смысле, нетрудно.
Но – если ты коммунист? Но как можно так настраиваться, если мы в своей Победе обязаны – да, также и политическому аппарату, и смершевскому?
Но – потекло, и распространилось по Москве, если и не по Армии. И уже на Политбюро Жукова спросили тревожно.
Заверил товарищей:
– Да что вы! Да никогда я не был против института политотделов в Армии. Мы – коммунисты, и останемся ими навсегда.
На том и пережили кризис в умах 1956 года.
Исполнилось Жукову 60 лет – в полном соку, и опять он понадобился, в раздорах самого Коллективного Руководства. Там чуть не все до одного стали против Хрущёва: что он сильно раскомандовался, лезет вместо Сталина – и надо его едва ли не снять. Хрущёв кинулся к Жукову: «Спаси!»
А чтобы спасти – надо было собрать голоса ЦК, потому что в Политбюро Хрущёв был совсем в меньшинстве, а его враги собирать ЦК отказались.
Так это легче лёгкого! Семь десятков военных самолётов послал Жуков и всех членов ЦК доставил мигом в Москву. Ими – Хрущёв и взял перевес. И объявил и проклял антипартийную группировку Молотова-Маленкова-Кагановича и примкнувших, и примкнувших. (И Булганин, и Ворошилов тоже перекинулись к тем.)
Спасши Родину от германского фашизма, и спасши от перерожденца Берии, и спасши от антипартийной группировки – этими одолениями был теперь Георгий Жуков трижды увенчан, достойный, любимый сын Отечества.
И – никак не пришла б ему в голову такая пустячная забава, как писать Воспоминания.
Тут как раз надо было ехать с визитом в Югославию и Албанию. Поехал с флотилией в несколько военных кораблей по Чёрному, по Средиземному, по Адриатическому – славно прокатиться с непривычки.
А гостя́ в Албании, узнал, что в Москве снят с поста министра Вооружённых Сил??!
Что это??? Какое-то недоразумение? переназвание, переформировка? будет какой-то иной пост – равноценный или даже поважней?
Защемило сердце. Опустело в груди – и вокруг всё, в этих визитах. Поспешно возвращался с надеждой – объясниться же с Хрущёвым: не может же он настолько не помнить добра – дважды спасённый Жуковым?!
А не только не помнил – уже, оказывается, на ЦК и в кремлёвских кругах заявлял: Жуков – опасная личность! Бонапартист! Жуков хочет свергнуть нашу родную советскую власть! Да в Москве прямо с аэроплана – кто же? Конев! сопроводил Жукова в Кремль, и тут же исключили его и из Политбюро и из ЦК.
Из Албании – ничего было не сделать. А добрался до Москвы – здесь и обезврежен, тут всё сменено, и не осталось линий связи.
Только теперь! теперь задним умом разобрался Георгий Константинович: был он слишком крупная фигура для Хрущёва. Невмоготу было – такого рядом держать.
Где там объясняться: в «Правде» – опять же Конев!! – напечатал гнусную статью против Жукова. Конев! – спасённый Жуковым от сталинского трибунала – вот так же в октябре, в Сорок Первом году.
Такого оскорбления, такого унижения, такой обиды – никогда за весь век не испытывал. (Сталин – тот был законный Хозяин, тот – выше, тот – имел право на Власть, но этот – прыщ кукурузный?!) Так было тяжко – стал глушить себя снотворными: и на ночь снотворное, одно, второе, а утром проснулся – сердце гложет – и опять снотворное. И на ночь – опять. И днём – опять. И так больше недели укачивал себя, чтобы пережить.
Да и на том не кончилось: из Армии выкинули вовсе: в отставку. И на том не кончилось: начальником Политуправления Армии-Флота сделал Хрущёв всё того же Голикова, жуковского врага, – и именно Голиков теперь наблюдал, как пресечь все движения опального маршала и все возможные движения неотшатнувшихся друзей – к нему, на всё ту же подмосковную дачу в лесу, в его дом с обезсмыслевшей колоннадой. (Да спасибо – дачу-то не отобрали.)
И вот тут – хватил Жукова второй инфаркт (если что-то не хуже).
И поднялся от него – уже не прежним железным. Как-то всё тело и огрузло, и ослабло необратимо. Разрыхлилась и шея. И смяк – на весь мир знаменитый его безпощадный подбородок. И щёки набрякли, и губами стало двигать как-то трудней, неровно.
Одно время круглосуточно дежурили на даче медсёстры.
Теперь остались с Жуковым жена (она врач, и чаще на работе), маленькая дочурка, тёща да старый, ещё с фронта, проверенный шофёр. С интересом и участием следил за отметками, как Машенька стала обучаться в музыкальной школе. (Он и сам всегда мечтал играть на баяне, и после Сталинграда находил время маленько учиться. И сейчас на досуге поигрывал. Хотелось играть «Коробейников», «Байкал» и фронтовую «Тёмную ночь».) Ездил – только на любимую рыбалку. А то всё – на лесном своём участке, гулял, возился с цветами, в непогоду бродил по столовому залу, от огромного дубового буфета – до своего же бюста, работы Вучетича, и модели танка Т-34.
А внешняя жизнь – текла себе как ни в чём не бывало. Печаталась многотомная история Великой Отечественной Войны – но к Жукову не обратились ни разу ни за единой справкой… И само его имя – замалчивали, затирали, сколько могли. И, говорят, – убрали его фотографии из музея Вооружённых Сил. (Кроме Василевского и навещавшего Баграмяна, все отвернулись от Жукова. Ну, Рокоссовского послали возглавлять польскую армию.)
