час позже.
– Да-а-а! Вот какая досада. – (Его самого резала противная фальшь своего голоса.) – Хорошо, товарищ Подшебякина.
Валя скрылась.
За окном близко, на первом пути, послышалось сдержанное дыхание паровоза, замедляющийся к остановке стук состава; передалось подрагивание земли.
Пришёл!
– Что же делать? – размышлял вслух Зотов. – Мне ведь надо идти на продпункт.
– Так я выйду, я – где угодно, пожалуйста, – охотливо сказал Тверитинов, улыбаясь и вставая уже с вещмешком в руках.
Зотов снял с гвоздя шинель.
– А зачем вам мёрзнуть где попало? В станционный залик не вступите, там на полу лежат сплошь. Вы не хотите пройти со мной на продпункт?..
Это звучало как-то неубедительно, и он добавил, чувствуя, что краснеет:
– Я… может быть, сумею вам… там… устроить что-нибудь поесть.
Если б ещё Тверитинов не обрадовался! Но он просиял:
– Это уж был бы с вашей стороны верх добросердечия. Я не смею вас просить.
Зотов отвернулся, осмотрел стол, тронул дверцу сейфа, потушил свет:
– Ну, пойдёмте.
Запирая дверь, сказал Вале:
– Если вызовут с телеграфа, я скоро вернусь.
Тверитинов выходил перед ним в своём дурацком чапане и расслабленных, сбивающихся обмотках.
Через холодный тёмный коридорчик с синей лампочкой они вышли на перрон.
В черноте ночи под неразличимым небом косо неслись влажные, тяжёлые, не белые вовсе хлопья дряпни – не дождя и не снега.
Прямо на первом пути стоял поезд. 794-й. Он весь был чёрен, но немного чернее неба – и так угадывались его вагоны и крыши. Слева, куда протянулся паровоз, огнедышаще светился зольник, сыпалась жаркая светящаяся зола на полотно и относилась в сторону быстро. Ещё дальше и выше – ни на чём висел одинокий круглый зелёный огонь семафора. Направо, к хвосту поезда, где-то вспрыскивали струйки огненных искр над вагонами. Туда, к этим искоркам жизни, по перрону торопились тёмные фигуры, больше бабьи. Сливалось тяжёлое дыхание многих от чего-то невидимого навьюченного, громоздкого. Тянули за собой плачущих и молчаливых детей. Кто-то вдвоём, запышенные, оттолкнув Зотова, пронесли огромный сундук, что ли. Ещё кто-то за ними со скрежетом тянул волоком по перрону что-то ещё тяжелее. (Именно теперь, когда такая убойная стала езда, – теперь-то все и возили с собой младенцев, бабушек, таскали мешки невподым, корзины величиной с диваны и сундуки величиной с комоды.)
Если б не зола под паровозом, не семафор, не искры теплушечных труб да не приглушенный огонёк фонаря, промелькнувший где-то на дальних путях, – поверить было бы нельзя, что многие эшелоны сбились тут и что это станция, а не дремучий лес, не тёмное чистое поле, в медлительных годовых переменах уже покорно готовое к зиме.
Но слышало ухо: лязганье сцепов, рожок стрелочника, пыхтение двух паровозов, топот и гомон всполошенных людей.
– Нам сюда! – позвал Зотов в проходик, в сторону от перрона, прочь от того поезда, который так хорошо мог увезти Тверитинова.
У Зотова был фонарик с осинённым стёклышком, и он несколько раз посветил под ноги, чтоб и Тверитинов видел.
– Ох! Чуть кепку не сорвало! – пожаловался Тверитинов.
– Снег не снег, за воротник лезет, – поддерживал тот разговор.
У него-то и воротника не было.
– Здесь будет грязно, – предупредил лейтенант.
И они вступили в самую хлюпающую, чвакающую грязь, не разобрать было дороги посуше.
– Стой!! Кто идёт? – оглушающе крикнул часовой где-то близко.
Тверитинов сильно вздрогнул.
– Лейтенант Зотов.
