клапане:
– А этим двум? Пока стоять. И – будь, будь начеку. А что – с линией?
– Послал, не знаю.
– Всем – в боевой готовности, и смотреть, и слушать. Чуть что – докладывай.
Спустя сколько-то прибежал линейный. Клянётся, божится:
– В лесочке – вот такой кусок провода вырезали, как ножом. И – следы сбоку.
Немцы?!
Уже тут?
15
Так, по санным колеям, и дошагал Балуев с двумя своими связными до темноватой группки людей на открытом снежном месте.
Назвал себя, и по должности.
Майор Боев – чуть пониже ростом, в коротком белом полушубчике.
Поручкались. Уж, кажется, у Балуева – крепкое пожатие, но у Боева – цепная хватка.
И с фронтовой простотой:
Его полк! Он сам его ещё толком не видел. В ответ:
– Да кто ж ваши пушки так выставил?
Боев клокотнул усмешкой:
– Попробуй не выстави. Приказ.
Рассказал обстановку, что знал.
Хоть и луна – ещё фонариком по карте поводили.
– Петерсдорф? Да, мне в него и ткнули, для штаба. Тут бы – и вам близко нитку тянуть. А я б – на НП сюда пришёл.
Хотя – что за НП? на ровном месте, без перекрытия.
– Но пока у меня часа два запасу – я должен сам поразведать: где ж немец? Где передовую ставить?
Вот это бы – если б знать!
Боева отозвали к рации. Он там присел на корточки.
А Балуев водил светлым пятном по карте. Если всё это озеро – у нас, так что и ставиться тут? Надо вперёд.
Боев вернулся и басом тихим, от солдат, передал Балуеву новость.
– И вполне может быть, – без колебания сразу признал Балуев и такую обстановку. – Именно в первые сутки он и пойдёт, пока у нас не может быть обороны. Именно с отчаяния и попрёт.
И тогда – хоть по здешнему рубежу передний край поставить.
И когда ж успеть сюда хоть роту подтянуть?
Но Боеву, с тяжёлыми пушками, – несравнимо?
А – никакого волнения.
Балуев искренно:
– Год я на фронте не был – удивляюсь, какие ж мы на четвёртом году войны. Как раньше – нас не пуганёшь.
Да и сам Балуев в Пруссии всего четвёртый день – а уже опять в полном фронтовом ощущении.
– Всё ж я пойду вперёд, поправей озера. Что узнаю – сообщу тебе. И – где выберу штаб, тогда и нитку твою туда.
Сошлись в голом поле на четверть часа. Сейчас расстаться – до пока провод, до первой связи. А то – и никогда не увидеться, это всегда так.
– А величать тебя – как?
– Павел Афанасьич.
– А меня – Владимир Кондратьич.
И – сдвинулись тёплыми ладонями.
Зашагал Балуев со связными.
Луну – заволакивало.
16
Даже во Второй Ударной, весной 42-го, остался Володя Балуев жив, и из окружения вышел. А вот на сожевском плацдарме весь ноябрь 43-го сгнивали – так ранило за два часа до отхода немцев, когда они уже утягивались. Но ранило – возвратимо, два месяца госпиталя в Самаре. И тогда – на год в Академию.
В Академии теперь необстрелянных, необмолоченных мало, все уже знают, чтó на войне почём. А всё-таки год учёбы – другой мир: война, возвышенная до ясности, красоты, разума. А и трудно запретить себе поворот мысли: за год-то, может, война и кончится? может, хватит с меня?
Не кончилась. Но как уже близко! Через северную Польшу, через Пруссию догонял, догонял попутными машинами, от КПП набиты случайными военными. И поспевал, уже радуясь, войти опять в привычное фронтовое. И в такой величественный момент – отхвата Восточной Пруссии! (И в такую глухую растяжку фронта…)
Шли в уброд по рыхлому снегу, по целине. Разведчики сзади молча.
Вёл по компасу.
Если вот-вот начнётся – то уже и Петерсдорф не годится, высунутый. Как успеть хоть не роту, хоть взвод рассыпать охранением пушек под Адлигом?
А дотащится ли сюда хоть одна рота? Может, так с устатка свалились, что и не встанут?
Только б эту одну ночь передержаться – уже завтра будет легче.
А вот что: по левую руку, к северо-востоку, километрах в четырёх-пяти, безшумно возникло, не заметил минуты, небольшое зарево, пожар. И – горело.
А стрельбы никакой не слышно.
Постоял, посмотрел в бинокль. Да, пожар. Ровный. Дом?
Пожара на войне по-пустому не бывает. Оно – само загорается почему-то при действиях.
Или это – уже у немцев? Или кто-то из наших туда заскочил, сплошал?
И ещё вот: сон. Мама.
Володина мать умерла молодой, такой молодой! И Володе, вот, 28 – а уж много лет снится ему, ненаглядная. Несчастная была – а снится всегда весёлой. Но никогда не близко: вот только что была здесь – вышла; вот сейчас придёт; спит в соседней комнате; да вот проходит мимо, кивает, улыбается. И – никогда ближе.
Но от каких-то примеров, сравнений или чьих рассказов сложилось у Балуева: когда придёт время умирать – мама подойдёт вплотную и обнимет.
И минувшей ночью так и приснилась: мама дышала прямо в лицо да так крепко обняла – откуда у неё силы?
И так было тепло, радостно во сне. А проснулся – вспомнил примету…
17
Четыре пушки-гаубицы 6-й батареи вытянулись из Кляйн Швенкиттена, рычаньем своих тракторов нарушая всё ту же полную тишину вокруг. И, без фар, потянулись назад по той же обсаженной дороге, по какой притянулись несколько часов тому. За снарядными прицепами шла и дивизионная кухня, и хозяйственная трёхтонка, отправили и их. (И перебежчика-немца.)
