сокрушённо чмокнул и курил своё.
— Ну! А теперь — народу присягают. Разница есть?
Старик ещё просыпал пеплу на колено.
— А мука чья? Не народная? — горячилась Валя и всё отбрасывала назад весёлые спадающие волосы. — Муку — для кого везли? Для немцев, что ли?
— Ну, правильно, — ничуть не спорил старик. — Да и ребята тоже не немцы ехали, тоже наш народ.
Докуренную козью ножку он согнул до конца и погасил о крышку фонаря.
— Вот старик непонятливый! — задело Зотова. — Да что такое порядок государственный — ты представляешь? — окал он. — Это если каждый будет брать, что ему понравится, я возьму, ты возьмёшь — разве мы войну выиграем?
— А зачем мешки ножами резали? — негодовала Валя. — Это по-каковски? Это наш народ?
— Должно быть зашиты были, — высказал Кордубайло и вытер нос рукой.
— Так — разорничать? чтоб мимо сыпалось? на путя? — возмутилась тётя Фрося. — Сколько прорвали да сколько просыпали, товарищ лейтенант! Это сколько детей можно накормить!
— Ну, правильно, — сказал старик. — А в такой вот дождь в полувагонах и остальная помокнет.
— А, да что с ним говорить! — раздосадовался Зотов на себя больше, что встрял в никчёмный и без того ясный разговор. — Не шумите тут! Работать мешаете!
Тётя Фрося уже пообчистила фитиль, зажгла коптилку и укрепила её в фонаре. Она поднялась за своим отвердевшим, скоробившимся плащом:
— Ну-к, подвостри мне, Валюта, карандашик. Пойду семьсот шестьдесят пятый списывать.
Зотов ушёл к себе.
Вся эта вчерашняя история могла кончиться хуже. Окруженцы, когда убили их товарища, оставили мешки с мукой и бросились с рёвом на мальчишку-часового. Они уже вырвали у него винтовку — да, кажется, он её и отдал без сопротивления, — начали бить его и просто бы могли растерзать, если б наконец не подоспел разводящий. Он сделал вид, что арестовал часового, и увёл.
Когда везут окруженцев, каждая комендатура подноравливает спихнуть их сразу дальше. Прошлой ночью ещё один такой эшелон — 245413-й, из Павельца на Арчеду — Зотов принял и поскорее проводил. Эшелон простоял в Кочетовке минут двадцать, окруженцы спали и не выходили. Окруженцы, когда их много вместе, — страшный, лихой народ. Они не часть, у них нет оружия, но чувствуют они себя вчерашней армией, это те самые ребята, которые в июле стояли где-нибудь под Бобруйском, или в августе под Киевом, или в сентябре под Орлом.
Зотов робел перед ними — с тем же чувством, наверно, с каким мальчишка-часовой отдал винтовку, не стреляя больше. Он стыдился за своё положение тылового коменданта. Он завидовал им и готов был, кажется, принять на себя даже некоторую их небезупречность, чтоб только знать, что за его спиной тоже — бои, обстрелы, переправы.
Сокурсники Васи Зотова, все друзья его — были на фронте.
А он — здесь.
Так тем настойчивей надо было работать! Работать, чтоб не только сдать смену, в ажуре, но ещё другие, другие дела успевать делать! Как можно больше и лучше успеть в эти дни, уже осенённые двадцать четвёртой годовщиной. Любимый праздник в году, радостный наперекор природе, а в этот раз — рвущий душу.
Кроме всей текучки, уже неделю тянулось за Зотовым дело, имевшее начало в его смену: был налёт на станцию, и немцы порядочно разбомбили эшелон с воинскими грузами, в котором были и продукты. Если б они разбомбили его начисто — на этом бы дело и закрылось. Но, к счастью, уцелело многое. И вот теперь требовали от Зотова составить в четырёх экземплярах полные акты-перечни: грузов, приведенных в полную негодность (их должны были списать с соответствующих адресатов и отнарядить новые); грузов, приведенных в негодность от сорока до восьмидесяти процентов (об использовании их должно было решиться особо); грузов, приведенных в негодность от десяти до сорока процентов (их должны были направлять дальше по назначению с оговорками или частичной заменой); наконец грузов, оставшихся в целости. Усложнялось дело тем, что хотя грузы разбомблённого поезда все теперь были собраны в пакгаузах, но это произошло не тотчас, по станции бродили непричастные люди, и можно было подозревать хищения. Кроме того, установка процента годности требовала экспертизы (эксперты приезжали из Мичуринска и из Воронежа) и бесконечной переставки ящиков в пакгаузах, а грузчиков не хватало. Разбомбить и дурак может, а поди разберись! Впрочем, Зотов и сам любил доконечную точность в каждом деле, поэтому он много уже провернул из этих актов, мог позаняться ими сегодня, а за неделю думал и всё подогнать.
Но даже и эта работа была — текучка. А выглядел Зотов себе ещё работу такую. Вот сейчас он, человек с высшим образованием, а в характере с задатками систематизации, работает на комендантской работе и получает полезный опыт. Ему особенно хорошо видны сейчас: и недостатки наших мобилизационных предписаний, с которыми нас застала война; и недостатки в организации слежения за воинскими грузами; видны и многие значительные и мелкие улучшения, которые можно было бы внести в работу военных комендатур. Так не прямой ли долг его совести такие все наблюдения делать, записывать, обрабатывать — и подать в виде докладной записки, в Наркомат обороны? Пусть его труд не успеет быть использован в эту войну, но как много он будет значить для следующей!
Так вот для какого ещё дела надо найти время и силы! (Хотя выскажи такую идею капитану или в комендатуре узла — будут смеяться. Недалёкие люди.)
