вам. Мне так велели в Ряжске.
На большой голове Тверитинова все черты были крупны: лоб широк и высок, брови густые, крупные, и нос большой. А подбородок и щёки заросли равномерной серо-седоватой щетиной.
– Откуда вы узнали, что это Кочетовка?
– Грузин какой-то спал рядом, он мне сказал.
– Военный? В каком звании?
– Я не знаю, он из одеял только голову высунул.
Тверитинов стал отвечать как-то печально, как будто с каждым ответом теряя что-то.
– Ну, так. – Зотов отложил догонный лист. – Какие у вас есть ещё документы?
– Да никаких, – грустно улыбнулся Тверитинов. – Откуда ж у меня возьмутся документы?
– Н-да… Никаких?
– В окружении мы нарочно уничтожали, у кого что было.
– Но сейчас, когда вас принимали на советской территории, вам же должны были выдать что-то на руки?
– Ничего. Составили списки, разбили по сорок человек и отправили.
Верно, так и должно было быть. Пока человек не отстал, он член сороковки, не нужны ему документы.
Но своё невольное расположение к этому воспитанному человеку с такой достойной головой Зотову всё же хотелось подтвердить хоть каким-нибудь материальным доказательством.
– Ну что-нибудь! Что-нибудь бумажное у вас в карманах осталось?
– Ну только разве… фотокарточки. Семьи.
– Покажите! – не потребовал, а попросил лейтенант.
У Тверитинова слегка поднялись брови. Он ещё улыбнулся той растерянной или не могущей выразить себя улыбкой и из того же кармана гимнастёрки (другой у него не застёгивался, не было пуговицы) вынул плоский свёрток плотной оранжевой бумаги. Он развернул его на коленях, достал две карточки девять на двенадцать, сам ещё взглянул на ту и другую, потом привстал, чтобы поднести карточки коменданту, – но от стула его до стола было недалеко, Зотов переклонился и принял снимки. Он стал рассматривать их, а Тверитинов, продолжая держать разогнутую обёртку у колена, выпрямил спину и тоже пытался издали смотреть.
На одной из карточек в солнечный день в маленьком саду и, наверно, ранней весной, потому что листочки ещё были крохотные, а глубина деревьев сквозистая, снята была девочка лет четырнадцати в полосатеньком сереньком платьице с перехватом. Из открытого ворота возвышалась длинная худая шейка, и лицо было вытянутое, тонкое – на снимке хоть и неподвижное, а как бы вздрогнувшее. Во всём снимке было что-то недозревшее, недосказанное, и получился он не весёлый, а щемящий.
Девчушка очень понравилась Зотову. Его губы распустились.
– Как зовут? – тихо спросил он.
Тверитинов сидел с закрытыми глазами.
– Ляля, – ещё тише ответил он. Потом открыл веки и поправился: – Ирина.
– Когда снята?
– В этом году.
– А где это?
– Под Москвой.
Полгода! Полгода прошло с минуты, когда сказали: «Ляленька! Снимаю!» – и щёлкнули затвором, но уже грохнули десятки тысяч стволов с тех пор, и вырвались миллионы чёрных фонтанов земли, и миллионы людей прокружились в какой-то проклятой карусели – кто пешком из Литвы, кто поездом из Иркутска. И теперь со станции, где холодный ветер нёс перемесь дождя и снега, где изнывали эшелоны, безутолку толпошились днём и на чёрных полах распологом спали ночью люди, – как было поверить, что и сейчас есть на свете этот садик, эта девочка, это платье?!
На втором снимке женщина и мальчик сидели на диване и рассматривали большую книжку с картинками во весь лист. Мать тоже была худощавая, тонкая, наверно высокая, а семилетний мальчик с плотным лицом и умным-преумным выражением смотрел не в книжку, а на мать, объяснявшую ему что-то. Глаза у него были такие же крупные, как у отца.
