внятно, но так же заметно окая: – Раз уж ты свой груз видишь – сообрази. Твоими лопатками сколько окопаться может? Две дивизии! А в землю влезть – это жизнь сохранить. Двадцать тысяч лопаток – это двадцать тысяч красноармейских жизней. Так?
Зотов опять покосился. Вошедший, поняв, что он мешает, отошёл к стене, отвернулся и свободной рукой по очереди закрывал – нет, не закрывал, а грел уши.
– Что? Замёрзли? – усмехнулся Зотов громко.
Тот обернулся, улыбаясь:
– Вы знаете, страшно похолодало. Ветер – безумный. И мокрый какой-то.
Да, ветер свистел, обтираясь об угол здания, и позвенивал непримазанным стеколком в правом окне, за шторкой. И опять пожуркивала вода из трубы.
Очень симпатичная, душу растворяющая улыбка была у этого небритого чудака. Он и стрижен не был наголо. Короткие и негустые, но покрывали его крупную голову мягкие волосы, сероватые от искорок седины.
Не был он похож ни на бойца, ни на гражданского.
– Вот, – держал он в руке приготовленную бумажку. – Вот моя…
– Сейчас, сейчас. – Зотов взял его бумажку не глядя. – Вы… присядьте. Вот на этот стул можете. – Но, ещё взглянув на его шутовской кафтан, вернулся к столу, шифровку и ведомости собрал, запер в сейф, тогда кивнул Дыгину и вышел с ним к военному диспетчеру.
Она что-то доказывала по телефону, а тётя Фрося, на корточках присев к печи, обсушивалась. Зотов подошёл к Подшебякиной и взял её за руку – за ту, которая держала трубку.
– Валюша…
Девушка обернулась живо и посмотрела на него с игринкой – так, показалось ей, ласково он её взял и держал за руку. Но ещё кончила в телефон:
– А тысяча второй на проход идёт, у нас к нему ничего. На тамбовскую забирай его, Петрович!..
– Валечка! Пошли быстренько тётю Фросю или переписать, или прямо сцепщикам показать эти четыре вагона, вот младший сержант с ней пойдёт, – и пусть диспетчер их отцепит и отсунет куда-нибудь с прохода до утра.
Тётя Фрося с корточек, как сидела, большим суровым лицом обернулась на лейтенанта и сдвинула губу.
– Хорошо, Василь Васильич, – улыбнулась Валя. Она без надобности так и держала руку с трубкой, пока он не снял своих пальцев. – Пошлю сейчас.
– А состав тот – с первым же паровозом отправлять. Постарайся.
– Хорошо, Василь Васильич, – радостно улыбалась Валя.
– Ну, всё! – объявил лейтенант Дыгину.
Тётя Фрося вздохнула, как кузнечный мех, крякнула и распрямилась.
Дыгин молча поднял руку к виску и подержал так. Лопоухий он был от распущенного шлема, и ничего в нём не было военного.
– Только мобилизован? Из рабочих небось?
– Да. – Дыгин твёрдо благодарно смотрел на лейтенанта.
– Треугольничек-то привинти, – указал ему Зотов на пустую петлицу.
– Нету. Сломался.
– И шлем или уж застегни, или закати, понял?
– Куда закатывать? – огрызнулась тётя Фрося уже в плаще. – Там дряпня́ заворачивает! Пошли, милок!
– Ну ладно, счастливого! Завтра тут другой будет лейтенант, ты на него нажимай, чтоб отправлял.
Зотов вернулся к себе, притворил дверь. Он и сам четыре месяца назад понятия не имел, как затягивать пояс, а поднимать руку для отдачи приветствия казалось ему особенно нелепо и смешно.
При входе Зотова посетитель не встал со стула полностью, но сделал движение, изъявлявшее готовность встать, если нужно. Вещмешок теперь лежал на полу, и мелко-рябое кепи покрывало его.
– Сидите, сидите. – Зотов сел за стол. – Ну так что?
Он развернул бумажку.
– Я… от эшелона отстал… – виновато улыбнулся тот.
Зотов читал бумажку – это был догонный лист от ряжского военного коменданта – и, взглядывая на незнакомца, задавал контрольные вопросы:
– Ваша фамилия?
– Тверитинов.
– А зовут вас?
– Игорь Дементьевич.
– Это вам уже больше пятидесяти?
– Какой был номер вашего эшелона?
– Понятия не имею.
– Что ж, вам не объявляли номера?
– Нет.
– А почему здесь поставлен? Назвали его – вы?
(Это был 245413-й – тот арчединский, который Зотов проводил прошлой ночью.)
– Нет. Я рассказал в Ряжске, откуда и когда он шёл, – и комендант, наверно, догадался.
– Где вы отстали?
– В Скопине.
– Как же это получилось?
– Да если откровенно говорить… – та же сожалительная улыбка тронула крупные губы Тверитинова, – пошёл… вещички поменять. На съестное что-нибудь… А эшелон ушёл. Теперь без гудков, без звонков, без радио – так тихо уходят.
– Когда это было?
– Позавчера.
– И не успеваете догнать?
– Да, видимо, нет. И – чем догонять? На платформе – дождь. На площадке вагонной, – знаете, такая с лесенкой, – сквозняк ужасный, а то и часовые сгоняют. В теплушки не пускают: или права у них нет, или места у них нет. Видел я однажды пассажирский поезд, чудо такое, так кондукторы стоят на ступеньках по двое и прямо, знаете, сталкивают людей, чтоб не хватались за поручни. А товарные – когда уже тронутся, тогда садиться поздно, а пока стоят без паровоза – в какую сторону они пойдут, не догадаешься. Эмалированной дощечки «Москва – Минеральные Воды» на них нет. Спрашивать ни у кого нельзя, за шпиона посчитают, к тому ж я так одет… Да вообще у нас задавать вопросы опасно.
