до вершины неба. И так выявились, до тех пор не видные, редкие перистые облачка.
Но – обещательно же возникает и самолётный гул. Как надоели, проклятые, до чего пригнетают.
А – нет. Нет-нет! Наши летят!
С этой весны – наши всё чаще в небе. И мы распрямляемся. В обороне стояли – ночами, в далёкий бомбовый налёт, с груженым гудом всё чаще плыли большими группами наши дальние бомбардировщики. (И что мы так рады? ведь это – по нашим же русским городам.) Когда по Орлу – то и видели мы за шесть десятков вёрст: пересечённые прожекторные лучи, серебряные разрывы зениток, красные ракеты и молненные вспышки от бомбовых взрывов. А недавно узнали мы и торжествующие волны низкого возврата с ближней операции – «илов», штурмовиков, – и «ура» кричали им под крылья, это – прямая нам помощь тут, рядом.
Пролетают наши в высоте. Рассчитано точно, чтоб немцев заслепило: как раз выплывает край солнца.
Вычислительный взвод – слаженно работает, привыкли. Осторожно сняли из кузова центральный прибор, понесли вниз. И – столики за ним, и всё измерительно-чертёжное. А линейщики снаружи у подвала штабелюют проводные катушки с бирками постов: подключаться будем – тут, все линии потянем – отсюда. А старшина Корнев, распорядительный хозяин, выбрал для кухни местечко – пониже в кустах, не слишком прикрыто, но одаль от изб: по избяному порядку вполне пройдутся сверху пулемётами. И около ж кустов указал шоферам рыть аппарели для машин – и сам, здоровяк, им помогает: главно – хоть сколько-то принизить моторы в землю. Всё б это нам успеть поскорей.
Хожу, нервничаю, курю. Безсмысленно разворачиваю планшетку и снова, снова смотрю карту, хоть почти на память знаю.
Солнце взошло на полную. Облачка тают.
По склону от нас поднимается одна улица Выселок – уже и на ней нарыто свежих густо-чёрных воронок. А за малым овражком направо – плоская вторая улица. Там – батарейка семидесяти-шести развёрнута. Избы – как неживые: кто по погребам, кто в перелески подался. Ни одного дыма.
Ну же, ну же, Овсянников, да не столько же тут ходу.
А ведь идут! – открытой вереницей поднимаются из котловинки. И без бинокля чую, что – наши. Бодро идут, Овсянников ход задаёт. И вот сейчас, приблизятся, будет третий вихрь: каждый звукопост разберёт свою аппаратуру, катушки, свои вещмешки, свой сухой паёк – и за эти считанные минуты Овсянников должен по карте, уже на свою прикидку, уточнить места звукопостов; смеряя силы команд, назначить, кому первый, второй… пятый, и каждому начальнику звукопоста промахнуть отсюда по местности направление, как ему вести, чтоб не сбиться, азимут. А предупредителю – ещё особо. И вот эти десять-пятнадцать минут, пока вся батарея сгущена, – самые опасные. Рассредоточимся, не все шестьдесят в кучке, – будет легче.
Подходят наши, подходят – а дальше как по писаному, заученное. Посты хватко собираются на развёртывание.
С Овсянниковым садимся на поваленный ствол – поточней прикинуть места постов.
Кто-то перебранивается из-за катушек, чужую хорошую утащил, оставил с чиненым проводом.
Лица у всех – невыспатые, примученные. Пилотки на головах сбиты у кого как. Но движенья быстры, всех держит это сознание: мы – не просто в какой-то безымянной местной операции, мы – в Большом Наступлении! Это много сил добавляет.
Линейные привязали концы – и потянули двухпроводные линии.
А от немцев уже летит – благородно хлюпающий крупный снаряд – через головы наши – и ба-бах! Наверно по Сетухе, при большой дороге.
