Широкая кость, короткий толстый нос, губы крупные.
И – новым голосом:
– Анатолий Палыч, я прекрасно понимаю, что вы ничего не вредили. Но должны и вы понимать: отсюда – никто не выходит оправданный. Или пуля в затылок, или срок.
Не этим жестоким словам – изумился Воздвиженский доброжелательному голосу. Вперился в следовательское лицо – а что-то, что-то было в нём знакомое. Простодушное. Когда-то видел?
А следователь стоял так, освещённый, посреди комнаты. И молчал.
Видел, видел. А не мог вспомнить.
– Коноплёва не помните? – спросил тот.
Ах, Коноплёв! Верно, верно! – тот, что сопромата не знал. А потом исчез куда-то с факультета.
– Да, я не доучивался. Меня по комсомольской разнарядке взяли в ГПУ. Уже три года я тут.
И – что ж теперь?..
Поговорили немного. Совсем свободно, по-людски. Как в той жизни, до кошмара. И Коноплёв:
– Анатолий Палыч, у ГПУ ошибок не бывает. Просто так отсюда никто не выходит. И хоть я вам помочь хочу – а не знаю как. Думайте и вы. Что-то надо сочинить.
В подвал Воздвиженский вернулся с очнувшейся надеждой.
Но – и с кружением мрака в голове. Ничего он не мог сочинять.
Но и ехать в лагерь? На Соловки?
Поразило, согрело сочувствие Коноплёва. В этих стенах? на таком месте?..
Задумался об этих рабфаковцах-выдвиженцах. До сих пор замечалось иное: самонадеянный, грубый был над Воздвиженским и по его инженерной службе. И в школе, которую Лёлька кончала, вместо смененного тогда даровитого Малевича назначили тупого невежду.
А ведь задолго до революции и предчувствовали, пророчили поэты – этих будущих гуннов…
Ещё три дня в подуличном подвале, под стопами неведающих прохожих – и Коноплёв вызвал снова.
Только Воздвиженский ничего ещё не придумал – сочинить.
– А – надо! – внушал Коноплёв. – Деться вам некуда. Не вынуждайте меня, Анатоль Палыч, к мерам. Или чтоб следователя вам сменили, тогда вы пропали.
Пока перевёл в камеру получше – не такую сырую и спать на нарах. Дал табаку в камеру и разрешил передачу из дому.
Радость передачи – даже не в продуктах и не в чистом белье, радость, что домашние теперь знают: здесь! и жив. (Подпись на списке передачи отдают жене.)
И опять вызывал Коноплёв, опять уговаривал.
Но – как наплевать на свою двадцатилетнюю увлечённую, усердную работу? Просто – на самого себя, в душу себе?
А Коноплёв: без результата следствие вот-вот отдадут другому.
– Я придумал. И согласовал. Путь освобождения есть: вы должны подписать обязательство давать нам нужные сведения.
Воздвиженский откинулся:
– Как может…? Как… такое?! И – какие сведения я вам могу давать?
– А об настроениях в инженерной среде. Об некоторых ваших знакомых, вот например о Фридрихе Вернере. И ещё там есть на списке.
Воздвиженский стиснул голову:
– Но этого – я не могу!!
Коноплёв качал головой. Да просто – не верил:
– Значит – в лагеря? Имейте в виду: и дочку вашу с последнего курса выгонят как классово чуждую. И может быть – конфискация имущества, квартиры. Я вам – добро предлагаю.
Анатолий Павлович сидел, не чувствуя стула под собой и как потеряв зрение, не видя и Коноплёва.
Упал головой на руки на столик – и заплакал.
Через неделю его освободили.
1993
Настенька
1
Родители Настеньки умерли рано, и с пяти лет воспитывал её дедушка, к тому времени тоже вдовец, отец Филарет. В его доме, в селе Милостайки, девочка и жила до двенадцати лет, сквозь германскую войну и революцию. Дед и стал ей за отца, за родителей, его седовласая голова с проницательным, светлым, а к ней и нежным взглядом вступила в детство её как главный неизменный образ, – все остальные, и две тёти, уже потом. От деда усвоила она и первые молитвы, и наставления к поведению в жизни. С любовью ходила на церковные службы, и стояла на коленях, и в погожие утра засматривалась, как солнечные лучи бьют через оконца купола, а сквозь них с верхнего свода низзирал – со строгостью, но и с милостью – Всевышний. А в одиннадцать лет, на Николу вешнего, Настенька одна, через поля, за 25 вёрст, ходила пешком в монастырь. На исповедях изыскивала она, в чём бы повиниться, и жаловалась, что не найти ей тех грехов, – а отец Филарет, через наложенную епитрахиль, наговаривал:
– А ты, девочка, кайся и вперёд. Кайся – и вперёд, грехов ещё будет, бу-удет.
А время быстро менялось. У отца Филарета отняли 15 десятин церковной руги, дали 4 гектара по числу едоков, с двумя тётями. Но чтоб обрабатывали своими руками, а то и эту отнимут. А в школе на Настеньку стали коситься, и ученики кликали её «поповской внучкой». Но и школу в Милостайках вскоре вовсе закрыли. Учиться дальше – приходилось расстаться и с домом, и с дедом.
Переехала Настенька за 10 вёрст в Черенчицы, где они, четыре девочки, сняли квартиру. В той школе мальчики были обидчики: в узком коридоре становились с двух сторон и ни одной девочки не пропускали, не излапав. Настя круто вернулась во двор, наломала колючих веток акации, смело пошла и исхлестала мальчишек, кто тянулся. Больше её не трогали. Да была она рыжая, веснущатая и считалась некрасивая. (А если в книге какой читала про любовь, то волновалась смутно.)