Скорей же разбираться с попутными! Зотов потёр одну о другую круглые ладонца с короткими толстенькими пальцами, взял химический карандаш и, сверяясь с шифровкой, разносил на несколько листов ясным овальным почерком многозначные, иногда и дробные номера транспортов, грузов и вагонов. Эта работа не допускала описки — так же, как прицел орудия. Он в усердии мелко наморщил лоб и оттопырил нижнюю губу.
Но тут в стекольце двери стукнула Подшебякина:
— Можно, Василь Васильич? — И, не очень дожидаясь ответа, вошла, неся тоже ведомость в руках.
Вообще-то не полагалось ей сюда заходить, решить вопрос можно было на пороге или в той комнате, — но с Валей у него уже не раз совпадали дежурные сутки, и просто деликатность мешала ему не пустить её сюда.
Поэтому он только залистнул шифровку и как бы случайно чистой бумагой прикрыл колонки чисел, которые писал.
— Василь Васильич, я что-то запуталась! Вот, смотрите… — Второго стула не было вблизи; и Валя прилегла к ребру стола и повернула к Зотову ведомость с кривоватыми строчками и неровными цифрами. — Вот, в эшелоне четыреста сорок шесть был такой вагон — пятьдесять семь восемьсот тридцать один. Так — куда его?
— Сейчас скажу. — Он выдвинул ящик, сообразил, какой из трёх скоросшивателей взять, открыл (но не так, чтоб она могла туда засматривать) и нашёл сразу: — Пятьдесят семь восемьсот тридцать первый — на Пачелму.
— Угу, — сказала Валя, записала «Пач», но не ушла, а обсасывала тыльце карандаша и продолжала смотреть в свою ведомость, всё так же приклонённая к его столу.
— Вот ты «че» неразборчиво написала, — укорил её Зотов, — а потом прочтёшь как «вэ» — и на Павелец загонишь.
— Неужели! — спокойно отозвалась Валя. — Будет вам, Василь Васильич, ко мне придираться-то! Посмотрела на него из-под локона. Но подправила «ч».
— Потом во-от что… — протянула она и опять взяла карандаш в рот. Обильные локонцы её, почти льняные, спустились со лба, завесили глаза, но она их не поправляла. Такие они были вымытые и, наверно, мягонькие, Зотов представил, как приятно потрепать их рукой. — Вот что… Платформа один-ноль пять-сто десять.
— Малая платформа?
— Нет, большая.
— Вряд ли.
— Почему?
— Одной цифры не хватает.
— И что ж теперь делать? — Она откинула волосы. Ресницы были у неё такие ж беленькие.
— Искать, что! Надо внимательней, Валя. Эшелон — тот же?
— У-гм.
Заглядывая в скоросшиватель, Зотов стая примеряться к номерам.
А Валя смотрела на лейтенанта, на его смешные отставленные уши, нос картошкой и глаза бледно-голубые с серинкой, хорошо видные через очки. По работе он был въедливый, этот Василь Васильич, но не злой. А чем особенно ей нравился — был он мужчина не развязный, вежливый.
— Эх! — рассердился Зотов. — Сечь тебя розгами! Не ноль пять, а два ноля пять, голова!
— Два-а ноля! — удивилась Валя и вписала ноль.
— Ты ж десятилетку кончила, как тебе не стыдно?
— Да бросьте, Василь Васильич, при чём тут десятилетка? И — куда её?
— На Кирсанов.
— У-гу, — записала Валя.
Но не уходила. В том же положении, наклонённая к столу, близ него, она задумалась и пальцем одним играла с отщепинкой в доске столешницы: отклоняла отщепинку, а та опять прижималась к доске.
Мужские глаза невольно прошлись по небольшим девичьим грудям, сейчас в наклоне видимым ясно, а то всегда скраденным тяжеловатой железнодорожной курткой.
— Скоро дежурство кончится, — надула Валя губы. Они были у неё свеженькие, бледно-розовые.
— Ещё до «кончится» поработать надо! — нахмурился Зотов и перестал разглядывать девушку.
— Вы — опять к своей ба-а-бке пойдёте… Да?
— А куда ж ещё?
— Ни к кому в гости не сходите…
— Нашла время для гостей!
— И чего вам сладкого у той бабки? Даже кровати нет путёвой. На ларе спите.
— А ты откуда знаешь?
— Люди знают, говорят.
— Не время сейчас, Валечка, на мягком нежиться. А мне — тем более. И так стыдно, что не на фронте.
— Так что ж вы? дела не делаете? Чего тут стыдного! Ещё и в окопах, небось, наваляетесь. Ещё живы ли будете… А пока можно, надо жить как люди.
Зотов снял фуражку, растёр стянутый лоб (фуражка была маловата ему, но на складе другой не нашлось).
Валя на уголке ведомости вырисовывала карандашом длинную острую петельку, как коготок.
— А чего вы от Авдеевых ушли? Ведь там лучше было.
Зотов опустил глаза и сильно покраснел.
— Ушёл — и всё.
(Неужели от Авдеевых разнеслось по посёлку?…)
Валя острила и острила коготок.
Помолчали.
Валя покосилась на его круглую голову. Снять ещё очки — и ребячья какая-то будет голова, негустые светлые волосы завиточками там и сям поднялись, как вопросительные знаки.
— И в кино никогда не пойдёте. Наверно, книги у вас интересные. Хоть бы дали почитать.
Зотов вскинулся. Краска его не сходила.
— Откуда знаешь, что книги?
— Думаю так.
— Нет у меня книг. Дома остались.
— Жалеете просто.
— Да нету, говорю. Куда ж таскать? У солдата — вещмешок, больше не положено.
— Ну, тогда у нас возьмите почитать.
— А у вас много?
— Да стоят на полочке.
— Какие же?
— Да какие…