И – первая сегодня «рама», двухфюзеляжный разведчик «фокке-вульф», высоко, устойчиво завис, погуживает, высматривает, по кому стрелять. Наши зенитки не отзываются, да в «раму» почти безполезно бить, всегда уклонится.
И – ещё туда, на Сетуху, несколько тяжёлых пролетело.
Пока утро прохладное – нам бы и засекать. Не вовремя нас передвинули.
На каждом звукопосту – 4–5 человек, а нести – тяжело и много, от одного аккумулятора плечо отсохнет; катушек бывает нужно по восемь, а то и больше десятка; звукоприёмник – не тяжёлый, но трудноохватный куб, и ещё береги его пуще уха, повредишь большую мембрану, а то – осколком просечёт? Ещё трансформатор, телефон, другая мелочь. И автомат, у кого карабин, сапёрные лопатки – всё и тащи. (Противогазов уже давно не носим, все в кузова сбросили.)
Коренастый Бурлов повёл своих на первый, левый; компас у него на руке, как часы, он азимут всегда сверяет, точно идёт. У него в команде – и долговязый, всегда невозмутимый, всепереносный сибиряк Ермолаев, – на крайние посты Овсянников подбирает самых крепких. И Шмаков, как бы полуштрафник: в противотанковой не выдержал прямого боя, сбежал куда глаза, попал на наш порядок. А у нас тоже от дезертиров недостача, комиссар махнул, сказал: «Бери его!» И – верно служит.
Сметливый Шухов (в ефрейторы мы его повысили, вместо сержанта раненого) повёл своих на второй. – Угрюмый чёрный Волков – на пятый, правый, северный, тоже дальний. – А средним звукопостам линия будет покороче, катушек меньше, у них и людей по четверо.
С конопатым хмурым Емельяновым советуемся и по карте (когда бывает лишний экземпляр, то – и для него): предупредитель – работа тонкая, почти офицерская, а по штату ему так и ходить старшим сержантом и всегда попереди всех. На каждый нужный звук выстрела ему надо не упустить и полсекунды, и на слух определить калибр. (Потом, кто поближе к разрыву, ещё подправит.)
Оживился передний край – миномётная толчея с обеих сторон. Из наших Выселок семидесяти-шестёрки уже и палят – а мы ещё когда будем готовы. А спрос – не терпит.
У Овсянникова – ноги зудят обогнать крайний пост: важен не только последний выбор ямки для звукоприёмника (а солдаты выбирают, где им легче устроиться, да ближе к воде) – но и ближайшее окружение чтоб не экранировало. (Был случай: шёл дождь, так в сарай занесли, а мы удивляемся, что за чёрт: все записи нерезкие?) И – пошагал догонять Бурлова.
Сзади – ещё одна группка пешая к нам. По полосатым шестам, по треножникам видно – топографы. Вот вы – давайте скорей! эт-то нам надо!
Группку привёл командир взвода лейтенант Куклин, милейший мальчишок, и лицо мальчишеское, и рост. Мой Ботнев, не намного взрослей, выговаривает ему:
– Вы что долго спите? Без вас наши координаты на глазок, кому годятся?
И правда: нас проверяют придирчиво, и все промахи в целях, в пристрелке – на нашу голову. А кто пошагает проверять топографов? – такого не бывало. Ошибутся они в привязке – и будем все цели ставить не там.
Присел я с Куклиным показать ему, где будут посты. Прошу:
– Юрочка, нет, не торопись. Но сделайте сперва три ближних поста, хоть для первой засечки. И сразу гони нам цифры.
Говорит: видели на ходу наш 3-й огневой дивизион, сюда близко перекатывает, ещё не стали.
Куклин повёл свою цепочку к первому ясному ориентиру, от него пойдёт на шуховский. (Ориентир – он с карты снимается, это тоже неточно. А тригонометрической сети в перекатных боях всегда недохватит.)
