убегал, но мысль о переделках, о неисчислимых и совершенно нелепых переделках в этом здании вернула директору силу сопротивления. Он понял, что правда – на его стороне! Он тоже почти побежал, так же стуча по гулкому полу вестибюля.
Комната, где был действующий телефон, оказалась заперта. Фёдор Михеевич поспешил наружу. Крепчающий ветер взмётывал и пошвыривал песком. Грузовик со строителями уже выходил из ворот. Сторож был за воротами, но директор не стал теперь возвращаться, а нащупал пятнадцать копеек и пошёл к автомату.
Он позвонил секретарю горкома Грачикову. Секретарша ответила, что у Грачикова совещание. Он назвался, попросил узнать, примет ли его секретарь горкома и когда. Ответ был: через час.
Фёдор Михеевич пошёл, опять пешком. Идя и сидя потом перед кабинетом Грачикова, он в памяти перебирал все этажи и все аудитории нового здания и, казалось ему, не находил такого места, где б институту не пришлось или ломать стенку, или ставить новую. И в записной книжке он стал прикидывать, во что это обойдётся.
Иван Капитонович Грачиков был для Фёдора Михеевича не просто секретарь горкома, но ещё и фронтовой приятель. Они воевали в одном полку, правда – недолго вместе. Фёдор Михеевич был начальником связи полка. Грачиков прибыл из госпиталя уже позже и заменил убитого командира батальона. Они распознались тогда, что земляки, и виделись, и по телефону иногда калякали, когда тихо бывало ночью, вспоминали свои места. Тут убило командира роты в батальоне Грачикова. Как всегда в полку, штабными командирами затыкали все пробоины, и Фёдора Михеевича послали командиром роты, временно. Это «временно» обернулось двумя сутками: через двое суток его ранило, а из госпиталя он уже в ту дивизию не попал.
Сейчас он сидел и вспоминал, что как-то все неприятности у него всегда сходятся на последние дни августа: это ранение в сорок втором году в батальоне Грачикова было двадцать девятого августа, то есть вчера. А в сорок четвёртом году его ранило тридцатого августа.
Как раз сегодня.
Из кабинета стали выходить, и Фёдора Михеевича позвали.
– Беда случилась, Иван Капитоныч! – глухо, с захрипом, прямо с порога предупредил директор. – Беда!..
Он сел на стул (Грачиков велел повыносить из кабинета все эти кресла, в которых люди утопали и еле поднимались подбородком до стола) и стал рассказывать. Грачиков склонил голову об руку, щекою на ладонь, и слушал.
Лицо Ивана Капитоновича природа вырубила грубовато: губы ему оставила толстые, нос широкий, уши большие. Но хотя волосы у него были чёрные и чуб стоял как-то наискось, придавая ему грозность, – всё вместе лицо его было такое выразительно русское, что невозможно было переодеть его ни в какой чужестранный костюм или мундир, чтоб его тотчас же не признали за русака.
– Ну, скажи, Иван Капитонович, – волновался директор, – ну разве это не глупо? Я уж не говорю – для техникума, но с государственной точки зрения – разве не глупо?
– Глупо, – уверенно приговорил Грачиков, не меняя телоположения.
– Слушай, во что обойдутся переделки, вот я прикинул на бумажке. Всё здание стóит четыре миллиона, так? А переделок если не на два миллиона, так на полтора, вот смотри…
И из записной книжки он вычитывал названия работ и сколько это может стоить. Он всё больше чувствовал свою неопровержимую правоту.
Грачиков же неподвижно, спокойно слушал и думал. Он как-то говорил Фёдору Михеевичу, что едва ли не главное освобождение от проклятой войны ощутил в том, что с него была снята обязанность принимать решения единоличные и мгновенные, а правильные или неправильные – разберёмся на том свете. Грачиков очень любил решать дела не спехом, а толком – самому подумать и людей послушать. И не по нутру ему было кончать разговоры и совещания приказами, он старался собеседников убедить до конца, чтобы те сказали: «Да, это верно», или его убедили бы, что – неверно. И как бы упорно ему ни возражали, он не терял выдержанного приветливого образа разговора. Всё это отнимало, конечно, время; первый секретарь обкома Кнорозов быстро заметил за ним эту слабость и в своей неоспоримой лаконичной манере швырнул ему как-то: «Размазня ты, а не работник! Не советский у тебя стиль!» Но Грачиков обопнулся на своём: «Почему? Наоборот. Я – советно работаю, с народом я советуюсь».
Секретарём горкома Грачиков стал с последней городской конференции, после больших и разнообразных успехов того завода, где он был секретарём парткома.
– А про этот институт научно-исследовательский ты слышал что-нибудь, Иван Капитонович? Откуда он взялся?
– Слышал. – Грачиков всё так же держал и голову и руку. – Говорили о нём ещё весной. Потом затянулось.
– Да-а, – посетовал директор техникума. – Принял бы Хабалыгин здание, въехали б мы числа двадцатого августа – и уж нас не ущипнёшь.
Помолчали.
В молчаньи этом Фёдор Михеевич почувствовал, как из-под ног его и от рук уходит та твердь, за которую он только что держался. Полтора миллиона переделок не сотрясли кабинета, Грачиков не схватил двумя руками две телефонные трубки, не вскочил, не побежал никуда.
– А что? Очень важный институт, да? – осевшим голосом спросил Фёдор Михеевич.
Грачиков вздохнул:
– Раз почтовый ящик– уж тут не спрашивай. Всё у нас важное.
Вздохнул и директор.
– Иван Капитонович, но что же делать? Ведь они постановление правительства возьмут – тогда кончено. Ведь тут два дня каких-нибудь, тут срок.
