это время тебе новое здание отстроят, ещё лучше! Так надо, милый, не горюй. Так надо! Для пользы дела.
И без того приземистый, Фёдор Михеевич ещё осел и странно смотрел, будто его перелобанили прямым ударом палки.
– А как же… – совсем не главное пришло ему на язык, – мы тут не красили, не ремонтировали?.. – Когда Фёдор Михеевич расстраивался, голос его, и без того простуженный, очень падал, до сиплости.
– Ну-у, ничего! – успокаивал его Хабалыгин. – Небось в прошлом году красили.
Товарищ из Комитета по Делам спустился с одной ступеньки.
Было так много, так много сразу сказать им, что директор техникума и вовсе не находился, что же сказать.
– Но какое отношение я имею к вашему министерству? – сипло протестовал он, заступая дорогу гостям. – Мы – местный совнархоз. Для такой передачи вам надо иметь решение правительства!
– Совершенно верно, – мягко отстранила его комиссия, уже спускаясь. – Вот мы и подготовляем материалы для такого решения. Через два дня оно будет.
И все пятеро они пошли вниз, а директор стоял, взявшись за верхние перила, и смотрел в пролёт неосмысленно.
– Фёдор Михеич! – выступила из коридора Лидия Георгиевна, почему-то держась за горло – загоревшее на стройке горло, открытое отложным воротником. – Что они сказали, Фёдор Михеич?
– Здание забирают, – совсем невыразительно, малозвучным, осевшим голосом сказал директор, не посмотрев на неё.
– Как? Ка-ак? – не сразу вскрикнула она. – Новое? – забирают?! – И побежала за ним, цокая каблучками. В двери кабинета она соткнулась с бухгалтершей, оттеснила её и вбежала за директором.
Он медленно шёл к своему столу.
– Слу-у-ушайте! – почти пропела Лидочка ему в спину не своим голосом. – Слу-у-ушайте! Зачем же так несправедливо? Ведь это же несправедливо! – всё громче кричала она – то самое, что и он должен был им крикнуть, но он же был директор и не женщина. Откуда-то много слёз щедро катилось по её лицу. – Что ж мы ребятам скажем? Значит, мы ребят – обманули?..
Кажется, никогда он её и не видел плачущей.
Директор сел в своё кресло и бессмысленно смотрел в стол перед собой. Весь лоб его сложился в одни морщинки – мелкие и все горизонтальные.
Бухгалтер – старая сухенькая женщина с узлом жидких волос на затылке – стояла тут же с чековой книжкой в руках.
Она всё слышала и поняла. Она бы ушла сейчас и не надоедала, но она только что звонила в банк, и ей ответили, что можно приехать получить. Чек уже был выписан, проставлена сумма, дата.
И она всё-таки подошла, положила перед директором длинную книжку с голубыми полосками и придерживала её рукой.
Фёдор Михеевич омакнул перо, браслетом пальцев левой руки охватил кисть правой и поднёс уже расписаться – но, даже сцепленные, руки его плясали.
Он попробовал расписаться на бумажке. Перо начало писать непохожее что-то, потом ковырнуло бумагу и брызнуло.
Фёдор Михеевич поднял глаза на бухгалтера и улыбнулся.
Бухгалтер закусила губы, взяла чековую книжку и вышла поспешно.
3
Всё это так сразу обвалилось на директора, комиссия прошла так победно и быстро, что он при ней не доискался нужных слов и по уходе её не мог сообразить нужного порядка действий.
Он позвонил в совнархоз, в отдел учебных заведений. Там только всё и услышали от него, возмутились и обещали выяснить. Это могло бы его подбодрить.
Но не подбодрило.
Комиссия-то приезжала неспроста…
Фёдору Михеевичу было так стыдно сейчас – стыдно перед студентами, перед преподавателями, перед всеми, кого он призывал строить, уверенно обещая им переезд; и было у него так разрушено сейчас всё, что он месяцами и даже годами со своими помощниками обсуждал над планом здания, – что ему легче теперь было бы, кажется, сменить свою собственную квартиру на худшую, только б новое здание отдали техникуму.
В голове у него затмилось, и чего-то он никак не мог сообразить.
Никому ничего не сказав и на голову ничего не надев, он вышел наружу, чтобы прояснилось.
А выйдя, пошёл к переезду, не замечая этого сам, всё перетеребливая в уме те десятки жизненных важностей, которые терял техникум вместе с новым зданием. Перед ним опустился шлагбаум – Фёдор Михеевич остановился, хотя мог поднырнуть. Издали показался длинный товарный поезд. Он подкатил и с грохотом пронёсся под уклон. Ничего этого Фёдор Михеевич не заметил сознательно. Шлагбаум подняли – он пошёл дальше.
Когда он ясно понял, где он, – это было уже во дворе нового здания. Ноги сами принесли его сюда. Парадный ход, полностью отделанный и отзеркаленный, был заперт. Фёдор Михеевич шёл со двора, уже распланированного, очищенного и приведённого в порядок студентами. Двор был велик, на нём предполагали развернуть хорошую физкультурную площадку.
Во дворе стоял грузовик строителей, и сантехники с шумом бросали в него какие-то кронштейны, трубы, ещё что-то, но Фёдор Михеевич не придал значения.