Так напрямик, выше щиколотки в грязи и, где гуще, с усилием вытягивая ноги, они обошли флигель продпункта и с другой стороны взошли на крылечко. Постучали сильно ногами и с плеч сбили мокроту. Ещё посветив фонариком в сенях, лейтенант ввёл Тверитинова в общее помещение с пустым столом и двумя лавками. Давно искали шнура провести сюда лампочку, но и по сегодня небеленая тесовая комната эта слабо и неровно освещена была фонарём, поставленным на стол. Углы скрадывались темнотой.
Открылась дверь дежурки. Освещённый сзади электричеством, а спереди тёмный, стал в двери боец.
– Где Гуськов? – строго спросил Зотов.
– Стой!! Кто идёт? – рявкнули снаружи.
На крыльце затопали, вошёл Гуськов и бегавший за ним красноармеец.
– Явился, товарищ лейтенант. – Гуськов сделал только приблизительное движение, похожее на отдачу приветствия. На лице Гуськова, всегда немного нахальном, Зотов и в полусвете угадывал сейчас недовольные подёргивания – из-за того, что отрывал его по пустякам лейтенант, которому он почти и не подчинялся.
Вдруг Зотов сердито закричал:
– Сержант Гуськов! Сколько постов положено в вашем карауле?!
Гуськов не испугался, но удивился (Зотов не кричал никогда). Тихо он ответил:
– Положено два, но вы знаете, что…
– Нич-чего не знаю! Как в караульном расписании стоит – так поставьте немедленно!
Губа Гуськова опять дёрнулась:
– Красноармеец Бобнев! Возьмите оружие, станьте на пост.
Тот боец, что привёл Гуськова, обошёл начальство, тяжело стуча по полу, и ушёл в соседнее помещение.
– А вы, сержант, пойдёте со мной в комендатуру.
Уж и так Гуськов смекнул, что случилось что-то.
Красноармеец вернулся, неся винтовку с примкнутым штыком, прошагал мимо всех чётко и у двери в сени стал в позу часового.
(И вот когда овладела Зотовым робость! Не шли слова, какие сказать.)
– Вы… я… – Зотов очень мягко, с трудом поднимая глаза на Тверитинова, – …я пока по другому делу… – Он особенно явственно выговаривал сейчас «о». – А вы здесь присядьте, пожалуйста. Пока. Подождите.
Дико выглядела голова Тверитинова в широкой кепке вместе с тревожной тенью своей на стене и на потолке. Перехлестнувшийся шарф удавкой охватывал его шею.
– Вы меня здесь оставите? Но, Василь Васильич, я тут поезд пропущу! Уж разрешите, я пойду на перрон.
– Нет-нет… Вы останетесь здесь… – спешил к двери Зотов.
И Тверитинов понял:
– Вы – задерживаете меня?! – вскрикнул он. – Товарищ лейтенант, но за что?! Но дайте же мне догнать мой эшелон!
И тем же движением, каким он уже раз благодарил, он приложил к груди пять пальцев, развёрнутых веером. Он сделал два быстрых шага вслед лейтенанту, но сообразительный часовой выбросил винтовку штыком впереклон.
Зотову невольно пришлось оглянуться и ещё раз – последний раз в жизни – увидеть при тусклом фонаре это лицо, отчаянное лицо Лира в гробовом помещении.
– Что вы делаете! Что вы делаете! – кричал Тверитинов голосом гулким, как колокол. – Ведь этого не исправишь!!
Он взбросил руки, вылезающие из рукавов, одну с вещмешком, распух до размеров своей крылатой тёмной тени, и потолок уже давил ему на голову.
– Не безпокойтесь, не безпокойтесь, – сильно окая, уговаривал Зотов, ногой нащупывая порог сеней. – Надо будет только выяснить один вопросик…
И ушёл.
И за ним Гуськов.
Проходя комнату военного диспетчера, лейтенант сказал:
В кабинете он сел за стол и писал.
«Оперативный пункт ТО НКВД.
Настоящим направляю вам задержанного, назвавшегося окруженцем Тверитиновым Игорем Дементьевичем, якобы отставшим в Скопине от эшелона 245413. В разговоре со мной…»
– Собирайся! – сказал он Гуськову. – Возьми бойца и отвезёшь его в Мичуринск.