А двум тётям её – тёте Ганне и тёте Фросе – не виделось никакого пути в жизни, как и вовсе поповским дочкам. Как раньше дядя Лёка купил себе справку, что он – сын крестьянина-бедняка, и скрылся далеко, – так теперь и тётя Фрося уехала в Полтаву, надеясь там переменить своё соцпроисхождение. А у тёти Ганны был жених, в Милостайках же, тут бы она и осталась, – да вдруг случайно узнала в городской больнице, что подруга её сделала аборт от её жениха. Тётя Ганна вернулась домой, как мёртвая, – и в неделю, со злости, вышла замуж за одного красноармейца-коммуниста из стоявших тогда в их доме на постое. Вышла – как? зарегистрировалась и уехала с ним в Харьков. А сокрушённый отец Филарет с амвона проклял дочь, что не венчалась. Остался он в доме вовсе один.
Прошла ещё зима, Настенька кончила семилетку. И что теперь дальше, куда же? Тётя Ганна между тем хорошо устроилась: заведующей детским домом под самым Харьковом, а с мужем рассорилась, разошлась, хотя он стал на большом посту. И позвала племянницу к себе. Провела Настенька последнее лето у дедушки. По завету его взяла бумажную иконку Спаса – «доставай и молись!»; скрыла в конверте, ещё в тетради: открыто там не придётся. И с осени уехала к тёте.
А та – уже набралась ума: «Теперь – куда тебе? На кирпичный завод? или уборщицей? Другого хода нет у тебя, как поступать в комсомол. Вот тут у меня и поступишь». Пока пристроила помощницей воспитательницы, возиться с ребятишками, – это Настеньке очень понравилось, да только место временное. Но уже надо было: всё правильное говорить детям, не ошибаться, и самой готовиться в комсомол. А ещё была у них комсомолка пионервожатая Пава, всегда носила с собой красный том Маркса-Энгельса, не расставалась. Но и хуже, мерзейшие книжки у неё были, и между ними роман какой-то о католическом монастыре в Канаде: как сперва девушек готовят к посвящению, а перед самым – заводят на ночь в келью, а там уже здоровенный монах – и ухватывает её в постель. А потом утешает: «Это тебе – для знания. Тело наше – всё равно погибнет, спасать надо не тело, а душу».
Этого быть не могло, это ложь! Или – за океаном? Но Пава твердила уверенно, будто знает, что и в русских монастырях – всё на лжи.
Как гадко было решаться на комсомол: и там вот тоже так будут насмехаться? и такие же Павы?
Но тётя Ганна настаивала и внушала: да пойми, нет тебе другого хода, кроме комсомола. А иначе – хоть вешайся.
Да, жизнь сходилась всё уже, всё неуклонней… В комсомол?
И однажды поздно вечером, когда никто не видел, Настя вынула иконку Христа, приникла к ней прощальным и раскаянным поцелуем. И порвала мелко-мелко, чтобы по обрывкам было не понять.
А 21 января была первая годовщина смерти Ленина. Над их детским домом шеф был – совнарком Украины, и на торжественный сбор пришёл сам Влас Чубарь. Сцена была в красном и чёрном, и перед большим портретом Ильича ребятишек, поступающих в пионеры, переименовывали из Мишек и Машек – в Кимов, Владленов, Марксин и Октябрин, ребятишки сияли от радости переменить имя, повторяли своё новое.
А Настя – Настя приняла комсомольскую клятву.
Ещё до конца весны она побыла при детском доме, но не было ей штатного места тут. И тётя Ганна схлопотала ей место избача – заведовать избой-читальней в селе Охочьем. И через районное село Тарановку – Настя, ещё не исполнилось ей шестнадцати, потряслась туда на телеге со своим малым узелком.
Свою избу-читальню она застала грязной комнатой, под одной крышей с сельсоветом. Подторкнула подол – стала пол мыть, и всё надо было вытереть, вымыть, повесить на стену портрет Ленина и зачем-то приданную к избе винтовку без затвора. (А тут как раз наехал предрайисполкома, высокий чёрно-жгучий Арандаренко – и даже ахнул, какую Настя чистоту навела, похвалил.) А ещё были в избе-читальне – брошюры и приходила газета «Беднота». Газетку почитать – захаживали разве два-три мужика (да и – как бы унести её на раскурку), а брошюр никто никогда не брал ни одной.
А – где же ей жить? Председатель сельсовета Роман Корзун сказал: «Тебе отдаляться опасно, подстрелить могут», – и поселил в реквизированном у дьякона полдоме, близко к сельсовету.
Настя и не сразу поняла, почему опасно: а потому что она теперь была – из самой заядлой советской власти. Тут подходил Иванов день, храмовый праздник в Охочьем, и ярмарка, и ждали много съезжих. И комсомольская их ячейка прорепетировала антирелигиозную пьесу и на праздник показывала её в большом сарае. Там и пелось:
Не целуй меня взасос,
Я не Богородица:
Никогда не родится.
Сжималось сердце – унижением, позором.
И что ещё? – в доме дьякона вся семья смотрела теперь на Настю враждебными глазами – а она не решалась им объяснить и открыться! – да не станет ли ещё и хуже? Она тихо обходила дом на своё крыльцо. Но тут Роман – он хоть и за тридцать лет, а был холостой или разведенный – заявил, что первую проходную комнату берёт себе, а Настя будет жить во второй.
Только между комнатами – полной двери не было, лишь занавеска.
Да Насте было не в опаску