Он вошёл внутрь и с удовольствием гулко шёл по каменным плиткам просторного вестибюля с двумя гардеробными по бокам на тысячу мест. Поворотные треугольники из алюминиевых труб с крючками и рожками для шапок сверкали там – и как будто от этого их блеска просветилось директору то простое, чего он до сих пор не подумал, потому что думал всё время за техникум, а не за нового хозяина: да что же будет этот институт делать с таким зданием? Вот эти раздевалки, например, надо сломать, потому что в институте не будет и ста человек. А физкультурный зал с огромной шведской стенкой, вделанными кольцами, турником, решётками и сетками на окнах? Это всё теперь срывать и выворачивать? А мастерские с бетонными основаниями – по числу учебных станков? А вся система электропроводки? А вся планировка здания по аудиториям? Доски? Большая аудитория амфитеатром? Актовый зал?.. А…?
А между тем мимо него прошли маляры, прошли два плотника с инструментом – и все к выходу.
– Э, слушайте! – опомнился директор. – Товарищи!
Те уходили.
– Братцы!
Те обернулись.
– Куда это вы? Время рабочее!
– Всё-о, директор! – весело сказал младший из плотников, а старший мрачно пошёл своей дорогой. – Закуривай! Мы уходим.
– Да куда уходите?
– Снимают. Начальство приказало.
– Как снимают?
– Ну, как снимают, не знаешь? На другой объект. Чтоб сегодня же в одномашку там приступить. – И ещё прежде замечав, что седенький директор этот – мужик не гордый, плотник вернулся и похлопал его по руке: – Закурить-то дай, директор.
Фёдор Михеевич протянул ему помятую пачку.
– Да где ж начальник стройучастка?
– А что сказал?
– Сказал: кончай, это уже не наше! Другая власть забирает.
– Ну, а доделывать кто? – рассердился Фёдор Михеевич. – Чего скалишься-то? Сколько тут доделать осталось, а? – Он когда супил брови, у него лицо выходило сердитое.
– Фу-у! – уже дымя и догоняя товарищей, крикнул плотник. – Не знаешь, как делается? Сактируют, передадут под копирочку – всё в порядке, приветик!
Фёдор Михеевич проводил взглядом весёлого плотника в измазанной спецовке. Убегал, сверкая подковками ботинок, тот самый совнархоз, который пришёл на это злополучное, три года в фундаменте застывшее здание и поднял его, обвершил и озеркалил.
Совнархоз убегал, но мысль о переделках, о неисчислимых и совершенно нелепых переделках в этом здании вернула директору силу сопротивления. Он понял, что правда – на его стороне! Он тоже почти побежал, так же стуча по гулкому полу вестибюля.
Комната, где был действующий телефон, оказалась заперта. Фёдор Михеевич поспешил наружу. Крепчающий ветер взмётывал и пошвыривал песком. Грузовик со строителями уже выходил из ворот. Сторож был за воротами, но директор не стал теперь возвращаться, а нащупал пятнадцать копеек и пошёл к автомату.
Он позвонил секретарю горкома Грачикову. Секретарша ответила, что у Грачикова совещание. Он назвался, попросил узнать, примет ли его секретарь горкома и когда. Ответ был: через час.
Фёдор Михеевич пошёл, опять пешком. Идя и сидя потом перед кабинетом Грачикова, он в памяти перебирал все этажи и все аудитории нового здания и, казалось ему, не находил такого места, где б институту не пришлось или ломать стенку, или ставить новую. И в записной книжке он стал прикидывать, во что это обойдётся.
Иван Капитонович Грачиков был для Фёдора Михеевича не просто секретарь горкома, но ещё и фронтовой приятель. Они воевали в одном полку, правда – недолго вместе. Фёдор Михеевич был начальником связи полка. Грачиков прибыл из госпиталя уже позже и заменил убитого командира батальона. Они распознались тогда, что земляки, и виделись, и по телефону иногда калякали, когда тихо бывало ночью, вспоминали свои места. Тут убило командира роты в батальоне Грачикова. Как всегда в полку, штабными командирами затыкали все пробоины, и Фёдора Михеевича послали командиром роты, временно. Это «временно» обернулось двумя сутками: через двое суток его ранило, а из госпиталя он уже в ту дивизию не попал.
Сейчас он сидел и вспоминал, что как-то все неприятности у него всегда сходятся на последние дни августа: это ранение в сорок втором году в батальоне Грачикова было двадцать девятого августа, то есть вчера. А в сорок четвёртом году его ранило тридцатого августа.
Как раз сегодня.
Из кабинета стали выходить, и Фёдора Михеевича позвали.
– Беда случилась, Иван Капитоныч! – глухо, с захрипом, прямо с порога предупредил директор. – Беда!..
Он сел на стул (Грачиков велел повыносить из кабинета все эти кресла, в которых люди утопали и еле поднимались подбородком до стола) и стал рассказывать. Грачиков склонил голову об руку, щекою на ладонь, и слушал.
Лицо Ивана Капитоновича природа вырубила грубовато: губы ему оставила толстые, нос широкий, уши большие. Но хотя волосы у него были чёрные и чуб стоял как-то наискось, придавая ему грозность, – всё вместе лицо его было такое выразительно русское, что невозможно было переодеть его ни в какой чужестранный костюм или мундир, чтоб его тотчас же не признали за русака.
– Ну, скажи, Иван Капитонович, – волновался директор, – ну разве это не глупо? Я уж не говорю – для техникума, но с государственной точки зрения – разве не глупо?
– Глупо, – уверенно приговорил Грачиков, не меняя телоположения.
– Слушай, во что обойдутся переделки, вот я прикинул на бумажке. Всё здание стоит четыре миллиона, так? А переделок если не на два миллиона, так на полтора, вот смотри…
И из записной книжки он вычитывал названия работ и сколько это может стоить. Он всё больше чувствовал свою неопровержимую правоту.
Грачиков же неподвижно, спокойно слушал и думал. Он как-то говорил Фёдору Михеевичу, что едва ли не главное освобождение от проклятой войны ощутил в том, что с него была