– Да оно и до войны уже было.
– Ну, не замечал!
– Было, – чуть сощурился Тверитинов. – После тридцать седьмого…
– А – что́ тридцать седьмой? – удивился Зотов. – А что было в тридцать седьмом? Испанская война?
– Да нет… – опять с той же виноватой улыбкой потупился Тверитинов.
Мягкий серый шарф его распустился и в распахе суконника свисал ниже пояса.
– А почему вы не в форме? Шинель ваша где?
– Мне вообще шинели не досталось. Не выдали… – улыбнулся Тверитинов.
– Люди добрые дали.
– М-м-да… – Зотов подумал. – Но вообще я должен сказать, что вы довольно быстро ещё добрались. Вчера утром вы были у ряжского коменданта, а сегодня вечером уже здесь. Как же вы ехали?
Тверитинов смотрел на Зотова в полноту своих больших доверчивых мягких глаз. Зотову была на редкость приятна его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то лёгкими движениями пальцев пояснять свою речь.
– Мне исключительно повезло. На какой-то станции я вылез из полувагона… Я за эти два дня стал разбираться в железнодорожной терминологии. «Полувагон» – я считал, в нём должно же быть что-то от вагона, ну, хотя бы полкрыши. Я залез туда по лесенке, а там просто железная яма, капкан, и сесть нельзя, прислониться нельзя: там прежде был уголь, и на ходу пыль взвихривается и всё время кружит. Досталось мне там. Тут ещё и дождь пошёл…
– Так в чём же вам повезло? – расхохотался Зотов. – Не понимаю. Вон одежёнку испачкали как!
Когда он смеялся, две большие добрые смеховые борозды ложились по сторонам его губ – вверх до разляпистого носа.
– Повезло, когда я вылез из полувагона, отряхнулся, умылся и вижу: цепляют к одному составу паровоз на юг. Я побежал вдоль состава – ну, ни одной теплушки, и все двери запломбированы. И вдруг смотрю – какой-то товарищ вылез, постоял по надобности и опять лезет в незакрытый холодный вагон. Я – за ним. А там, представляете, – полный вагон ватных одеял!
– И не запломбирован?!
– Нет! Причём, видимо, они сперва были связаны пачками, там по десять или по пять, а теперь многие пачки развязаны, и очень удобно в них зарыться. И несколько человек уже спят!
– Ай-яй-яй!
– Я в три-четыре одеяла замотался и так славно, так сладко спал – целые сутки напролёт! Ехали мы или стояли – ничего не знаю. Тем более третий день мне пайка не дают – я спал и спал, всю войну забыл, всё окружение… Видел родных во сне…
Его небритое мятое лицо светилось.
– Стоп! – спохватью сорвался Зотов со стула. – Это в том составе… Вы с ним приехали – когда?
– Да вот… минут – сколько? Сразу к вам пришёл.
Зотов кинулся к двери, с силой размахнул её, выскочил:
– Валя! Валя! Вот этот проходной на Балашов, тысяча какой-то по-вашему…
– Он ещё здесь?
– Ушёл.
– Это – точно?
– Точно.
– Ах, чёрт!! – схватился он за голову. – Сидим тут, бюрократы проклятые, бумажки перекладываем, ничего не смотрим, хлеб зря едим! А ну-ка, вызовите Мичуринск-Уральский!
Он заскочил опять к себе и спросил Тверитинова:
– А вы номер вагона не помните?
– Нет, – улыбнулся Тверитинов.
– Вагон – двухосный или четырёхосный?
– Я этого не понимаю…
– Ну как не понимаете! Маленький или большой? На сколько тонн?
– Как в гражданскую войну говорилось: «сорок человек, восемь лошадей».
– Так шестнадцать тонн, значит. И – конвоя не было?
– Да как будто нет.
– Василь Васильич! – крикнула Валя. – Военный диспетчер на проводе. Вам – коменданта?
– Да может и не коменданта, груз может и не военный.
– Так тогда разрешите, я сама выясню?
– Ну, выясните, Валечка! Может, эти одеяла просто эвакуируются, шут их там знает. Пусть пройдут внимательно, найдут этот вагон, определят принадлежность, сактируют, запломбируют – одним словом, разберутся!
– Хорошо, Василь Васильич.
– Ну, пожалуйста, Валечка. Ну, вы – очень ценный работник!
Валя улыбнулась ему. Кудряшки засыпали всё её лицо.
– Алё! Мичуринск-Уральский!..
Зотов затворил дверь и, ещё волнуясь, прошёл по комнате, побил пястью о пясть.
– Работы – не охватить, – окал он. – И помощника не дают!.. Ведь эти одеяла шутя могут разворовать. Может, уже недостача.
Он ещё походил, сел. Снял очки протереть тряпочкой. Лицо его сразу потеряло деловитость и быстрый смысл, стало ребяческое, защищённое только зелёной фуражкой.
Тверитинов терпеливо ждал. Он обошёл безрадостным взглядом шторки маскировки, цветной портрет Кагановича в мундире железнодорожного маршала, печку, ведро, совок. В натопленной комнате суконник его, ометенный угольной пылью, начинал тяготить Тверитинова. Он откинул его по-за плечи, а шарф снял.
Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был со слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более – одиночкам. Тверитинов не мог доказать, что он отстал именно в Скопине. А может быть, в Павельце? И за это время съездил в Москву или ещё куда-нибудь по заданию?
Но в его пользу говорило, что уж очень быстро он добрался.
Впрочем, где гарантия, что он именно из этого эшелона?
– Так вам тепло было сейчас ехать?
– Конечно. Я б с удовольствием и дальше так поехал.
– Зачем же вы вылезли?