотой.
У врага чему-чему,
Поучиться доброму едва ли, –
Переняли,
Что трудиться стыдно офицеру самому.
Что умел – и от того отвык.
К чемодану и к обеду моему
Приловчён послушливый денщик.
Сбегай! Принеси! Захарыч! Эй!
Вынь! Положь! Почисть! Неси назад!
Нет, не крикну: «Старый дуралей» –
И не вспомню: пятеро внучат…
…Вы проходите передо мной – и со стыдом и болью
Думаю о вас, мои солдаты!
Есть за что вам помянуть с любовью
Вашего комбата?
А ведь я в солдатской вашей коже
Голодно и драно тоже походил{78}, –
Но потом – училище – походка! – плечи! – ожил!
Всё забыл?
И теперь? казнюсь, казнюсь, пока меня
Не охватит первое круженье головы.
В лапах горя все мы мечемся покаянно,
А в довольстве все черствы.
–
Долго ль, коротко ль, спеши иль не спеши –
Добрались до места, развернулись.
Оглянулись –
Ни души…
Притянули справа связь огневики.
Ни у них пехоты, ни у нас пехоты,
Под ногами за версту в лесу трещат сучки.
Только где-то УРовцев[9] рассыпанная рота –
Днём спала, а ночью к пулемётам
Становилась к берегу реки.
Перед ними, там, где тени леса
Не могли на воду упадать,
Летним небом, избледна-белесым
Чуть посверкивала сумрачная гладь.
Дальше – мгла. Враждебно скрылись в темени
Берег против берега и против стана стан.
Временем
Ни шороху,
Ни шолоху
Ни здесь, ни там.
Временем всхлопочут озабоченно,
И, чтоб не подумал враг, что бодрых нет, –
Наши выпустят трассирующих очередь,
Немцы бросят грозд трепещущих ракет.
–
Рядом, да не в пекле, так и дождались мы
Дня прорыва при конце июня.
В сумерках я шёл по лесу накануне,
Погрузясь в заботившие мысли.
Под ногами стлалась в иглах и в песке
Еле различимая тропа лесная.
Вдруг огни костров невдалеке
Просверкнули, хвойник просекая.
Кто такой? Позамерзали? Что они там светят?
Идиоты. Берег рядом. С воздуха заметят.
Нет, найди другой народ, чтоб нашего дурней!
И свернул сквозь чащу в сторону огней.
Командира части я нашёл
В крохотной земляночке с накатом жердевым,
Строенной давно, не для него, не им.
Он сидел один, облокотясь о стол,
Из трофейных плошек выставил аллею,
По десятку справа, слева запалил,
Выстроил бутылки по четыре в батарею, –
Пил.
Кодекс фронтовой – нехитрая наука,
Знают все его, хоть нет его в уставах:
И – поднять когда я должен руку,
Если встречный старше на два чина
И не женщина, конечно, а мужчина, –
Подымай, приветствуй, не отвалится рука.
Если разница в чинах на единицу –
Козырять такому не годится –
Враз тебя сочтут за новичка.
Если же со всею строгостию службы
Я приветствую отменно ровняша,
Это – знак фронтовой безкорыстной дружбы
Или – озорничать просится душа.
«NNN-ской пушечной бригады… батареи звуковой…»
– «Командир штрафной…
Командир штрафной армейской роты…»{79}
– «Нержин!»
– «Уклеяшев».
– «Здравствуй!»
– «Ну, здоров».
– «Слушай, капитан, насчёт твоих костров.
Маскировка где ж» – «Да ну её в болото!»
– «Но ведь вы тут не одни!» – «Да в лоб вас всех задрать!
Я не лично про тебя… Ты – сядь…
Звуковой, сказал ты, батареи? Это что ж за зверь?
Если, скажем, пушка, так её ты
Чем же зарядишь теперь?
Ты меня не путай. Думаешь – пехота,
Не поймёт?
Нам, пехоте, тоже пальца в рот…
Звать тебя?.. Ну, попросту, Серёжа…
Слушай, парень, ты скажи, не врёшь, а?
Ты – не СМЕРШ?.. Я – драть их разлети!
Ползают и нюхают… Ну, ты меня прости.
Ты не обижайся, наливай, Володька.
Пей!.. Что кривишься?.. Хороший самогон.
Но литруху трахнешь – разбирает он…
Вы там Бог Войны, а мы – Полей Царица,{80}
Ползали на брюхе, знаем…
Чистеньким оно красиво и годится,
А таким, как ты да я, – ведь мы-то понимаем.
Раз… два… три… четвёртую по счёту
Эту я штрафную отправляю на тот свет.
После госпиталя как хотел в пехоту –
В человечую, в простую,
В нештрафную! –
Нет!!!
Где служили? Кем?.. Ну, что бы
Мне соврать тогда?
Ляпнул… Как схватились: богатейший опыт! –
И – сюда…
…Да не тычь ты в нос мне “капитана”…
Что за капитан?
На погон ты не смотри! Ты в душу глянул?
Ванька я! Иван!
Видишь ты, к чему оно приводит –
Должность, чин…
Вот сижу в землянке я сегодня,
Пью а-адин…
Командир штрафной такая должность!
Ну, бутылок вон… ну, если есть возможность?..
Не могу людей позвать, хоть плачь:
Сам я чистый… ну, не чистый… белокожий…
А бойцы мои завроде негров…
А взводами командиры – полуцветки тоже…
Как их?.. полосатые такие… зебры!{81}
Вот сижу и жду: приедет старшина,
Привезёт солдатам водки и конфет –
Перед смертью им положено немного,
На дорогу, –
С ним и выпили б! Так провалился, сатана,
Нет и нет!
А тебя я и не ждал, Володька.
Ты да я – мы понимаем: перед боем скука!..
Парень ты – что надо. Режь селёдку…
Только как ты пушки заряжаешь звуком?
Ох, пройдоха!..
Ну, давай по стопочке!..»
– «Ты не понял.» – «П-понял я!» – «Так объяснил я плохо.
Видишь ли, Ванюша,
Нет у меня пушек,
Есть коробочки.
Мне когда понадобятся пушки,
Я стреляю из чужих.
А мои коробочки – они как ушки, –
Я подъеду тихо и расставлю их.
И когда ты хочешь – ночью ли, в тумане,
В дождь, в мятель, –
Только выстрелят у немцев, – веришь, Ваня –
Через пять минут на карте ставлю цель.
Мне звонят: какая? – Вот такая.
– Будем бить. – Давайте два снаряда.
Выстрелят – а я разрывы засекаю
И командую, насколько довернуть им надо.
И тотчас идём на пораженье,
Если очень