Не скажешь, у кого на войне работа хуже. Топографы вроде не воюют – а ходить им с теодолитами, с нивелирами, ленты тянуть по полям – прямо, как ворона летает: не спрашивай, где разминировано, где нет, и в любой момент под обстрел попадёшь.
А – уже нашли нас бригадные связисты. И тянут кабель на центральную, катушечники их поднимаются к нам от запруженного ручья.
Да кто – нашли? Не от огневых дивизионов, с которыми работать, те сами в переходе. Тянут – от штаба бригады, конечно, – и вот-вот оттуда начнут требовать целей.
Да только б и засекать нам с утра, пока воздух не разогрелся. Уже и долбачат немцы: вот один орудийный выстрел, там – налёт, снарядов с десяток, – так мы ещё не развёрнуты. А дневная работа будет сегодня плохая: станет зной, уже видно, и создастся тепловая инверсия: верхние воздушные слои разредятся от нагрева, и звуковые сигналы будут не загибаться вниз, к земле, а уходить вверх. Да это и на простой слух: снаряды, вот, падают, а сами выстрелы всё слабее слышны. Для звукометристов золотое время – сырость, туман, и всегда – ночь напролёт. Тогда записи исключительно чёткие, и цели – звонкие ли пушечные, глухие гаубичные – тут же и пойманы.
Но начальство никак этого закона не усвоит. Были б с умом – передвигали б нас днями, а не ночами.
Мы, инструментальный разведдивизион – отдельная часть, но всегда оперативно подчиняют нас тяжёлой артиллерии, сейчас вот – пушечной бригаде. Сегодня нам будет парко: сразу два их дивизиона обслуживать: 2-й – правей, к Желябуге, 3-й – левей, к Шишкову.
У Ботнева в погребе уже втеснились: включили, проверили. Большой камертон позуживает в постоянном дрожании лапок. Чуть подрагивают стрелки на приборах. Все шесть капиллярных стеклянных пёрышек, охваченные колечками электромагнитов, готовы подать чернильную запись на ленту. У прибора сейчас – худощавый, поворотливый Дугин. (Он – руковитый: каждую свободную минуту что-нибудь мастерит – кому наборный мундштук, кому портсигар, а мне придумал: из звукометрической ленты шить аккуратные блокноты, для военного дневника.)
Сбок прибора на прискамейке уткнулся телефонист, разбитной Енько. На каждом ухе висит у него по трубке, схвачены шнурком через макушку. В одну трубку – предупредитель, в другую – все звукопосты сразу, все друг друга слышат, и когда сильно загалдят – центральный их осаживает, но и сам же до всех вестей падок: где там что происходит, у кого ведро осколком перевернуло.
А сразу за прибором – столик дешифровщика. За ним вплотную, еле сесть, столик снятия отсчётов. А к другой стене – столик вычислителя и планшет на наклонных козлах. В подвальном сумраке – три 12-вольтовых лампочки, одна свисла над ватманом, расчерченным поквадратно. Готовы.
Федя Ботнев в военном деле не лих, не дерзок – да ему, по измерительно-вычислительному взводу, и не надо. А – придирчиво аккуратен, зорок к деталям, как раз к месту. (Да даже к каждой соседней части, к технике их любознателен, при случае ходит приглядывается. Кончил он индустриальный техникум.) Любит и сам стать за планшеты, прогнать засекающие директрисы.
Но весь ход каждого поиска зависит от дешифровщика. У нас – Липский, инженер-технолог, продвинули мы и его в сержанты. Когда в работе не спешка – его единственного в батарее зову по имени-отчеству. (С высшим образованием у меня в батарее и ещё есть – Пугач, юрист. Очень убедительный юрист, всегда лазейку найдёт, как ему полегче. Не во всякий наряд его и пошлёшь: то «помогает политруку», то «боевой листок выпускает».)
В глубине погреба бормочут глухо:
– Ну, стуковня! Ну, громовня…
– Да как бы мне пойтить