И вот тут-то – многие, многие маршалы и генералы кинулись писать свои мемуары и издавать их. И Жуков поражался их взаимной ревности, как они выставляли себя и старались отобрать честь от соседей, а свои неудачи и промахи – валить на них же. Так и Конев теперь строчил (или ему писали?) свои воспоминания – и во всём он чистенький, и безсовестно перехватывал себе славу достижений скромного и талантливого Ватутина (убитого бандеровцами). И уж на Жукова, зная, что он беззащитен, кто только не нарекал. Артиллерийский маршал Воронов дошёл до того, что приписал себе и план операции на Халхин-Голе, и успех её.
И вот тут-то – взялся Жуков и сам воспоминания писать. (Да без секретарей, своей рукой, медленно выводил, потихонечку. А один бывший офицер-порученец, спасибо, помогал проверять даты, факты по военным архивам – самому теперь ехать в архив министерства и неловко, и ещё на отказ напорешься.)
Да вообще-то военные мемуары – и неизбежная, и нужная вещь. Вон – немцы сколько уже накатали! вон и американцы, хотя, по сравнению с нашей, чтó у них была там за война? Да печатаются воспоминания и наших незатейливых офицеров, даже младших, и сержантов, и лётчиков – это всё пригодится. Но вот когда генерал, маршал садится писать – надо ответственность свою понимать.
Писал – не находил в себе зла и поспешности спорить с ними всеми. (Да Василевский кой-кого недобросовестного и отчитал.) Непримиримость – она нужна в боях, не здесь. Не находил в себе злопамятства ни к Коневу, ни к Воронову. Протекли и месяцы, и годы опалы – и сердце отошло, умирилось. Однако несправедливостей – нельзя в истории оставлять. Хоть мягко – но надо товарищей поправить, поставить всё на место. Мягко, чтоб не дать им и дальше стравливаться за делёжкой общего пирога Победы. И в чём сам не дотянул, не доработал – о том в воспоминаниях тоже не скрывать. Ибо только на ошибках и могут учиться будущие генералы. Писать надо – истинную правду.
Хотя и правда – она как-то, с течением истории, неуклонно и необратимо меняется: при Сталине была одна, вот при Хрущёве другая. А о многом – и сейчас говорить преждевременно. Да… Войною – и кончить. Дальше – и не хочется, и нельзя.
И вдруг вот – скинули пустошлёпа! теперь не нашлось Жукова, чтоб его ещё раз выручить.
Но и положение опального маршала не изменилось в неделю или в месяц: так и висела опала, никем вновь не подтверждаемая (Голикова уже не стало), но и никем же не отменённая: кто первый осмелится на разрешающее слово?
Одно только позволил себе: съездил в Калужскую область, в родную деревню, – очень потянуло, не жил там, считай, полвека. И сильно огорчился: повидал тех, с кем когда-то в молодости танцевал, – все теперь старухи какие же нищие, и деревня как обнищала. «Да что ж вы так бедно живёте?» – «А не велят нам богаче…»
Но придвигалось 20-летие Победы – и новые власти не могли же не пригласить Жукова на торжество в Кремлёвский дворец. Первое за 7 лет его появление на людях. А вослед, неожиданно, – банкет в Доме литераторов. И горячностью приёма от писателей – маршал был и тронут, и поражен. – И ещё раз, в тот же год, позвали его в Дом литераторов снова – на юбилей одного знакомого военного писателя. Пошёл в штатском костюме, посадили в президиуме. А дальше юбилей юбилеем, сторонний гость, но когда в полдюжине речей, без прямой связи, вдруг называли имя Жукова – писательский зал, московская интеллигенция – бурно, бурно аплодировала, а дважды и весь зал вставал.
Вот как!..
Теперь – разрешил себе Жуков и съездить в Подольск, в Центральный архив министерства обороны, и полистать кой-какие документы военных лет, и свои собственные приказы. Да теперь – и архивисты нашлись ему в помощь. Теперь – и на его опальную, всеми забытую дачу посочились то корреспонденты, то киношники – и приехала женщина от какого-то издательства АПН заключать договор на его мемуары, и чтоб он кончил за полгода (да он уже и дописал до Берлина). Могла бы выйти книга к его 70-летию, и чтоб отдать им всё распространение за границей? Ну, пожалуйста.
Ещё вот недавно – никто и не спрашивал его об этих листах воспоминаний, никто почти и не знал – а теперь они понадобились, да скорей, да – сразу на весь мир!
Теперь – гнать, к сроку? А эта раздумчивая, перебирательная работа за письменным столом – она совсем не для профессионального воина. Кажется, легче дивизию двинуть на пять километров вперёд, чем пером вытащить иную строчку.
Но зачастила редакторша – одна, другая. Они – и магнитофон предлагают; у них и все слова наготове, и целые фразы, и очень хорошо звучат. Например: «Партийно-политическая работа являлась важнейшим условием роста боеготовности наших рядов». Сперва это вызывает у тебя некоторое сопротивление: ты-то сам составлял боеготовность сколько раз, знаешь, из чего она. А постепенно вдумаешься: политическая работа? Ну, не самым важным, но, конечно, одним из важнейших. Или: «Партийные и комсомольские организации отдали много душевных сил, чтобы поднять боевое состояние войск». Вдуматься – и это тоже правда, и не противоречит оперативным усилиям