Лейтенант Гусев сидел, как обычно, в кабине первого трактора 2-го взвода. Этот отход очень ему не нравился: какие б там ни тактические соображения, а считай, отступление. И теперь – в каком-то накате боя поучаствовать не придётся.
Олег жил с постоянным сознанием, что он – не сам по себе, молодой лейтенант, но сын славного командарма. И каждым своим боевым днём и каждым своим боевым поступком он хотел оправдывать такое сыновство. Сокрушением было бы для него в чём-то опозорить отца. И награда ему была пока – Отечественная, 2-й степени, светленькая, так – за дело. (Отец следил, чтобы не было сыну перехвала по протекции.)
Езды тут было всего ничего, километра полтора, – и вот уже тот проеханный вечером железобетонный мост через Пассарге.
Одно за другим массивные орудия вытащились за своими тракторами на крутой подъёмчик после моста.
Там – вышла заминка, что-то впереди помешало. Потом опять зарычали во весь рык. И вытянули.
Олег спрыгнул, пошёл вперёд узнать.
Кандалинцев разговаривал с каким-то высоким полковником в папахе. Тот был чрезвычайно возбуждён и, кажется, сам не различал, что держал и держал в руке для чего-то вытянутый парабеллум.
А вытянул его, видно, – исключить неподчинение. Требовал он, чтобы пушки сейчас же, вот тут, развернулись в боевой порядок, стволами на восток. Для прямой наводки.
Дальше, за полковником, журавлино вытянулся ствол самоходки СУ-76. Несколько бойцов – на броне, и рядом.
Кандалинцев спокойно объяснял, что 152-миллиметровые не для прямой наводки: быстрей минуты не перезарядишь, это не противотанковые.
– А – других нет! – кричал полковник. – И не разговаривать!
Да дело было не в парабеллуме. В боевой обстановке, при отсутствии своего высшего начальника, каждый обязан подчиняться любому старшему по званию на этом месте. От своего ж они с этим переездом оторвались.
Да, собственно, и разницы не было: метров двести дальше они и думали занять позицию. Только вот, размыслительно-хладнокровно докладывал Кандалинцев полковнику, – тут, у моста, узко, четыре пушки фронтом негде поставить.
Полковник, как ни был возбуждён, отчасти внял старшему лейтенанту и велел поставить у моста лишь две пушки, по двум бокам дороги.
Нечего делать. Кандалинцев – не приказным тоном, тот ему слабо давался:
– Олег. Одно твоё орудие – слева, одно моё – справа.
Стали разворачиваться, разбираться.
Гусев поставил на позицию 3-й расчёт, сержанта Пети Николаева. Кандалинцев у себя назначил 1-й, старшего сержанта Кольцова – своих же лет, под сорок, донского казака.
Остальные пушки и грузовики протянули дальше метров на двести, где чернел господский двор Питтенен, с постройками.
А ещё ж перебежчика досмотреть.
Кандалинцев странно положил ему руку на плечо. И сказал:
– Гут, гут, всё будет гут. Иди с нашими, спи.
18
Перерезка провода не могла быть случайной, если выхватили два метра. Ясно, что им тут местность родная, они тут каждый ход знают, свои проводники, своя разведка – а лески и перелески там и сям. Мы – никак их не увидим, а они за нами следят.
Так Боев ещё не попадал. Переправлялся он через реки под бомбёжкой, сиживал в НП на смертных плацдармах под частыми клювами немецких снарядов и мин, и вылёживал огневые налёты в скорокопанной лёгкой щели, но всегда знал, что он – часть своей пушечной бригады и верный сосед пехоты, и раньше ли, позже – подтянется к нему дружеская рука или провод, или приказ начальства – да и свои ж соображения тоже доложить.
А вот – так?.. Ни звука, ни снаряда, ежеминутная смерть не подлетает, ничем не проявлена. Но пехоты – нет, и раньше утра не будет, хорошо, если утром. А свой штаб – как умер, уже полночи. Что это может быть? Рация испортилась? – ведь есть же у них запасные.
Облака опять плотно затянули, да луна там и сходит к закату. Мёртвое снежное поле, очень смутная видимость. С одним комбатом под рукой, при двух по сторонам, глухо сидеть в мелких ямках – и чего ждать? Может – да, вот-вот немцы начнут наступать, хотя ни тракторных, ни грузовых моторов не слышно ни звука, значит и артиллерия у них не подтягивается. А если обойдут пешком стороной – и прямо на наши пушки? Они беззащитны.
И – чего стоять? По ком стрелять? Зачем мы – тут?
Уже одну батарею Боев оттянул самовольно. Хотя в том можно оправдаться. (А вот что: Касьянову, раз у него к батарее линия теперь не достигает, – пусть-ка сматывается и идёт к своим орудиям, на тот берег. Скомандовал.)
Но оттянуть и две другие батареи за Пассарге? Это – уже полностью самовольная смена позиции, отступление. А есть святой принцип Красной армии: ни шагу назад! В нашей армии – самовольное отступление? Не только душа не лежит, но и быть такого не может! Это – измена родине. За это судят – даже и на смерть, и на штрафную.
Вот – безсилие.
Ясный, полный смысл: конечно, надо отступать, оттянуть дивизион.
И ещё ясней: это – совершенно запретно.
Хоть и погибай, только не от своих.
От Балуева, как ушёл, – ничего. Но новости подтекали. От комбата слева: метрах в трёхстах по просёлочной проскакал одинокий конный, на восток. А больше не разобрать. И стрельнуть не спохватились.