И вообще, все они в семье были какие-то отборные. Самому Зотову никогда не приходилось бывать в таких семьях, но мелкие засечки памяти то в Третьяковской галерее, то в театре, то при чтении незаметно сложились в понятие, что такие семьи есть. Их умным уютом пахнуло на Зотова с двух этих снимков.
Возвращая их, Зотов заметил:
– Да вам жарко. Вы разденьтесь.
– Да, – согласился Тверитинов и снял суконник. Он затруднился, куда его деть.
– Вон, на диван, – показал Зотов и даже сделал движение положить сам.
Теперь обнаружились латки, надорванность, разнота пуговиц летней обмундировки Тверитинова и неумелость с обмотками: свободные витки их сползали и побалтывались. Вся одежда такая казалась издевательством над его большой седоватой головой.
Зотов уже не сдерживал симпатии к этому уравновешенному человеку, не зря так сразу понравившемуся ему.
– А кто вы сами? – с уважением спросил он.
Грустно заворачивая карточки в оранжевую бумагу, Тверитинов усмехнулся своему ответу:
– Артист.
– Да-а? – поразился Зотов. – Как это я не догадался сразу! Вы очень похожи на артиста!..
(Сейчас-то он менее всего походил!..)
– …Заслуженный, наверно?
– Нет.
– Где ж вы играли?
– В Драматическом, в Москве.
– В Москве я только один раз был – во МХАТе, мы экскурсией ездили. А вот в Иванове часто бывал. Вы – ивановский новый театр не видели?
– Нет.
– Снаружи – так себе, коробка серая, железобетонный стиль, а внутри – замечательно! Я очень любил бывать в театрах, ведь это не просто развлечение, ведь в театрах учишься, верно?..
(Конечно, акты о сгоревшем эшелоне кричали, что в них надо разбираться, но на то нужно было полных два дня всё равно. А лестно познакомиться и часок поговорить с большим артистом!)
– В каких же ролях вы играли?
– Многих, – невесело улыбнулся Тверитинов. – За столько лет не перечислишь.
– Ну… подполковник Вершинин… доктор Ранк…
– У-гм… у-гм… – (Не помнил Зотов таких ролей.) – А в пьесах Горького вы не играли?
– Конечно, обязательно.
– Я больше всего люблю пьесы Горького. И вообще – Горького! Самый наш умный, самый гуманный, самый большой писатель, вы согласны?
Тверитинов сделал бровями усилие найти ответ, но не нашёл его и промолчал.
– Мне кажется, я даже фамилию вашу знаю. Вы – не заслуженный?
Зотов слегка покраснел от удовольствия разговора.
– Был бы заслуженный, – чуть развёл руками Тверитинов, – пожалуй, здесь бы не был сейчас.
– Почему?.. Ах, ну да, вас бы не мобилизовали.
– Нас и не мобилизовали. Мы шли – в ополчение. Мы записывались добровольно.
– Ну так добровольно записывались, наверно, и заслуженные?
– Записывались все, начиная с главных режиссёров. Но потом некто после какого-то номера провёл черту, и выше черты – остались, ниже черты – пошли.
– И было у вас военное обучение?
– Несколько дней. Штыковому бою. На палках. И как бросать гранаты. Деревянные.
Глаза Тверитинова упёрлись в какую-то точку пола так прочно, что казались остеклелыми.
– Но потом вас – вооружили?
– Да, уже на марше подбрасывали винтовки. Образца девяносто первого года. Мы до самой Вязьмы шли пешком. А под Вязьмой попали в котёл.
– И много погибло?
– Я так думаю, в плен больше попало. Небольшая нас группка слилась с окруженцами-фронтовиками, они нас и вывели. Я даже не представляю сейчас, где фронт? У вас карты нет?
– Карты нет, сводки неясные, но я так могу вам сказать: Севастополь с кусочком наш, Таганрог у нас, Донбасс держим. А вот Орёл и Курск – у них…
– Ой-йо-йо!.. А под Москвой?