Грачиков думал.
Фёдор Михеевич ещё довернулся в его сторону, так что коленями упёрся в письменный стол, налёг на стол и обеими руками подпёр голову.
– Слушай. А что, если прямо в Совет Министров телеграммку отстукать? Сейчас как раз такое время – связь школы с жизнью… От моего имени. Я не боюсь.
Грачиков посмотрел на него с минуту, очень внимательно. И вдруг сдрогнула с лица его вся грозность и обернулась сочувственной улыбкой. Грачиков заговорил, как любил – чуть певуче, фразами длинными, законченными, с каким-то хлебосольным оттенком:
– Фёдор Михеевич, душа ты моя, как ты это себе представляешь – постановление правительства? Ты думаешь, сидит тебе весь Совмин за длинным столом и толкуют, как быть с твоим зданием, да? Только им и дела. И тут как раз твою телеграммку подносят, да?.. Постановление правительства – значит, что на днях этого министра или этого председателя комитета должен принять кто-то из зампредов. Министр придёт на доклад с несколькими бумагами и между прочим скажет: вот этот НИИ, сами, мол, знаете, первейшей необходимости, решили в том городе дислоцировать, а тут и здание готово кстати. Зампред спросит: а для кого строили? Министр ему: для техникума, но техникум пока расположен вполне терпимо, мы посылали авторитетную комиссию, товарищи изучили вопрос на месте. Ну, перед тем как визу ставить, зампред ещё спросит: а обком не возражает? Понимаешь – обком! И телеграммку твою сюда же назад и вернут: проверьте факты! – Грачиков чмокнул толстыми губами. – Эти вещи вблизи рассматривать, тут вся сила в обкоме.
Теперь он положил руку на трубку, но ещё не снимал её.
– Мне вот то не нравится, что там инструктор обкома был и не возражал. Если и Виктор Вавилыч уже согласие дал – то, брат, плохо. Он ведь решений не меняет.
Виктора Вавиловича Кнорозова Грачиков, конечно, побаивался – да и кто в области его не боялся!
Он снял трубку.
– Это Коневский?.. Грачиков говорит. Слушай, Виктор Вавилыч у себя?.. А когда вернётся?.. Вот как… Ну, если всё-таки сегодня вернётся – скажи, что я очень прошу меня принять… Хоть с квартиры вечером…
Он положил трубку и ещё на рычагах покатал её ладонью – в одну сторону, в другую, туда, сюда. Посмотрел на усечённую чёрную пирамидку телефона, перевёл глаза на Фёдора Михеевича, убравшего голову в руки.
– Вообще, Михеич, – задушевно сказал Грачиков, – люблю я техникумы. У нас всё за академиками гонятся, меньше инженера образования и не признают. Нам же в промышленности всего насущней техники нужны. А техникумы – на задворках, не твой один. А ведь вы! – ведь вы вот каких детей принимаете, – (он показал рукой лишь немного выше стола, каких детей Фёдор Михеевич никогда не принимал), – и через четыре года, – (он выставил большой палец рожком), – вó специалисты получаются. Я ж у тебя на защите проектов был весной, ты помнишь?
– Помню, – невесело кивнул Фёдор Михеевич.
За этим большим деловым столом, к которому поперёк ещё был приставлен другой, под зелёной скатертью, Иван Капитонович говорил с таким доброжелательством, как если б на столах этих были расставлены не чернильный прибор, утыкалка для ручек, календарь, пресс-папье, телефоны, графин, поднос, пепельница, а – на белой скатерти тарелки с солёным, печёным и заливным и хозяин уговаривал бы гостя отведать и с собой даже взять.
– Какой-то мальчишка лет девятнадцати, может быть первый раз галстук надел, развесил по всей доске чертежи, выставил на стол какой-то регулятор-индикатор-калибратор, который сам же он и сделал, индикатор этот пощёлкивает, помигивает, а парень ходит, палочкой по чертежам помахивает и так это чешет, мне просто завидно стало! Какие слова у него, какие понятия: коэффициент конструктивной преемственности! – да чёрт же тебя дери, а? Ведь пацан!.. Я сидел – и за себя расстроился: какая ж у меня специальность? Что я историю партии знаю и марксистскую диалектику? – так её все должны знать, тут нашего преимущества нет. Вот такие ж пацаны и на заводе у меня делами ворочали. Так я каким голосом буду ему давать указания повышать производительность?.. Я сам и глазами и ушами набирался, сколько мог. Был бы я помоложе, Михеич, сейчас с удовольствием в твой техникум катнул бы, на вечернее…
И, видя, что директор совсем уныл, рассмеялся:
– …в старое здание!
Но Фёдор Михеевич не улыбнулся. Он опять вобрал голову в плечи и сидел как отемяшенный. Тут секретарша напомнила, что Грачикова ждут.
4
Хотя никто ничего студентам не объявлял, но к следующему утру уже все знали.
Утром запасмурнело. Натягивало дождь.
Кто приходил в техникум – собирались снаружи кучками, но холодно было. В аудитории не пускали – дежурные студенты убирали там, в лаборатории тем более не пускали, там налаживали, – и опять стали сходиться и толпиться на той же лестнице.
Гудели. Девчёнки ахали и хныкали. Крепыш, отличавшийся рекордами на копке траншей, громко заорал:
– Так что ж, ребята, мы – зря ишачили? А, Игорь? Чего теперь объяснять будешь?
Игорь, тот член комитета, который вчера готовил список, каким группам какую лабораторию переносить, стоял на верхней площадке в смущении.
– Ну, подожди, разберутся…
– Кто разберётся?
– Ну, может, напишем куда…