Прошло несколько дней, миновали и праздники.
Но не уходил из памяти Зотова этот человек с такой удивительной улыбкой и карточкой дочери в полосатеньком платьице.
Всё сделано было, кажется, так, как надо.
Так, да не так…
Хотелось убедиться, что он таки переодетый диверсант или уж освобождён давно. Зотов позвонил в Мичуринск, в оперативный пункт.
– А вот я посылал вам первого ноября задержанного, Тверитинова. Вы не скажете – что с ним выяснилось?
– Разбираются! – твёрдо и сразу ответили в телефон. – А вы вот что, Зотов. В актах о грузах, сгоревших до восьмидесяти процентов, есть неясности. Это очень важное дело, на этом кто-то может руки нагреть.
И всю зиму служил Зотов на той же станции, тем же помощником коменданта. И не раз тянуло его ещё позвонить, справиться, но могло показаться подозрительным.
Однажды из узловой комендатуры приехал по делам следователь. Зотов спросил его как бы невзначай:
– А вы не помните такого Тверитинова? Я как-то осенью задержал его.
– А почему вы спрашиваете? – нахмурился следователь значительно.
– Да просто так… интересно… чем кончилось?
– Раз-берутся и с вашим Тверикиным. У нас брака не бывает.
Но никогда потом во всю жизнь Зотов не мог забыть этого человека…
1962
Для пользы дела
1
– …Ну, кто тут меня?.. Здравствуйте, ребятки! Кого ещё не видела – здравствуйте, здравствуйте!
– С победой, Лидия Георгиевна!
– С новосельем!
– С победой и вас, мальчики! И вас, девочки! – Лидия Георгиевна вскинула руки и шевелила пальцами приветственно, всем видно. – С новым учебным годом – и на новом месте!
– Ура-а-а!!
– Не жалко, что поработали? Каникул – не жалко? Воскресений – не жалко?
– Не-е-ет!
– И скажите, ребята, как у нас с младшими благополучно кончилось: никто под кран не попал, никто в канаву не свалился!
Лидия Георгиевна стояла на верхней маленькой площадке лестницы, у дверей учительской, и оглядывала молодёжь, отеснившую её с трёх сторон – из узкого коридора справа, из узкого коридора слева и по неширокой лестнице снизу. Это было самое просторное помещение в здании техникума, здесь даже собрания устраивали, протягивая ещё репродукторы в коридоры. Обычно здесь не было много света, но в сегодняшний солнечный было довольно, чтоб различать лица и пестроту лёгких летних одежд. Подруги с подругами, друзья с друзьями сгрудились тесно, перекладывая подбородки через плечи передних и подтягиваясь за их шеи, чтоб лучше видеть, – и всё это вместе сияло и чего-то ждало от Лидии Георгиевны.
– А кто это там прячется от меня? Лина? Ты косу срезала? Такую косу!
– Да кто их теперь носит, Лидия Георгиевна!
Учительница озиралась, и ей хорошо было видно, как за лето преуспели новые девичьи причёски: где-то ещё мелькали, правда, и короткие косички с цветными бантиками, и скромные проборчики – но уже, о, как много стало этих по виду необихоженных, кой-как брошенных, полурастрёпанных, а на самом деле очень рассчитанных копнышек. А мальчики все были с незастёгнутыми вóротами – и те, кто уже выкладывал покоряющий чуб, и у кого волосы торчали ёжиком.
Здесь не было младших – тех почти детей, но и столпившиеся старшекурсники были ещё в том незакоренелом, послушном возрасте, когда людей так легко повернуть на всё хорошее. Это светилось сейчас.
Едва выйдя сюда из учительской, и всё сразу увидя, и окунувшись в глаза и улыбки, Лидия Георгиевна взволновалась – от этого высшего ощущения учителя: когда тебя вот так ждут и обступают.
А они не могли бы назвать, чтó они видели в ней, просто по свойству юности любили всё непритворное: на лице её никому не трудно было прочесть, что она думает именно то, что говорит. И ещё особенно узнали и полюбили её за эти месяцы на стройке, где она провела и свой отпуск, куда приходила