– Под Москвой особенно непонятно. Направления уже почти дачные. А Ленинград – тот вообще отрезан…
Лоб Зотова и вся полоса глаз сдвинулись в морщины страдания:
– А я не могу попасть на фронт!
– Попадёте ещё.
– Да вот разве потому только, что война – не на год.
– Вы были студент?
– Да! Собственно, мы защищали дипломы уже в первые дни войны… Какая уж там защита!.. Мы должны были к декабрю их готовить. Тут нам сказали: тащите, у кого какие чертежи, расчёты, и ладно. – Зотову стало интересно, свободно, он захлёбывался всё сразу рассказать. – Да ведь все пять лет… Мы поступали в институт – уже поднял мятеж Франко! Потом сдали Австрию! Чехословакию! Тут началась мировая война! Тут – финская! Вторжение Гитлера во Францию! в Грецию! в Югославию!.. С каким настроением мы могли изучать текстильные машины?! Но дело не в этом. После защиты дипломов ребят послали сразу на курсы при Академии моторизации-механизации, а я из-за глаз отстал, очень близорукий. Ну, ходил штурмовал военкомат каждый день, каждый день. У меня опыт ещё с тридцать седьмого года… Единственное, чего добился, – дали путёвку в Интендантскую академию. Ладно. Я с этой путёвкой проезжал Москву, да и сунулся в Наркомат обороны. Допросился к какому-то полковнику старому, он спешил ужасно, уже портфель застёгивал. Так, мол, и так, я инженер, не хочу быть интендантом. «Покажите диплом!» А диплома со мной нет… «Ладно, вот тебе один только вопрос, ответишь – значит, инженер: что такое кривошип?» Я ему чеканю с ходу: «Устройство, насаженное на ось вращения и шарнирно соединённое с шатуном для…» Зачеркнул Интендантскую, пишет: «В Транспортную академию». И убежал с портфелем. Я – торжествую! А приехал в Транспортную – набора нет, только курсы военных комендантов. Не помог и кривошип!..
Вася знал, что не время сейчас болтать, вспоминать, но уж очень был редок случай отвести душу с внимательным интеллигентным человеком.
– Да вы курите, наверно? – опомнился Вася. – Курите же, пожалуйста… – он скосился на догонный лист… – Игорь Дементьевич. Вот табак, вот бумага – мне выдают, а я не курю.
Он достал из ящика пачку лёгкого табака, едва начатую, и подвинул Игорю Дементьевичу.
– Курю, – сознался Игорь Дементьевич, и лицо его озарилось предвкушением. Он приподнялся, наклонился над пачкой, но не стал сразу сворачивать, а сперва просто набрал в себя табачного духу и, кажется, чуть простонал. Потом прочёл название табака, покрутил головой: – Армянский…
Свернул толстую папиросу, склеил языком, и тут же Вася поджёг ему спичку.
– А в ватных одеялах – там никто не курит? – осведомился Зотов.
– Я не заметил, – уже блаженно откинулся Игорь Дементьевич. – Наверно, не было ни у кого.
Он курил с прищуренными глазами.
– А что вы упомянули о тридцать седьмом? – только спросил он.
– Ну, вы же помните обстановку тех лет! – горячо рассказывал Вася. – Идёт испанская война! Фашисты – в Университетском городке. Интербригада! Гвадалахара, Харама, Теруэль! Разве усидишь? Мы требуем, чтобы нас учили испанскому языку, – нет, учат немецкому. Я достаю учебник, словарь, запускаю зачёты, экзамены – учу испанский. Я чувствую по всей ситуации, что мы там участвуем, да революционная совесть не позволит нам остаться в стороне! Но в газетах ничего такого нет. Как же мне туда попасть? Очевидно, что просто бежать в Одессу и садиться на корабль – это мальчишество, да и пограничники. И вот я – к начальнику четвёртой части военкомата, третьей части, второй части, первой части: пошлите меня в Испанию!